Есть ли в небе лисы?

— М-марго? — зову я срывающимся голосом. — Слушаю, Ася. — Нет, ничего. Прости. — Тебе плохо, Ася? Я могу вызвать «Скорую помощь». — Не нужно. Я делаю глубокий вдох, пытаюсь успокоиться, но сердце стучит, словно бешеное. Изначально собиралась попросить виртуальную помощницу позвать Разумовского, но это плохая идея. Сейчас контроль не у Сережи, а у Птицы, и мы оба знаем, что справляться с истериками у него получается хреново. Марго в любом случае ему сообщит, если показатели ухудшатся еще сильнее. Пока лучше подожду. Ничего. Сейчас подышу, и все пройдет. Выронив из дрожащих и будто онемевших пальцев кисточку, отступаю от мольберта. Вот не учатся некоторые люди на своих ошибках, совсем. С чего я вообще взяла, что готова взяться за красную краску? Не смешивать ее с другой, а рисовать именно ею, боже. Меня так трясет, что зубы ходуном ходят. Я упираюсь бедром в стол и смотрю на свои руки. Из-за моей же неаккуратности они оказались заляпаны этим проклятым цветом! Зажмуриваюсь. Просто краска. Да, красная, да, так паршиво ощущается на коже, но это просто краска. Краска! Так похожа на кровь. Я трясу головой. Не похожа! Даже оттенок не тот! Похожа. Вот ведь дура! Переволновалась так, всего одно неосторожное движение, всего одно, и на запястье пятно. Совсем небольшое. Огромное! Да буквально сантиметров пять, и оно непохоже на кровь! Похоже. — Марго! — почти кричу, вцепившись в стол. — Позови Сергея! Вот совсем невовремя, потому что Сережи не просто в теле нет, он спит. Там только Птица. Как я ему объясню? Нет, он знает, конечно, знает о том, что у меня проблемы. Именно из-за этих проблем мы и договорились, что я пока не буду использовать красную краску. Я же решила, что ничего страшного не будет, и не было бы, но у меня так дрожали пальцы, и палитра упала, а по руке размазалась кровь… Краска! Как тут душно, почему так душно? Я же выстраивала нормальную температуру! Может быть, что-то сломалось? Вентиляция? Тут же почти нет воздуха, мне скоро будет нечем дышать! Дверь распахивается, и в студию заходит Птица, осматривает помещение, задерживается взглядом на мне. Я стою возле стола, вцепившись в него одной рукой, а другую держу согнутой в локте прямо перед собой. — Что случилось? — спрашивает он, подходя ближе. — Поранилась? Я мотаю головой, хочу объяснить, но из горла рвется только судорожный всхлип. — Если нет, то… Птица не договаривает, молча берет мою руку и поворачивает так, что ему теперь видна кровь. Краска! Это просто краска! Даже близко не напоминает кровь! — Прости, — удается выдавить мне. Смотреть в глаза не могу, оторвать взгляд от руки кажется невозможным. — Я хотела… Случайно вышло, прости, я… В конце концов, замолкаю, потому что Птица не особо прислушивается. Все-таки подняв глаза, вижу, что он вообще на меня не смотрит, шарит взглядом по студии. Я едва успеваю совсем отчаяться от того, что совершаю ошибку за ошибкой, как пернатый наклоняется вбок и резко выпрямляется. А в следующую секунду мы оба смотрим, как по моему запястью стекает совсем другая краска, черная, из баночки с гуашью. Я ее выкинуть собиралась, потому что слишком жидкая, мне такая не нравится. Теперь Птица отшвыривает прочь ненужную емкость и притягивает меня к себе, крепко обнимает. Испачканная рука оказывается между нами. — Не надо было, — спокойно говорит он, теплой ладонью прижимая мою голову к своей груди. — Знаю, — надрывно шепчу, хватая его свободной рукой за рубашку. — Я думала… Но опрокинула палитру… — Я понял, мышка. Тише. — Она ведь даже не похожа на кровь, — продолжаю оправдываться, не слушая. — Не похожа, совсем. — Прости, я… — Мышка. Я знаю, что у нас с тобой есть отличный способ заставить тебя замолчать, но сейчас не тот момент, не возбуждает. Смех рвется сквозь всхлипы или наоборот, мне не разобрать. Птица продолжает обнимать дрожащее тело, несмотря на то, что мы оба уже выпачканы в черной краске. Он гладит меня по голове, позволяет отстраниться ровно настолько, чтобы поцеловать в висок, щеку и накрыть поцелуем губы, с которых опять начинают срываться извинения. Я цепляюсь за него, за ощущение любимого тела рядом, за запах его цитрусового шампуня, который сейчас перемешивается с запахом не очень качественной гуаши, за легкий, трепетный поцелуй. За пятно черной краски на бледной щеке. Замечаю его, когда Птица вновь отодвигается, смотрит на меня. — Пойдем, — говорит он и крепко сжимает пальцами мое запястье, чтобы не дать увидеть разводы. Мы направляемся в ванную. Одной рукой Птица включает воду и регулирует температуру. Просит отвернуться и не смотреть. Я слушаюсь. Он подставляет испачканное запястье под теплую струю, скользит по нему немного резковатыми движениями сначала просто так, потом выдавливает мыло и трет участок, испачканный красным. Гуашь, само собой, смылась быстрее. Совсем удивительно становится, когда Птица начинает протирать кожу нужным раствором, чтобы пропал даже малейший оттенок акрила. Когда он выключает воду, я рискую повернуть голову. На руке больше нет пятна, красного, по крайней мере. Размазанный черный пернатого мало волнует, он смыл только триггер. Я беру полотенце и вытираю кожу насухо, швыряю его сразу в корзину для грязного белья. — Как сейчас? — спрашивает Птица, все это время стоявший молча. — Нормально, — тихо отвечаю, подняв на него виноватый взгляд. — Извини. Не думала, что так накроет. Пернатый касается пальцами моей щеки, заводит их на затылок и заставляет подойти ближе, целует, снова легко. Я обнимаю его, перепачканного в черной гуаши. — Вышло не так, как в Сережиной инструкции, — усмехается он и наклоняется, чтобы поцеловать меня в плечо. — У тебя отлично получилось, Птица, — тихо говорю я. — Спасибо. — Больше не экспериментируй одна, душа моя. — Глупая была затея, — соглашаюсь со вздохом. Расслабиться до конца у меня все еще не получается, но в его руках тело постепенно сдается, и дрожь отступает, и я могу нормально дышать. Буря в голове тоже утихает под натиском осторожных прикосновений и поцелуев, настойчиво отвлекающих от воспоминаний красном цвете на моих руках. Первая реакция Птицы была неожиданной, но это и явилось, наверно, плюсом. — Я с тобой, душа моя, — произносит пернатый мне на ухо. — Рубинштейн будет гореть за то, что вынудил тебя сделать. Я подожгу весь этот проклятый город, если понадобится, каждую улицу, но доберусь до него. Больше он нам не навредит. — Обещаешь? — едва слышно спрашиваю я. — Обещаю. — Хорошо. Пойдем, счастье мое. Надо отмыться от этой гуаши, она противная. Птица ухмыляется. Оглянувшись, хватает меня на руки и тащит под душ прямо в одежде, не обращая внимания на протестующий визг, быстро переходящий в немного истерический смех.