***
Он пересушен солью и сильно обезвожен — жарко настолько, что к горлу подкатывает желчь. Кожа истончённая, чувствительная и обожжённая: если Зуко и знает что-то, так это каково гореть. Он хочет попробовать вытеснить из себя жар, но не может ухватиться за внутреннее пламя, а все усилия кажутся титаническими. И это плохо, если бы только у Зуко было достаточно сил тревожиться этим. По крайней мере, сейчас ему ничего не надо делать. Солнце ежесекундно вытягивает из него оставшуюся влагу, гудит по кровотоку, из-за чего он не может забыться сном и способен лишь лежать на спине с неподъёмными конечностями в компании вялотекущих, бесполезных мыслей. Дядя спит. Для такого сильного мага, когда Агни в самом зените, это плохой знак.***
Зуко не знает, как далеко Агни продвинулось по небу. Только смутно вспоминает, что его должно это волновать.***
Кружащие морские стервятники напоминают о Гао. Мысль едва причиняет боль — именно так Зуко понимает, что у него большие неприятности. Он пытается подумать о Сокке, чтобы понять, способен ли что-нибудь чувствовать помимо жжения. Больно становится до самых костей. Ужасно, но так Зуко хотя бы понимает, что всё ещё жив. Пресвятой Агни, пусть смерть не будет такой же мучительной.***
Как бы ни было невыносимо солнце, под луной намного хуже. Она приносит облегчение от палящего зноя, но под её холодным свечением в безграничном океане запросто можно увидеть подсвеченные голубые полосы, а также как обычные перекаты волн произвольно превращаются в протянутые руки: Великий Дух Океана пришёл за возмездием, за последними магами огня, бегущими с севера. Зуко видел сбежавших — разбухшие, они плыли лицом вниз. Ему интересно, как далеко они приблизились к Царству Земли, прежде чем их настигли морские стервятники. Или же до них первыми добрались обитатели океана?***
Зуко сложно помнить, какой сейчас период. Медленно истлевая под светом Агни, раскачиваясь на волнах, находясь едва в сознании и на грани жизни, он точно не может вспомнить, сколько ему лет. Шестнадцать или тринадцать. Гореть, ничего не понимать, пребывать в тумане, испытывать головокружение и не знать, что ждёт дальше или как он вообще здесь очутился — это липкое чувство ему пугающе знакомо, если бы у него были силы пугаться.***
Под тяжёлым взглядом полной луны ему не спится. Он заново переживает выворачивающий наизнанку ужас при виде высвобождающего свою ярость Духа Океана и ускользающего Джао. Заново чувствует неописуемый страх, что им не удастся выбраться из Агне Кель, захлёбывается от его накала, давится воздухом, вскидывается и кричит. У Зуко уходят дни на понимание: бояться стоило как раз того, что они выберутся из города. Дни на осознание подкрадывающегося ужаса перед одиночеством на просторах океана, где есть только течение, спасённые вещи, нравоучения, бессвязные притчи и незнание, окажутся ли они на суше. Зуко уже не отслеживает полноценный ход времени, когда к нему в голову приходит, что на самом деле опасаться стоило того, как дядя начал постепенно затихать, пока не умолк окончательно.***
Люди отзываются о смерти так, словно это нечто хорошее, если вообще решаются заговаривать о ней. Спокойные высказывания о том, что это как стоять на окраине долгой ночи, о встрече с концом как со старым другом, об облегчении ухода для тех, кто остро в этом нуждается. Зуко помнит эти слова, эти приторные фразы и как они проникали в чёрное, озарённое болью беспамятство, когда все считали, что он никогда не очнётся, и явно не рассчитывали оказаться услышанными. Зуко знал тогда — знает и сейчас, — что все эти красивые обороты речи — полное дерьмо. Он уже чувствовал, каково это, и ощущает сейчас, как его внутреннее пламя догорает, трепещет и затухает. Он чувствовал, как в лёгкие проникает холод, как иглы льда одна за другой вонзаются в его нервные окончания. В последние мгновения нет никакого покоя, умиротворения или облегчения. Только первобытная паника дикого создания, желающего порвать себя на кусочки, прежде чем сдаться. Тогда Зуко оградил себя от холода единственным, что имело смысл: простой, незамысловатой и лёгкой установкой ни за что не сдаваться без боя, ведь если он что и знал, так это как отказываться не высовываться. Всё остальное претворилось в злость, потому что только она разжигала его внутреннее пламя настолько, чтобы растопить лёд. Теперь Зуко не знает, за что цепляться. Сдаваться он не хочет, но… разве то, что он уже сражался изо всех сил и потерпел абсолютное поражение, означает сдаваться?***
Как только луна простирает белые когти по пустынному океану, он вспоминает, что дядя важен. Выживание дяди — главное. Если поднапрячься, сквозь своё рваное дыхание Зуко до сих пор способен уловить его вздохи, и это хорошо. Но он не слышал от дяди никаких слов вот уже… и не помнит сколько, по правде сказать. И это плохо. Еда у них закончилась давно, а от неповреждённой чашки чая пользы не так много в окружении солёной воды и без дождя. Как выясняется, сухие чайные листья на вкус противнее горячего сока из них. Даже дяде не суметь притвориться, что это не так. Но и чайные листья кончились у них давным-давно.***
Агни выдёргивает Зуко из одурманенного, напряжённого и совершенно беспокойного состояния, которое сложно назвать сном. Он продолжает видеть, как корабли разрывают подобно бумаге, как тела мужчин и женщин швыряют точно куклы, кромсают, бросают в такую глубокую, тёмную, безграничную воду, что можно подумать, словно там никогда не было ничего живого. И всё ради чего? Чтобы разозлить нейтральную сторону, которой Народ Огня был не очень-то по нраву и которая никак не была склонна что-либо предпринимать на этот счёт? Ради чёртовой рыбы? Зуко решает, что не менее важно избежать повторения подобной нелепицы. Не то чтобы он окажется в таком положении вновь и будет иметь право голоса. Не то чтобы у него вообще когда-либо было право голоса.***
Поначалу Зуко кажется, что он плачет. Это не принесло бы никакой пользы в окружении такого количества солёной воды. Уходит много времени, чтобы сквозь отвращение к самому себе осознать: это не слёзы, а дождь. Слабая морось, если можно так назвать, но она свежая, прохладная и приносящая облегчение сгоревшей коже и болезненно пересушенному шраму. Зуко проводит языком по треснутым губам, чувствует воду и кровь, и это самый сладкий вкус за всю его жизнь. Каким-то образом собравшись духом, ему удаётся вытянуть руку и обшарить свинцовыми пальцами их скудные запасы, не отворачивая лица от неба. Он ставит чайную чашку и аккуратно придерживает её на плоте до тех пор, пока слишком кратковременная морось не превращается в туман и безжалостное солнце. От этого Зуко позывает закричать, но он не позволяет себе, так как это бессмысленно, и он не может растрачивать энергию на крики, даже если бы она была. Он лишь поднимает себя в вертикальное положение, осторожно удерживая в руке наполовину полную чашку воды и смутно разглядывая, как на ряби воды отражается её голубое покрытие. Оно напоминает глаза Сокки, и это самая глупая и бесполезная мысль. Зуко яростно отметает её, потому что не может позволить себе разрыдаться и потерять оставшуюся в теле крупицу влаги. Зуко ничего не может поделать с Соккой. Для этого уже слишком поздно, и неважно, каково было припасть к его теплу и на один кратчайший отрезок времени притвориться, что он способен позволить ему прогнать холод. Пыхтя от усилий, Зуко придвигается к стороне дяди. Ноги трясутся, найдя опору, а вес нарушает равновесие их ненадёжного плота. Он стискивает зубы, продолжает ползти и осторожно выливает воду на обветренные губы дяди, пока не остаётся ни капли. Пока это не становится единственной утратой, которую Зуко хочется оплакать.***
Морось не разогнала морских стервятников: теперь они кружат ниже, в большей численности и наготове. На самом деле Зуко и не ожидал обратного. Интересно, расстроится ли Азула, что не увидела конец своими глазами, дабы убедиться в правдивости своих слов. После ухода Зуко она ещё долго стояла на пляже, вспоминала этот инцидент снова и снова, описывала его, обрисовывала, изображала и рассказывала в ужасающих подробностях, пока мама не попросила её прекратить, пожалуйста, хватит, они же обедали. Отец смеялся. Сознание Зуко угасает, в нём делается пусто и безопасно тихо. Он подумывает открыть глаза, но ощущает Агни прямо над собой — он не особо заинтересован утратить остатки зрения. Даже магам огня не под силу глядеть прямо на солнце слишком долго. Поэтому Зуко остаётся неподвижным и тянется к огненной сущности, игнорируя поведение своего внутреннего пламени, о котором не хочется думать. Не замечая тепло дяди возле него, только радуясь, что оно всё ещё есть. Он тянется к солнцу, словно может взять его в руки и погасить. Наконец-то чувствует очертания чёрных птиц, перегретых и вяло кружащих под лучами Агни. В какой-то момент одна отделяется от других, и взбудораженная фигура резко летит на него. Дыхание Зуко слабое и неровное. Он разжимает ладонь, призывая извилистое пламя — оно так колеблется, что даже у многих младенцев получилось бы лучше. Затем изгибает запястье, сжимает кулак, и огонь вспыхивает зазубренным кинжалом. Его улыбка жестокая, широкая и кровавая. Он приоткрывает здоровый глаз, прослеживая вид и огонь. Морские стервятники охотятся поблизости берега. Азуле нравилось напоминать ему об этом. Если они попытаются полакомиться им, Зуко сожрёт их сам.***
— Принц Зуко. Зуко поднимает взгляд на сиплый голос дяди — иссохший, грубоватый и потрясающий. Дядя по-прежнему бессильно лежит, но глаза его как всегда проницательны, пока взгляд неспешно осматривает тело Зуко. Он успокаивается, поняв, что кровь не его, и снова закрывает глаза. В его словах та нейтральная, но смеющаяся интонация, от которой плечи Зуко на самую малость расслабляются. — Вижу, вы с новыми силами окунулись в морскую жизнь. Зуко опускает взгляд на свои покрытые засохшей кровью руки, голая грудь запятнана ею же и невесть чем ещё, затем переводит взор на третью птицу, которую ему удалось подстрелить огнём. С волос по груди стекают солёные капли от ныряния в океан с целью забрать тело, пояс штанов пропитывают красноватые ручейки. Щёки чешутся — забывшись, он тёр лицо испачканными руками, оставив на нём корку чего-то, о чём он не желает знать. — Вроде того, — бормочет он, возвращаясь к попыткам очистить добычу заострённым краем кости морского стервятника. Прислушивается здоровым ухом к дыханию дяди, а глазом смотрит на горизонт в том направлении, откуда прилетают птицы.***
Приморский курорт раздражает и действует на нервы сильнее, чем любая битва, ругань или отрадная, колкая полуправда. Скорее всего, потому, что Зуко не в состоянии поверить в реальность всего этого. Он точно знает: расслабляющийся в этот момент в грязевой ванне дядя означает, что Зуко в процессе где-то напортачил, только вот он не знает где. У Зуко получилось провести их по воде, вытянуть на пляж и приковылять в город. Но стоило им попасть в санаторий, как у дяди сработала какая-то старческая, благожелательная, кокетливая магия с администратором — и вот они в хорошей одежде, с чистыми номерами, ваннами, едой, водой и прислугой. Как будто ничего и не было, доказательством служат лишь тёмные остатки крови под ногтями Зуко, потому что он отказался делать маникюр и рискнуть расстаться с мозолями, как бы дядя ни уверял, что ему станет лучше после этого. Самостоятельно он, похоже, недостаточно хорошо помылся. Дядя отдыхает, словно беспокоиться не о чём, словно и не было поводов для тревог, и это ещё больше выводит из себя. Возможно, всё потому, что если дядя закроет глаза и положит на них чёртовы ломтики огурца, то Зуко придётся быть начеку одному. Он всё ещё вздрагивает на каждый взрыв хохота, как будто это трескающийся под горящими снарядами лёд. Каждый спокойный и кроткий сотрудник — воин, зашедший с его слепой стороны. Расслабляющий мелководный бассейн возвращает его обратно к моменту, когда он выбирался из-под падающих развалин металла, судорожно спихивая ботинки и пласты, смертельной хваткой держась за руку дяди. Ведь если отпустит, то в этих останках утраченных жизней и искореженного металла, бывшего флота, они никогда не отыщут друг друга вновь. — Принц Зуко. — Мягкий голос дяди выдёргивает его из задумчивости, и Зуко вертит головой, осознав, что понятия не имеет, как долго всматривался в пространство или сколько раз дядя пытался привлечь его внимание. Ломтики огурца пропали. — Возможно, немного умиротворяющего чая поможет… — Я не хочу чай. — Тогда, пожалуй, успокаивающий массаж. Он так расслабляет, способствует исцелению и выздоро… — Нет. — В таком случае как насчёт… — Заткнись, — приказывает Зуко, подавляя дрожь при мысли ощутить на коже руки незнакомого человека, по собственному желанию безвольно и уязвимо лежать лицом вниз перед кем-то другим. — Племянник. Зуко сердито встречается взглядом с дядей. — Здесь ты в безопасности. — Зуко фыркает на подобный идиотизм. — Мы в безопасности. Можешь расслабиться. — Со мной всё в порядке, — огрызается Зуко и прячет ладони, когда взгляд дяди опускается на кровь под его ногтями. — В полном. — Очень хорошо, — соглашается дядя. — Тогда для тебя не будет проблемой взять перерыв и позволить телу отдохнуть. Может, сауна? Пар замечательно расслабит… — Я не хочу этого делать, — рычит Зуко. — Можно сыграть в пай-шо. — Нет, — чеканит Зуко. Когда ему вообще хотелось играть в пай-шо? — Ну, значит… — Почему ты так рьяно пытаешься занять меня чем-то? — ворчит Зуко. Пускай он и представляет собой дёрганый раздрай, это ещё не значит, что ему нужно чем-нибудь заняться, даже если сидеть здесь с видом, будто всё хорошо, ненавистно. Дядя медлит. — Я всего лишь обеспокоен твоим… — Хватит. — Зуко знает, когда дядя увиливает от темы. — Почему? Зуко прищуривается. Дядю не так просто разгадать в грязевой ванне. Начать стоит с того, что Зуко в принципе плохо разгадывает людей, но сейчас он вполне уверен, что дядя жалеет о чём-то сказанном. — Тебе не о чём… — Почему? Дядя вздыхает и выпрямляется в ванне, словно такое положение придаст разговору дополнительной серьёзности. — Мне кажется, что если невозможно найти способ расслабиться и помедитировать, то было бы неплохо занять себя чем-нибудь. — Его тон твёрд и мягок тем особенном образом, от которого Зуко хочется вылезти из кожи. Он ненавидит, когда дядя становится таким, и всегда кажется, словно он задыхается от этого. Слава Агни, это случается лишь когда он намеревается разговорить Зуко на тему… Зуко отворачивает голову к окну, где начинает садиться летнее солнце, и затем поворачивает обратно к дяде, непрерывно, добродушно и немного печально глядящему на него. Внутреннее пламя скручивает. Зуко потерял счёт дней, проведённых в океане между спасением с севера и высадкой на берегу. Он не предполагал, что минуло столько. Думал, время ещё есть. Ощущая на языке привкус дыма, Зуко без лишних слов удаляется, подавляя желание хлопнуть за собой дверью, потому что та из чёртовой рисовой бумаги: он уже хлопнул одной, а другую чуть не поджёг. Какой дурак построил курорт для граждан Народа Огня из дерева и бумаги? Зуко понятия не имеет, куда идёт, знает только, что ему нужно убраться отсюда, подальше от дяди, прислуги, которая не посмотрит ему в лицо, и посетителей, которые не переставая пялятся на него. В годовщину Агни Кай Зуко всегда теряет то малое, изначально имеющееся у него терпение ко всему, что хоть отдалённо напоминает осматривание. Должно быть, всё написано у него на лице — ранее Зуко научился отпугивать людей своим новым выражением лица, — потому что никто не пытается контактировать с ним, несущимся через спа наружу во двор. Зуко останавливается лишь когда достигает утёса с видом на океан, а дорога заканчивается. Он сердито смотрит на блокирующий ему путь забор, коротко раздумывает поджечь его, но вместо этого с раздражённым ворчанием перепрыгивает через него. Он упирается спиной в столб, обхватывает руками колени. Пальцы ног свисают в открытый воздух, внизу о скалу разбиваются волны. Слишком похоже на его сны. Но куда ещё податься он не знает, а мысль вернуться через весь курорт и пойти в лес невыносима. Зуко может простить себя за то, что, учитывая обстоятельства, забыл о дате, но прощение не изменит факта, что он по-прежнему в полной заднице. Он не готов. Зуко первоначально ненавидел этот день, но Азула всегда делает его хуже. В годовщину изгнания она отправляет ему письмо — Зуко сжигает его, хотя это не помогает забыть написанное, — и с каждым годом празднует её всё большим количеством едких слов и жестоких напоминаний. Её письмо постоянно прибывает в самый неподходящий момент и неизменно выбивает из колеи именно тогда, когда он начинает чувствовать себя увереннее. Зуко не готов к этому, у него не было времени собраться и настроиться к любому клинку, который она собирается обнажить на сей раз. Может, у Азулы не получится найти его за пределами «Вани». Может, она подумает, что он умер на севере… Нет. Они оба знают, что для этого Зуко чрезмерно упрям. К тому же, за прошедшие несколько дней в этом месте дядя был не особо малозаметен, а Гао всегда находил его, в какой бы точке мира он ни находился. Любой почтовый ястреб Азулы будет столь же хорош. Зуко тяжело выдыхает и запрокидывает голову назад — забор у прислонённого к нему лысого затылка обветшалый и шершавый. На этот раз в небе никаких морских стервятников, только обычные ящерицы-чайки, усеивающие каждое побережье. Безотчётно он продолжает искать в небе знакомые очертания почтового ястреба, пускай сама мысль о ястребах в целом вселяет ужас. Да и что Зуко сделал бы, будь здесь Гао? Написал бы Сокке? Попросил бы заново отправить последнее письмо, которое унесло волнами прежде, чем Зуко успел прочитать его? Попытался бы отыскать его? Попробовал бы вложить в слова свои мысли и понадеялся бы, что после случившегося на севере Сокка всё равно захочет прочесть их? Сокка не бросил его умирать в тундре, так что не должен целиком ненавидеть его, но Зуко знает, что есть огромная разница между отсутствием ненависти к человеку и желанием получить известие от него. Ему прекрасно известно, что у него нет права надеяться на что-либо, если это касается Сокки. Никогда не было. И не должно было быть с самого начала. Он пытается довольствоваться тем, что Сокка в безопасности. Или как минимум был при последней встрече, когда Зуко сбежал из оазиса в погоне за Джао, оставив дядю сделать для Духа Луны всё возможное. Дядя сказал, что физически Сокка не пострадал. Это были тщательно подобранные слова, ведь также дядя, преуменьшив, упомянул, что умерла девушка, а Сокка был расстроен. Зуко знает: на самом деле это означало, что тот совершенно сломлен. От мысли, что Сокка физически ранен, его внутреннее пламя сходит с ума, готовое взорваться, но понимание, что он испытывает душевную боль, опустошает изнутри. Зуко вздрагивает от этой пустоты и старается выровнять дыхание, как учил его дядя годы назад. Пробует медитировать под шум бьющихся волн, но приходится напоминать самому себе, что волны разбиваются о скалы, а не металл. Он переключается на попытки не поджечь траву в ярости от того, что даже это утешение в звуке океана после нескольких лет на корабле у него отняли и превратили в жестокость, страх и боль. В конечном счёте Зуко сдаётся и просто следит за тем, как солнце потихоньку садится за волнами, стараясь ни о чём не думать и гадая, когда же ястреб Азулы отыщет его и насколько сильнее будет боль в том случае. Он знает, что Азула всегда находит способ осуществить то, что другим не под силу. Зуко усвоил урок и ожидает этого.***
Однако он не ожидал, что она явится лично.***
Позже утром, давно съев украденную с кухни полбуханки хлеба, Зуко находит дядю. Тот неторопливо и вдумчиво прогуливается по пляжу с корзиной в руке. Пройдя несколько шагов, он останавливается, наклоняется рассмотреть что-то в песке и время от времени кладёт это в корзину. Зуко не знает, что он собирает, и не стремится выяснять. Он слышит только звенящие в здоровом ухе удары волн, видит в песке куски доспехов, металла и того, что раньше было людьми, вынесенными на берег водой. — Что ты делаешь? — хрипит Зуко, оборвав слова. Он пытается избавиться от напряжения в плечах, потому что он больше не там, они выбрались. Им удалось. — А на что похоже, племянник? — На трату времени. Дядя поднимает бровь. — У нас есть другие планы? — Ты видел корабль? — Хм. Да. Как будто кто-то смог бы не заметить возвышающееся чудовище, оттесняющее другие лодки в гавани. — Тогда ты знаешь, что есть. Дядя вздыхает, поправляет на руке корзину и смотрит на океан, поодаль от судна Азулы. — Полагаю, ты прав. Знаешь, на берегах этого пляжа весьма разнообразное множество раковин… Весь путь до их комнаты дядя болтал о морских раковинах, словно Зуко хоть сколько-нибудь заботило различие между моллюсками и гребешками, помимо возможности съесть их. — Зачем ты собираешь весь этот хлам? — бормочет Зуко, глядя на корзину и то, как сплетённая солома прогибается под тяжестью раковин. — Это не хлам, племянник! — возражает дядя, заходя в комнату. — А живое искусство! Плод пожизненных усилий крошечного создания! — Пожизненных усилий, которые нести придётся нам, — ворчит Зуко и чуть не врезается в дядину спину, когда старик останавливается. — Шевелись давай, почему ты… — Здравствуй, дядя Айро. Брат. Зуко вздёргивает голову на ленивый, позабавленный голос, который за почти четыре года он слышал только в своих кошмарах. Первая пришедшая мысль — Азула подросла. Бестолковый вывод, он ведь знает, что ей уже не одиннадцать. Он практически слышит, как она злорадствует в колкой радости, рассказывая в письме о примерке своего первого комплекта доспехов, будто бы точно подгадала момент, когда Зуко нуждался в монетах ради замены своей брони. Но видеть самому — другое. Взирающая на него Азула больше не маленькая девочка. Теперь ей не надо подтягиваться, чтобы высокомерно облокачиваться на стол. Её лицо заострилось, брови сузились, губы окрашены режущим глаз ярко-красным цветом, который не слишком подходит к бледности её кожи и приковывает взгляд к каждой ухмылке, гримасе и выражению недовольства. Хотя, может, в этом вся суть. Однако уверенность в себе та же. Её тёмно-золотые глаза совсем не изменились — ими она ответно рассматривает его и в узнаваемом осуждении прищуривается от увиденного. Вторая мысль — идти за дядей в комнату было ошибкой. Такое действие являлось почтительным, свойственным подчинённому и нижестоящему по рангу, никак не командующим, не в манере наследного принца. Зуко чувствует напряжение в плечах, видит, что Азула замечает это, из-за чего напрягается лишь сильнее. Он едва подавляет порыв в открытую зарычать, ведь он начинает всё с чистого листа явно не с той ноты, прямо как она наверняка предвидела от него. — Что ты здесь делаешь? — резко спрашивает он, скрещивает руки и тут же жалеет об этом, потому что, во имя Агни, так он выглядит ещё более оборонительно. — Тц. — Она морщит нос. — Разве так приветствуют сестру спустя столько лет? Как грубо. Знаю, ты был вдали от цивилизации, но я действительно не ожидала, что весь твой… лоск так запросто сотрётся, Зузу. На это Зуко рычит и собирается шагнуть вперёд, как дядя широко расставляет руки. — Принцесса Азула, — говорит Айро гостеприимным и таким нейтральным тоном, что её губы раздражённо дёргаются. — Как неожиданно встретить вас здесь. Чем обязаны такой чести? — Как прямолинейно. Непривычно с твоей стороны, дядя. — Она вскидывает бровь, будто бы приглашая Зуко разделить шутку, и смахивает несуществующую пылинку с манжета. — Я принесла весть с родины. После… прискорбного происшествия на севере… Зуко почти взрывается и знает, что она видит это. — …наш отец одумался. Хозяин Огня решил, что семья слишком бесценна и не может находиться вдалеке. В наши дни нелегко иметь надёжных людей. Она закатывает глаза, словно произошедшего на севере можно было бы избежать, если бы в наличии был компетентный состав. Пресвятой Агни, Зуко в шаге от поджигания чего-либо. — Что ты хочешь сказать? — сквозь стиснутые зубы цедит он, когда она не продолжает. Он ненавидит эти игры и никогда не был в них хорош. Ему требуется намного больше подсказок, чем она зачастую выдвигает. И ей об этом определённо известно, что приводит к бесконечной цепочке знания того, что она в курсе, что он знает, что знает она, что… — Я хочу сказать, Зузу, что доверять можно только ближайшим родственникам. — Гнетущая, выжидательная тишина. Взгляд сосредоточен на его лице. — Отец сожалеет о твоём изгнании. Он ждёт тебя дома. Зуко нечем дышать. Разум лихорадочно пытается воспринять слова, придать им смысл. Азула всегда врёт, он знает это больше всего, но сказанное ею… это всё, что он хотел услышать в своей жизни, и то, как она произнесла это… — Ты должен радоваться, Зузу, — упрекает Азула, выпрямляясь на стуле. — Восторгаться. Быть благодарным. Я сообщила тебе хорошую новость. — Уверен, ему нужно время обдумать, — бормочет Айро, пока ошарашенный Зуко способен только молчать. — Нам обоим. Ваши новости очень… неожиданны. Поджав губы на перебивание, Азула отмахивается от него движением руки. — Я не с тобой разговариваю, старик, — злится она и снова пригвождает Зуко взглядом тёмно-золотых глаз. — Ты слышал меня, брат? Наш отец ждёт твоего возращения домой. Зуко пропускает мимо ушей ужасное прозвище, которое она упорно продолжает использовать. — Отец… сожалеет?.. Он не может осмыслить само представление. — Да. — Азула закатывает глаза. — Такое иногда случается, уверяю тебя. Особенно когда теряешь целый флот. Но прежде Зуко никогда не слышал ничего более нелепого. Только вот Азула настаивает на этом, а то, как она вплетает ложь в правду… И она пришла сюда, собственной персоной, сама, не прислала новости через ястреба или посыльного, из-за чего всё кажется таким… личным. И ещё она меньше издевается, что… приятно. Неожиданно. На секунду Зуко позволяет себе представить дом. Каково дышать горячим воздухом, улавливать в дуновении ветра благоухающие специи, чувствовать вместо доспехов тяжесть шёлкового одеяния, слышать тихий гомон уткочерепах в тростниках. — Вижу, тебе нужно время, — бормочет Азула, спокойно поднимается на ноги и плавно возвращает его в настоящее. — У тебя есть ночь. Мы отплываем завтра утром с приливом. Надеюсь увидеть тебя там. Она останавливается у его плеча. Следующие слова негромкие, предназначенные лишь ему. — Пруд с уткочерепахами совсем не изменился, брат. Зуко судорожно втягивает воздух, слепо всматриваясь в пустое место на стуле, пока она выходит за дверь. Он словно утопает в мысли об этом саду, тихом и безмятежном, без океана, войны или насилия. Агни, он тонет в понимании, что в нём нуждаются. Его потребность в этом глубокая, насыщенная и ошеломляющая — от неё трясутся руки, а лёгкие сдавливает. Она ни разу не взглянула на его шрам.***
Зуко чересчур всполошен, чтобы усидеть на одном месте. Сумбурные размышления заставляют конечности гудеть от нервной энергии до такой степени, что ему кажется, словно он может выпрыгнуть из кожи. Хочется тренироваться, двигаться, бегать, но покинуть комнату не может, поскольку было бы в духе Азулы решить провести день в спа после того, как она перевернула его место в мире. Под внимательным взглядом дяди, от которого зудит кожа, он меряет шагами комнату. Зуко ненавидит, когда люди молча наблюдают за ним, ненавидит попытки раскусить их мысли, ненавидит выяснять, должен ли заговаривать первым. Он никогда не бывает прав. — Ты суетишься, племянник, — с лёгкой хмуростью бровей наконец подмечает дядя, держа чашку чая в руках. Зуко стреляет в него негодующим взглядом. Какое бестолковое замечание. — Мне нужно многое обдумать, — ворчит он. — Размышляешь над словами своей сестры? — Это невероятно, — говорит Зуко, качая головой. — Мы можем вернуться домой. Домой, где неподвижные воды, мягкая трава, ласковый ветерок и дружелюбные голодные животные, кусающие за рукава, выпрашивающие хлеб. Именно тот дом, каким он его покинул. — Да. Это довольно-таки невероятно. Зуко хмурится на нескрываемые сомнения в голосе дяди. — Ты слышал её. Отец хочет, чтобы семья была рядом. — Я это слышал, да. Зуко хмурится сильнее. — Она сказала, что случившееся там… оно всё изменило. — Хм-м. Хмурость превращается в гневный взгляд. — Почему в это так сложно поверить? Ведь для Зуко трудно представить, чтобы север не изменил его. Он не представляет, чтобы любой уголок мира оставался прежним. — Мой брат обычно не передумывает, — проговаривает дядя тихо, серьёзно, раздражающе. — Потому что ты его так хорошо знаешь? — перечит Зуко. Внутреннее пламя бурное и неспокойное. — Я считаю, что в нашей семье всё совсем не так, как кажется, племянник. На это кончики пальцев Зуко воспламеняются. Неужели дядя думает, что он не знает? Зуко хочется свирепствовать от того, что дядя может сидеть здесь и делать вид, что многое понимает, когда на деле не понимает ничего. Делать вид, что Зуко не усвоил этот урок гораздо больше, чем Айро когда-либо сможет. Вместо криков и поджигания этой грёбаной пороховой бочки в виде курорта Зуко сердито молчит и возвращается к расхаживанию. С каждым шагом его мысли мечутся между севером с океаном и большим полыхающим залом для совета с образом, который обрисовала ему Азула. Между восстановлением чести, наградой отца, возможностью без страха прогуливаться по коридорам дворца и всем, что помогло достичь этого момента.***
— Ты ведёшь себя так, словно даже не хочешь попасть домой, — выплёвывает Зуко в полдень, пока дядя подогревает очередной чайник чая. — Тебя вообще интересует Народ Огня? — Народ Огня мне глубоко небезразличен, принц Зуко, — отвечает дядя и выдерживает паузу, встречаясь с ним взглядом. — Так было всегда. — Тогда почему тебе плевать на возвращение! — Племянник, — вздыхает дядя, отставляя чайник, — почему ты хочешь вернуться? — Что? — Зуко поворачивается к нему здоровым ухом и чувствует, как натягивается шрам, когда его лицо корчится в замешательстве. — Почему ты так жаждешь вернуться домой со своей сестрой? — спокойно спрашивает дядя, словно повторение вопроса придаст ему смысла. — …А почему не должен? — говорит Зуко, неуверенность сбивает весь гнев. — Ты бросишь своё задание? — выведывает дядя. Впервые вопрос не несёт в себе скрытого значения, что странно, тревожно и заставляет почувствовать себя так, словно вдруг висишь над обрывом. — Миссия заключается в восстановлении чести, чтобы я мог вернуться домой, — медленно произносит Зуко. — Это главное. У него нет вечности. И Азула здесь. — Думаешь, твой отец вернёт тебе это? Зуко не уверен, имеет ли дядя в виду честь или дом, но оба варианта вынуждают стиснуть зубы. — Это моё право по рождению. От необходимости доказывать это внутреннее пламя скручивается и шипит. Слишком похоже на вопросы Сокки, которые словно сдирали с него кожу. Всё ещё сдирают, если Зуко забывается и думает о них. — Твоё право по рождению в самом деле осчастливит тебя, племянник? — хмурится дядя, с беспокойством глядя, как Зуко перед ним деревенеет всё сильнее. — Счастье тут ни при чём, — огрызается Зуко. И никогда не было. Что имеет значение и было важно всегда, так это обязательства и долг. Внутреннее пламя обжигает кожу от того, что дядя, однажды являвшийся наследным принцем, стоит тут и прикидывается, словно ничего не понимает. — Но я не жду понимания от человека, который отказался от своих обязанностей. Закончив разговор, Зуко продолжает расхаживать, устремив взгляд в пол, не желая испытывать никаких эмоций при виде горечи на дядином лице.***
Солнце едва поднялось над горизонтом, а Зуко уже отправляется к кораблю Азулы, одетый в найденный на курорте прочный наряд — простенький, но это лучше, чем заявиться в халате, которые носят все посетители. Какое небольшое напоминание об его имуществе. Зуко жалеет, что не последовал настоянию дяди сделать маникюр, уход за волосами и лицом, раз теперь собирается стоять рядом с идеально ухоженной Азулой, походя на какого-то низкопробного актера в носимом десятилетиями костюме. Но с этим ничего не поделаешь, поэтому он просто называет стеснение в груди раздражением, от которого легко перейти к ярости и воспользоваться злостью, чтобы скрыть, как подгибаются от слабости колени при мысли, что дядя идёт вместе с ним. Ещё, войдя на корабль Азулы, ему хочется скрыть чистую зависть. В сравнении с «Вани» он чертовски громадный и отполирован до блеска. Ему явно никогда не требовалась спешная починка любыми подручными материалами или не приходилось добывать сколоченные детали из отходов, оставшихся на верфи. Долгий путь по трапу кажется бесконечным, незнакомым. Но этот корабль всё равно принадлежит Народу Огня, а взойти на его палубу и снова услышать под ботинками отзвук металла подобно возвращению домой. — Брат! Дядя! — По палубе разносится довольный голос Азулы. — Я рада, что ты решил присоединиться к нам! И как раз вовремя для прилива. — Азула, — чопорно говорит Зуко, когда она направляется к ним. Её голова теперь достаёт до его подбородка. Вчера он не заметил. — Хорошо выглядишь. — Ты тоже хорошо выглядишь, Зузу. Курортная жизнь тебе к лицу. Слова её спокойны, улыбка легка, приглашает разделить шутку. Это противоречиво, странно и бесит Зуко. Он не привык видеть, чтобы в улыбках Азула обнажала только несколько зубов, а её высказывание настолько абсурдное, что он не может воздержаться от невольного озадаченного взгляда в сторону дяди. Зуко смотрелся на себя в зеркало. Под определение «хорошо» он не подходит. — Дядя, спасибо за то, что также составил компанию. — Её обычной краткости в беседе с дядей не слышно, и от её отсутствия Зуко приходится сдержать желание неуютно переступить. — Должно быть, после стольких лет без надлежащего, соответствующего вашему статусу жилья вам обоим не терпится заселиться. Разумеется, я должна проконтролировать наше отплытие как действующий главнокомандующий на борту. Она полна искреннего сожаления, из-за которого Зуко становится ещё неуютнее. За всю свою жизнь Азула никогда ни о чём не сожалела. — Но я могу поручить офицерам показать вам ваши покои, если вас это устроит, брат, дядя? — Конечно, принцесса Азула, — молвит дядя, окинув взглядом суматоху на строго руководимом корабле, готовом к отбытию. Так отличается от гвалта и препирательств, сопровождающих работу на «Вани». — Мы сочтём за честь. — Вы двое. — Азула вяло взмахивает рукой, что привлекает внимание двух солдат. — Покажите нашим самым почётным гостям их комнаты. — Так точно, принцесса! Зуко настолько завидует немедленному повиновению, бодрому уважению и чёткому соблюдению правил, в отличие от поведения Джи, что забывает оставаться настороже. Всё равно Джи уже никогда не выкажет такого отношения. Вероятно, он погиб, как и все остальные: напуганный, тонущий и одинокий, захлёбывающийся океаном, на котором провёл свою жизнь. — Принц Зуко? — Осторожный зов дяди выдёргивает Зуко из задумчивости, и он хмурится, осознав, что пропустил какой-то вопрос или требование, поскольку все смотрят на него. Он хмыкает, кивком головы выказывает готовность и тщательно контролирует свой облегчённый выдох, когда сопровождающие ведут их вперёд. Похоже, ответ был правильным. — Это новый корабль класса «тигровая акула», не так ли? — интересуется дядя у их провожатых, с любопытством оглядывая палубу. — Да, сэр, именно так. — Хм, великолепно! С моей молодости они внесли очень много изменений, к слову. Во времена моего начала наши крупнейшие корабли могли выдержать только две сотни солдат! — Это судно чуть больше, сэр, — усмехается другой сопровождающий. — Теперь борт вмещает пятьсот человек, а ведь мы даже не полностью укомплектованы. — Чудесно-чудесно, а расскажите мне… Зуко вздыхает и обгоняет на полшага вперёд, желая оторваться от любознательной болтовни дяди, расспрашивающего о расположении столовых относительно спален, типах изготавливаемого кухней продовольствия и наличии котельного отделения на кухне, или же они разобрались с этим конкретным упущением в проектировании? Его самого не волнует то, как трубопровод распределяет по всему кораблю тёплую воду в холодную пору, или что номера капитана и офицеров переместили в переднюю башню, или что вместо казарм теперь под водой карцер, где всегда есть… Зуко застывает на верхней ступеньке лестницы, ведущей на нижнюю палубу, и медленно оглядывается на командирскую башню в передней части корабля. Туда, где они впервые ступили на судно. Откуда ранее появилась Азула. — Что-то не так, сэр? Зуко отрывает взгляд от башни, переводит на сопровождающих, разглядывая их и наконец подмечая полную экипировку, включая шлемы. Кто надевает шлем во время повседневной деятельности? Даже Зуко так не делает. Он смотрит за их плечи, подсчитывает количество солдат, ничем особо не занятых. Знаний о кораблях у Зуко хватает, чтобы понять: чем бы они сейчас там ни занимались, это не входит в приготовления к отплытию. — Вообще-то, — тянет Зуко, внутреннее пламя ползёт вверх, проскальзывая под кожу, — я бы хотел присоединиться к моей сестре. — Отличная идея, племянник, — мгновенно соглашается дядя, широко улыбаясь в энтузиазме. — Сэр, принцесса попросила нас отвести вас в покои. — А ваш принц, — рычит Зуко, — приказывает вам отвести нас к командирской башне. — Сэр, только принцесса командует захватом плененных, так что… Зуко срывается, а дядя реагирует так, словно ждал сигнала: он швыряет корзину с раковинам в лицо ближайшему стражнику — пресвятой Агни, а Зуко ещё гадал, зачем дядя потащил с собой этот хлам — и грубо толкает Зуко вниз, чтобы выпустить управляемый поток пламени по всей палубе. С рёвом Зуко бросается вперёд, ярость наделяет его жаром и мощью. Он высвобождает свой собственный огонь, выбрасывая пламенные хлысты, и солдаты пятятся от его атаки. Он устремляется в образовавшееся расстояние, за спиной Айро, вокруг пронзает и бушует пламя, пока враги, заполнившие палубу, окружают их. Действуя гладко, решительно, неумолимо, Айро прокладывает путь через выстроившихся против них солдат. Зуко кружит вокруг него, совершает низкие выпады и высокие удары, жалея, что двойные палаши не при нём. Перестреливаясь с солдатами Народа Огня, его злость полыхает всё ярче и жарче. Обернувшись заблокировать атаку, которую так и не осуществили, Зуко чуть не падает. Солдаты перед ними отступают. На мгновение его внутреннее пламя победно разгорается, они сбегут прямо на глазах у… — Ни за что не позволяешь облегчить задачу, правда, братец? — Голос Азулы развеселён и холоден, а улыбка во все тридцать два, как он и помнил. Из её ладоней вырывается синее пламя. — Ты никогда не поумнеешь, Зузу. — Не называй меня так, — рявкает Зуко, кулаки покрыты огнём. Азула смеётся, как будто это самая смешная шутка в её жизни, наиграно стирает вымышленную слезу и нападает. Зуко быстро теряет Айро из виду и может только надеяться, что тот выстоит против солдат, потому что он способен сосредоточиться лишь на находящемся перед ним. Азула танцует, кружится, кувыркается — проворная, уверенная и смертоносная, как и всегда. Её пламя обжигает, колет, усиливается, и от его раскалённости потрескивает и искажается воздух. С каждым блокированием ноги Зуко съезжают на несколько сантиметров назад, а от каждого его ответного удара уклоняются с обычным пренебрежением. — Ну давай, Зузу! — журит Азула, отражая атаку. — После четырёх лет одних тренировок я ожидала чего-то большего. Он скалится и проворачивает вращающийся удар. Уставшие ноги путаются, а Азула плавно ускользает от его огненного полукруга. — Это всё, на что ты способен? Её привычные издёвки подстрекают и насыщают отчаянную потребность проявить себя и заткнуть. Её. К чертям. Он с возгласом ныряет в очередную атаку, Азула с лёгкостью подпрыгивает и, приземлившись, смеётся. — Как много усилий, Зузу. Почему у тебя до сих пор ничего не получается? — Не называй меня так, — разъяряется Зуко, выбрасывая удар за ударом, которые Азула даже не утруждается парировать. Она просто уклоняется и возвращается в прежнее положение, а он дышит с трудом и пытается удерживать контроль. Его пламя становится хаотичнее. — Серьёзно, Зузу? — Её голос делается жёстким, веселье вдруг исчезает. — Ты будто стараешься опозорить себя. Азула подаётся вперёд столь быстро, что его утомлённые глаза едва успевают уследить, и целится в его левую сторону. Пытаясь остановить импульс двинуться навстречу, Зуко спотыкается о собственные ноги и старается держать её в поле видимости, потерявший равновесие и измотанный. Её лицо холодное и злобное, ботинок врезается ему в грудь, отшвыривая назад — не на перила, а в открытое пространство. Проклятье. Плечом с хрустом ударяется о металл, тело изворачивается, обрушиваясь на бок, переворачивается и скатывается по крутому трапу. Он валится на причал и проезжается по обветшалой древесине, из лёгких выбивается последний выдох. На миг он способен только парализовано глядеть в небо. Затем с отчаянным вздыманием его грудь раскрывается, и он прерывисто втягивает воздух, потом ещё раз. Шатаясь, Зуко поднимает себя на колени, не замечая синяков, заноз и слегка кровоточащих царапин. Вскидывает взгляд и видит на вершине трапа Азулу. Её стойка непоколебима, руки вытянуты. Будто бы ждав его внимания, она начинает неспешно передвигаться в гибких, незнакомых движениях. Широко раскрытыми глазами Зуко следит за её ладонями. Внутреннее пламя замирает, когда вокруг кончиков её пальцев принимается извиваться молния, мечась по рукам. Тёмно-золотые глаза Азулы прикованы к нему, лицо невозмутимо. Зуко не дышит — ещё никогда он не видел её такой умиротворённой. Умышленно медленно, словно она устраивает представление, её рука описывает дугу, а затем опускается в его направлении. Неудержимо, непреодолимо. Спокойствие Азулы разрушается, когда в поле зрения вторгается Айро, оставляя за собой огненную полосу. Он перехватывает вытянутые пальцы Азулы и выпускает её молнию в воздух с оглушительным раскатом грома. Зуко глазеет, разум переваривает осознание, что атаку предотвратили. Пользуясь моментом нехарактерного для Азулы удивления, Айро тянет её на себя, резко разворачивается, перекидывая её через ногу и бросая за борт. Почти ничего не понимая, Зуко неподвижно наблюдает за её падением. Айро хватает его за плечо и пытается подтянуть вверх. Зуко не в силах оторвать взгляд от места, куда она свалилась в воду — в доспехах, в полном снаряжении, поглощённая волнами. Острый запах взрывной смолы жжёт нос, и он не понимает, почему светит Агни, почему свет луны не простирает свои когти по тёмному океану. Воду разрезает рука Азулы, стремительно возвращая его к реальности. Она цепляется за спущенную верёвку, наполовину вытягивает себя из воды и мрачно смотрит на него. Волосы липнут к её лицу, и она наблюдает за тем, как Зуко позволяет дяде поднять себя и утащить прочь.***
Когда они перестают бежать, летнее солнце иссушило их и снова оставило мокрыми, насквозь пропитанными потом. Задыхаясь, они падают у реки и трясущимися ладонями зачерпывают воду. Зуко вполне уверен, что Азула пока не преследует их. Он знает её и её склонность к символизму. Его младшая сестра не отправится в погоню с видом чуть не утонувшей крысы. Образ посылает по нему волну угрюмого веселья, и он садится, впервые с момента, как Азула сбросила его с корабля, сосредотачиваясь на восстановлении дыхания. Зуко всматривается в своё колеблющееся, нечёткое отражение в тихой проточной воде. На него глядит человек с запавшими глазами, бледный, лысый, уродливый, обгоревший на солнце и обветрившийся на плоту. В нём нет ничего от принца Народа Огня, только один золотой глаз. Даже фениксовый хвост сбился и представляет собой посмешище, а не пучок, который он завязывал бы, будучи настоящим мужчиной Народа Огня. Агни, что Сокка нашёл во всём этом? Зуко не даёт себе времени подумать. В этом он хорош. Он просто одной рукой берёт связку волос, другой сжимает украденный у испуганного охранника на причале кинжал. Удерживая с отражением зрительный контакт, он отрезает хвост. Без тугой косы коже головы становится необыкновенно легко, и Зуко секунду не двигается, поражённый тем, каким невесомым ощущается хвост в руке, а затем роняет густой пучок волос в реку. Не смотрит, как он уплывает дальше. Дядя молча протягивает руку, и Зуко передаёт кинжал, отстранённо подмечая его чёткие, серьёзные движения, пока он отрезает свой пучок. Однако за этим Зуко не наблюдает, лишь продолжает смотреть на своё отражение, на чужую версию самого себя. Волосы не должны многое менять, но Зуко чувствует, как что-то в нём покрывается льдом, а дверь, которую он надеялся всегда видеть открытой, захлопывается перед его лицом. Агни, он в самом деле оставляет позади свою честь? Свой народ и семью? Если так, то кто же он теперь без всего этого? Пытаясь представить, кем он мог быть без груза ответственности, удерживающего его на месте, Зуко переполняют эмоции. Приходит осознание, что если всё заканчивается на этом этапе, вопреки его усердиям, значит, у него действительно был выбор с Соккой. В переулке, на льду и множество раз раньше. В горле кислотой оседает понимание, что он потерял это из-за собственной тупости, как и всё остальное.