***
Деревня оказывается больше, чем ожидалось. Это радует, поскольку так велика вероятность, что найдётся рынок, где им удастся закупиться продовольствием. Но также Зуко становится нервным и дёрганым, ведь крупные селения в такой дали от торговых маршрутов означают, что гораздо больше людей увидят и запомнят их лица, а потом ответят на вопросы, когда Азула неизбежно пойдёт по его следам. А Зуко убеждён, что они обязательно запомнят, пускай их отросшие волосы теперь менее отличительны, а странствие сделало их чумазыми, как и всех в Царстве Земли. Их запомнят, потому что Зуко не умеет вести себя в деревне. Ему известны правила каждого порта в Царстве Земли, известно надлежащее для изгнанного наследного принца поведение, этикет знати Народа Огня в колониях, точный регламент между военным капитаном и рядовым офицером. Что он не знает, так это как вести себя в этой пыльной деревушке, где всё кругом коричнево-зелёное, в то время как они до сих пор облачены в чёртову одежду Народа Огня из спа. Пока что ему неведомы правила как быть беглецом без чести. Во всяком случае, после четырёхлетней экономии расходов на корабле Зуко понимает ценность денег и всё сильнее злится на абсурдно завышенную стоимость. — Хотите сказать, что горстка ягод бакуи стоит как мешок риса? — ворчит Зуко, впившись взглядом в розовые ягодки. — Они очень редкие. И наиболее востребованы, сэр. — Торговец делает особый акцент на обращении, а взгляд его проходится по неряшливому внешнему виду Зуко. — Они нисколько не редкие! — спорит Зуко. Внутреннее пламя напряжённое и верткое. — Я видел много таких в лесу по пути сюда! — Тогда идите обратно в лес и насобирайте их сами, — фыркает мужчина и переводит многозначительный взгляд на дядю, который всё грузнее виснет на плече Зуко. — Так и сделаю, а потом вернусь и продам за половину цены! Зуко признаёт, что у него не самая лучшая переговорная позиция, но он уломает этого торговца своим уверенно повышающимся голосом, даже если это будет последним, что он сделает в своей жизни. Ему знаком взгляд человека, который в итоге сдастся, лишь бы заткнуть его. — А почему бы тебе не взять свою тощую мелкую… — Давайте все успокоимся, — доносится слева жизнерадостный голос. Не отдавая себя отчёта, Зуко вздрагивает и резко, чуть скованно от веса дяди на плече поворачивается к новоприбывшему. Голос принадлежит девушке с виду постарше него самого — темноволосой, гладколицей, большеглазой и укоряюще улыбающейся торговцу. — Сонг, — бормочет мужчина, скрестив руки и глядя на её ноги. — Джиан, — отвечает девушка, Сонг. — Мы же обсуждали это. Мужчина вздыхает. — Я помню. — Нельзя брать деньги с людей, которым надо в больницу, — всё равно настаивает Сонг, слова сглаживает мягкое выражение её лица. — Они сами пришли ко мне! — возражает Джиан. — Они беженцы. — Сонг закатывает глаза и издаёт смешок, обратив взгляд на Зуко, будто бы приглашая пошутить вместе с ней. — Беженцев обирать нельзя! Зуко краснеет, напрягается, свирепеет, едва сдерживая готовые вырваться на «беженцы» слова. Думает о том, что ей необходимо было вмешаться и спасти его, ведь она упомянула больницу, да ещё и так, будто тут действительно есть таковая, дешевле здешнего рынка, а она знаёт её расположение. Даже больным ухом Зуко слышит становящееся надсадным дыхание дяди. Сонг не кажется удивлённой его агрессивности, и это… хорошо, наверное. Она ещё раз закатывает глаза торговцу и манит Зуко с дядей за собой. — Вы давно путешествуете? — спрашивает Сонг и охотно ныряет под другую руку дяди, помогая двигаться чуть быстрее и не замечая предостерегающего взгляда Зуко. — Достаточно. — Значит, вы только прибыли в деревню! Зуко хмыкает. — И как она вам? Зуко ненадолго прикрывает глаза, стараясь набраться малейших крупиц терпения. Зачем дядя выпил этот грёбаный отравленный чай? Почему не он ведёт эту чёртову беседу? Зуко ненавидит трепаться.***
В небольшой, но пристойной больнице светло и чисто. В настоящее время единственным пациентом является дядя, чему Зуко безмерно благодарен, потому что он едва держится, выслушивая тихие назойливые вопросы Сонг, и не может представить, как бы взаимодействовал с кем-то ещё. Отвечать не хочется, но она лечит дядю, поэтому Зуко сжимает челюсть и, скрестив руки, подпирает стену. Взгляд отслеживает каждое движение её рук, а дверь находится в поле зрения на случай, если понадобится мигом добраться до неё и убежать отсюда. — Подобное заблуждение очень распространено, — подмечает Сонг, выдавливает настой в руки дяди и принимается что-то смешивать для устранения зуда. — Но нам повезло, что ягоды бакуи встречаются так же часто. — Так и знал, чёрт возьми, — шепчет Зуко, игнорирует вопросительный взгляд и хмурится в ответ на выражение лица дяди, говорящее хорошо себя вести. — Почему вы сперва не пришли сюда? В больнице никому не откажут. В этом и состоит вся наша задача. Зуко только жмёт плечами. Признавать, что он понятия не имел о больнице, не хочется. А если бы и знал о ней, то им пришлось бы платить. Обычно доктора назначают такую высокую цену, что он даже не рассчитывал найти подходящего, хотя понимал, что если отыщет хоть одного, то на них посмотрят как на грязных потрёпанных бродяг, какими они и являются. — Мы не из здешних краёв, — говорит дядя, и Сонг понимающе мычит. Она внимательно осматривает его и, похоже, остаётся довольной увиденным. — А откуда? — Мы путешественники, — вмешивается Зуко прежде, чем дядя услужливо расскажет во всех подробностях о том, откуда они. В придачу он накидывает недовольный взгляд, когда тот начинает невольно почёсывать бинты поверх кожи. — Путешественники, да? — Её взгляд оценивающе проходится по их изношенной одежде и отсутствию продовольствия. — У вас есть имена? — Э-э, — теряется Зуко. — Да. — …И какие же? — Моего племянника зовут Ли, — встревает дядя и благосклонно улыбается, в то время как Зуко злобно смотрит на него. — А моего дядю — Муши, — огрызается он и унимает крошечную вспышку удовлетворения, когда глаза дяди прищуриваются, а его почёсывающие ладони мгновенно замирают. — Хотя у моего племянника старинное семейное имя, — добавляет дядя, ухмыляясь. — Поэтому мы зовём его Младший. — Муши и Младший? — В её голосе слышится смех, и Зуко точно уверен: она знает, что их имена вымышленные. — Ну что ж, Муши и Младший, только прибывшие в деревню путешественники из ниоткуда, кажется, вам не помешало бы поесть. Моя мама с удовольствием примет вас вечером за нашим столом. — Нам надо идти дальше… — Мы будем рады, — воодушевляется дядя, пытаясь взмахом руки заткнуть Зуко, как будто это когда-то срабатывало. — У нас правда нет времени на… — Мы будем рады. — Замечательно, — улыбается Сонг с весёлым взглядом. Она оглядывается на Зуко. — Моя мама всегда готовит вдоволь жареной утки. Зуко крепче скрещивает руки и мрачнеет, а дядя оживляется и наконец-то перестаёт чесаться, расспрашивая о меню, местоположении дома и матери Сонг. Зуко подмывает вылететь отсюда в припадке гнева, но ему некуда нестись, нет дверей, которыми можно было бы хлопнуть, или комнаты, где спрятаться, или ботинок, чтобы громко топать. Поэтому он остаётся на своём месте и старается остановить подёргивание желваков на челюсти. Он не нуждается в жалости или милосердии этой девушки, но вечером ему доведётся иметь дело и с тем и с другим.***
Зуко практически злится из-за того, что ужин выдаётся вкусным. Даже превосходным. Почти окупает дядины заигрывания с мамой Сонг. С другой стороны, Зуко питался всем, что им удавалось раздобыть и являлось неядовитым по заверениям дяди — оглядываясь назад, Зуко теперь сомневается, — так что вся остальная еда по сравнению с этим просто божественна. Он даже не утруждается нахмуриться, когда Сонг заново наполняет его тарелку — лишь вырывает её обратно с запоздалыми тихими благодарностями и склоняет голову к еде, избегая её пытливых глаз. — Муши, Ли, дочь говорит, что вы беженцы? — Да, — соглашается дядя с такой лёгкостью, от которой Зуко напрягается. — Война… — Мы понимаем. — Мама Сонг вздыхает. — Мы сами были беженцами, пока не обосновались здесь. Такая жизнь очень тяжёлая. Вечные передвижения и неизвестность. Никогда не знаешь, как долго можешь оставаться там, где оказался… — Мы тоже ушли из-за войны, — добавляет Сонг с большими печальными глазами, когда Зуко совершает ошибку и поднимает взгляд. — В моём детстве Народ Огня напал на нас. Её глаза задерживаются на его шраме, и Зуко опускает голову обратно к тарелке. Челюсть так накрепко стискивается, что он вмиг не может съесть и кусочка. — Они пришли, когда мужчины возвращались с фермы… Все были уставшими. Нападать в минуту слабости врага стратегически верно. — Всех мужчин забрали в плен. Мы не понимали почему и так и не узнали. Больше никто из нас не видел их. Как и моего отца. Даже мальчиков… Отбирать детей — стратегически нелепо. Зуко чувствует, как во время рассказа его голова вжимается в плечи — её голос теряет свою радость и энергию. Наверное, он должен разделять её чувства, сопереживать ей, увидеть себя в её истории или какая-то ерунда вроде этой. Но это война, на войне такое случается. Ничего необычного: захват территории и мобилизация ресурсов, а взамен — принесение жизней в жертву. Даже если далеко внутри страны на севере в этом нет стратегической важности. Даже если нападение в этой местности потребует больше ресурсов, чем в итоге восполнится трудами, учитывая бедности здешних селищ у побережья и их несущественную стратегическую значимость. Зуко вспоминает о деревне Сокки и севере. Делает глубокий, расчётливый вдох. — А ты? Молчание затягивается, и Зуко вскидывает взгляд. Осознав, что вопрос был адресован ему, внутреннее пламя настороженно замирает. — Что? — Ты путешествуешь с дядей… — Сонг замолкает, будто это вопрос. — Да? — осмотрительно отвечает Зуко, чувствуя себя неуютно от всеобщего внимания. — Твой отец сражается на войне? Его смешок, чересчур громкий и едкий, застаёт всех врасплох, в том числе и его самого. — Да, — чеканит он, отодвигаясь от стола и любых дальнейших вопросов. — Мой отец сражается на войне. Не обращая внимания на шепотки за столом и извинения дяди, он уходит на веранду и едва преодолевает знакомой порыв хлопнуть за собой дверью, потому что ему не нужна их жалость, доброжелательность или угрызения совести. Лично ему вообще не жаль. Ни чуточки. Нет.***
Зуко всматривается в ночь, подстраивает дыхание под до сих пор непривычный шум шелестящих на ветру листьев и старается не думать ни о чём. Что ему, по мнению окружающих, обычно удаётся. И в чём именно в этот момент он не преуспевает, ведь когда он вообще добивался успеха в том, что делает? На звук открывшейся двери небольшое напряжение, которое у Зуко получилось сбросить, возвращается в спину в ожидании дядиных мягких выговоров. Однако поступь слишком лёгкая и торопливая, и у Зуко едва хватает времени понять это. А потом рядом с левой стороны садится Сонг, заставляя вздрогнуть, что он умудряется превратить в полный оборот тела и предупреждающий взгляд. Проклятье. Зуко хотел взобраться на крышу, чтобы дядя не мог пойти за ним, но он знал, что его будет слышно изнутри, а разбираться с обязательно последующими вопросами не было охоты. Подавлять это желание было ошибкой. — Сначала я тоже много грустила, — наконец заговаривает Сонг, обхватив колени и положив щеку на скрещенные руки. Пристальный взгляд на его лице ощущается как будто по коже ползут насекомые. Она медлит, давая ему возможность ответить, но Зуко стискивает челюсть и смотрит в темноту, мечтая спастись от этого разговора во мраке, на крыше, в каком-нибудь тихом замкнутом месте, о котором будет знать лишь он. — Скитаться трудно, особенно если это в новинку. Её голос добрый, и Зуко хочется рассмеяться. Может, он только и стал беженцем — даже мысленно он выплёвывает это слово, — но скитаться ему не в новинку с давних пор. — Злиться нормально, — тихо молвит она, словно делится с ним каким-то секретом, даёт своего рода позволение. — В этом нет ничего постыдного. Как будто Зуко не проживает всю свою жизнь только в гневе и позоре. — Я поняла, что злость помогает высказываться, — бормочет Сонг, меняет положение и придвигается на один-два сантиметра ближе. Он чувствует её выжидающий взгляд. — Разделённая ноша — облегчённая ноша. Зуко хмыкает. Дилетантка. Она не настолько хороша в расплывчатых пословицах, как дядя. — Ну?.. Зуко переводит на неё взгляд, используя движение своей головы в качестве повода, чтобы отодвинуться и вернуть между ними украденное ею расстояние. — …Что? — Хочешь высказаться? — Она улыбается, будто он рассказал ей шутку. Её выражение лица было бы заразительным, если бы Зуко любил улыбаться. — Я знаю, каково это. Зуко непроизвольно недоверчиво фыркает, а она морщит лицо, теряя улыбку, но глаза становятся ещё более ласковыми. — Знаю, — твердит она, выпрямляется и поворачивает к нему лицо. — Ты не веришь мне, я уяснила. Трудно представить, что кто-то другой ведает, каково это. Я помню это. Но лишь то, что мой опыт немного отличается, не значит, что я не понимаю твоих чувств хотя бы на самую малость. Зуко прикрывает глаза — её слова повторяют первые письма Сокки и его упрямое нежелание дать Зуко оттолкнуть его. Пресвятой Агни, Сокка так рано поселился в нём — задолго до того, как им хватило ума осознать. Слышать эти отголоски как получить удар ножом в центр груди, и Зуко не в силах сдержать вырвавшийся наружу болезненный тихий звук. Сообразив, что издал этот звук вне своей головы, он распахивает глаза как раз вовремя, чтобы увидеть протянувшую к нему руку Сонг, желающую пальцами коснуться левой стороны его лица. Вздрогнув, Зуко инстинктивно отшатывается и пятиться назад, возвращая дистанцию на веранде между ними. Сердце колотится, как у крольгуру, а внутреннее пламя трепыхается под кожей. Замерев с широко раскрытыми глазами, он смотрит на неё и ждёт, когда она придвинется следом, чтобы сбежать. — Мне и это знакомо, — Голос тихий, печальный, и Зуко не знает, радоваться или негодовать, что она не приблизилась, тем самым открыв бы ему выход с веранды. — Я знаю, каково пострадать от рук Народа Огня, — продолжает она и, удерживая зрительный контакт, задирает подол своего платья. Какого чёрта, что за херня, каким своим действием Зуко заставил её посчитать, что он хочет… Мыслительный процесс напрочь прекращается, стоит ей вытянуть голень, подставляя оголённую кожу и переплетённые нити шрама под свет. Зуко рассматривает резкие багровые рубцы, прослеживая путь, по которому прошёл огонь. Зуко смыслит в ожогах. Этот — скверный. Из тех, что на первый взгляд не кажутся ужасными, ведь от боли ничего не остаётся — так до тех пор, пока он не просачивается в твою сущность, пробирается в вены, становясь неутихающим пламенем, которое никогда не погасить, никогда не избавиться. — Я понимаю, — настаивает Сонг. — Правда. Зуко молча разглядывает её ногу, оставляя без внимания мольбу в её глазах и гадая, что должен чувствовать, помимо усталости и ступора. — Народ Огня навредил многим. Злиться и грустить из-за этого — нормально. Любой поймёт. Сконфуженный до мозга костей, Зуко ёрзает. Он не знает, что с этим делать — со всем, что она пытается сделать и чего добивается от него. Мысль, что Народ Огня ранил его… Зуко не позволяет себе осознанно обдумывать её. Нет смысла. Особенно если такие раздумья приводят к тому, что слишком рискованно признавать вслух. Особенно если это то, что никто не посмеет сказать ему, кроме Сокки. Даже дядя, скорее всего. Впрочем, он больше не тот человек, о чьей реакции другие обязаны волноваться или осторожно обходить стороной. Он предатель. Бродяга. Беженец. Пусть Сонг говорит всё, что вздумается. Зуко не имеет права запрещать ей.***
Той ночью Зуко спит урывками, что довольно-таки обычное дело. Но теперь, вместо того чтобы не спать от своих сбивчивых скачущих мыслей, он пытается убежать от картинки перед закрытыми глазами: тёмная вода, светящиеся когти и вытянутые руки, которые далеко не тянутся, крепко не удерживают — они слабеют, исчезают, а дядя падает, погружаясь во тьму.***
Следующим утром Зуко раздражителен, вспыльчив и изнурён, и это совершенно привычно для него. Дядя хлопочет на кухне, как будто они живут здесь и переночевали не из-за одного великодушия, ничего не предложив взамен. И сейчас из того же великодушия они одеты в добротную одежду цветов Царства Земли, которую Сонг молча, но решительно впихнула ему в руки. Зуко хотел запустить вещи обратно в неё или бросить на землю, но, поступи он так, они бы остались в чёртовой пижаме из спа, поэтому он стиснул зубы и скрылся за ширмой, чтобы переодеться. На фоне оливкового и тёмно-коричневого оттенков его кожа выглядит болезненно бледно и неправильно. Он сжимает челюсть, скрещивает руки и из угла комнаты прожигает взглядом всё находящееся вокруг него, чтобы не пришлось смотреть на себя. По Сонг видно, что она хочет что-то сказать ему. Она постоянно оглядывается на него, прикусывает губу, мешкает, словно желает подойти, но раз за разом отговаривает себя. Зуко надеется, что она решит не делать этого. Он не нуждается в повторении предыдущего вечера и ощущении, будто тонет в ожиданиях, которые он не понимает и не хочет. Дядя наконец-то принимается намекать об отправлении в путь и необходимости идти, и Зуко буквально вылетает за дверь под утреннее солнце. Однако его облегчение недолгое, поскольку вовсе не дядины шаги семенят за ним. — Чёрт, — бормочет Зуко, складывает руки, сжимает кулаки и твёрдо смотрит на горизонт. Рядом появляется Сонг — на этот раз хотя бы справа. — Знаю, сейчас всё кажется сложным, — начинает Сонг, и Зуко шумно выдыхает, отказываясь поворачивать голову. — Но всё наладится. Может, в это трудно поверить, но я обещаю — так и будет. Когда Зуко не отвечает, она вздыхает. — Твои чувства обоснованы, Ли. Но происходят перемены. Всё изменится к лучшему, я точно знаю. Аватар вернулся. Зуко почти содрогается. Сердце мечется, пока он изучает горизонт на источник внезапной едкой вони взрывной смолы под ярким запахом зелени. Ничего нет, конечно же нет, но им всё равно нужно уходить отсюда как можно скорее. Даже если он не видит, это не значит, что ничего нет. В груди вспыхивает внутреннее пламя — Зуко подожжёт что-то, если она не прекратит пялиться на него. Он сжимает кулаки и последовательно контролирует дыхание, основательно и спокойно отключаясь от окружающего мира до тех пор, пока глаза не перестанет жечь, а единственной эмоцией над мучительными воспоминаниями о страхе будет привычный перекатистый гнев. — Племянник. — Голос дяди прерывает его задумчивость. Или скорее небольшой срыв. — Эти люди отнеслись к тебе с большой добротой. Зуко лишь косится на него, отстранённо задумавшись, когда Сонг успела уйти. От этого понимания внутреннее пламя обращается обратно в его сущность, пальцы трясутся из-за ослабившегося внимания. — Поблагодари их. — …Спасибо, — цедит Зуко не в состоянии развернуться. Слова выходят с трудом и получаются жёсткими, резкими. Похожими на брань. Дядя тяжело вздыхает, но не пристаёт. Взваливает на плечо небольшой мешок припасов — опять милосердие, опять жалость — и идёт вслед за Зуко по извилистой тропинке в сторону главной дороги. Несмотря на ранний час, день выдаётся жарким, и Зуко уже чувствует, как в кожу проникает пыль, а язык становится сухим и неподъемным. Дядя плетётся рядом с ним — на лице зафиксирована маска безмятежности, шаги грузные. Одного вечера еды и отдыха мало, чтобы восстановиться после дней суровых условий — уж точно не в дядином возрасте. Зуко устремляет взгляд вдаль, пытаясь обрести нужное расположение духа, чтобы подстроить дыхание под их шаги и ни о чём не думать, но сохранять бдительность на случай опасности. Иногда у него получается думать только о следующем шаге и обозревать окружение, толком ничего не подмечая кругом без надобности: одни деревья, живые изгороди, страусовые лошади, заборы. Ровная походка сбивается, замедляется. Довольное мычание дяди продолжает двигаться вперёд без него: Зуко останавливается и глядит на живые изгороди, страусовых лошадей и заборы. Мычание прерывается. — …Племянник, — тихо говорит дядя, — не надо этого делать. — Делать что? — спрашивает Зуко, словно они оба не понимают, что он задумал. Его рука скользит по выгоревшему на солнце деревянному забору, проверяя. — Эти люди отнеслись к нам с добром, — повторяет дядя и вздыхает, потому что ему ничего не отвечают. — Принц Зуко… — Не называй меня так. — …в этом нет необходимости. — Ты хочешь убегать от Азулы на своих двоих? — сердится Зуко грубым, но низким голосом. Страусовые лошади подходят обнюхать его протянутую ладонь. Они уже запряжены. — У неё будут драконьи мангусты. Как долго мы с тобой продержимся? — Существуют и другие методы. Перед тобой есть иной выбор. — Какой ещё выбор? — шипит Зуко и успокаивается, когда дружелюбная страусовая лошадь, испугавшись его голоса, вскидывает голову. — Какие есть варианты между пешим ходом и этим? Скажи мне. — Он буравит взглядом молчаливо нахмурившегося дядю. — Скажи. — Извилистый и тернистый путь не означает, что его и вовсе нет, племянник. Зуко фыркает и отворачивается от никчёмного бессмысленного совета дяди. — Не говори мне о наличии выбора, когда его нет, — рычит он, аккуратно хватается за поводья страусовой лошади и ведёт её к воротам. — И не превращай эту ситуацию в чёртову байку. — Мир помнит, кто делает добро, а кто — нет, — с печалью проговаривает дядя, пока Зуко выводит не сопротивляющуюся страусовую лошадь за ограждение. Та склоняет голову, резво встряхивается и своим тёплым клювом рыскает по колючим волосам Зуко. — Мир помнит живых и побеждающих, — ворчит он и запрыгивает на спину страусовой лошади. Та переступает под его весом, но стоит тихо, настороже, ожидает его сигнала. Хорошо. Если это не грёбаный знак от Духов или о чём там всегда толкует дядя, то Зуко и не знает. Он разворачивается к дяде и протягивает руку. — Ты идёшь или нет? На секунду сердце замирает, и Зуко видит только свою вытянутую ладонь. А потом дядя тянется и берётся за неё своей, мозолистой, тёплой и настоящей, и Зуко помогает ему забраться в седло. Щёлкает языком и подталкивает пятками страусовую лошадь, и она задаёт равномерный, устойчивый темп. Зуко позволяет себе облегчённо выдохнуть, стоит им начать увеличивать расстояние между ними и Азулой впервые с момента, как они пустились бежать. Дядя сидит за ним массивным, осуждающим присутствием, но к этому Зуко привык. Хотя он всё равно не нуждается в порицании: самобичевание ему прекрасно удаётся и без дядиных высказываний. Раньше Зуко часто крал, но только у людей, которые несомненно заслуживали этого — по крайней мере, по его мнению. У тех, кто считает своей обязанностью выставлять напоказ реликвии захороненных культур, утраченных из-за войны. Или у кого слуги носятся в страхе. У тех, кто намеренно приглашает измученного, обгоревшего, изолированного от общества подростка в свой дом. Чёрт. Сколько бы Сонг ни пялилась на него и ни пыталась коснуться, Зуко не может отнести её в ту же лодку с этими людьми. У него не получается лгать — даже самому себе. Но вот если на чаше весов Сонг и дядя… Если находишься в критическом положении в качестве беженца Царства Земли, вынужденного покинуть дом из-за войны отца, а дядины шаги становятся всё более грузными и необходимо идти, чтобы опередить то, что следует за ними… Мысленно Зуко дёргается от того, во что же превратилась его честь, а потом вспоминает, что он больше не из Народа Огня и ни о какой чести тревожиться не нужно. Такой расклад не приносит освобождения, как должно было быть. Не состоять в нации без чести всего лишь подобно новому комплекту цепей. Новому набору допущений, к которому можно попробовать приспособиться, только без бремени ожиданий и правил, удерживающих его на месте.