Есть ли в небе лисы?

Следующее занятие я пропускаю из-за того, что в этот день должно состояться судебное заседание, призванное подарить мне развод. Рубинштейна предупреждаю заранее, так что моя совесть чиста. Уже позже, находясь теперь в статусе свободной женщины, я сижу в кафе и рассказываю своей старшей сестре, как прошло мое участие в благотворительном проекте. О том, что я наведываюсь в Форт до сих пор, благополучно умалчиваю, дабы больница осталась цела, а доктор Рубинштейн жив и здоров. Стоит Полине узнать, с кем проходят у меня дополнительные занятия, и я обречена слушать ее возмущения и угрозы в адрес администрации Форта до конца вечера. Через два дня я подъезжаю к пристани, и спустя десять минут сажусь на катер, который уже чувствуется почти родным. Водные прогулки мне всегда нравились, и можно представить, что это именно она, а я совсем не ерзаю на сиденье от нетерпения, природу которого понять не могу. Чего ради-то? Так соскучилась по мрачным и негостеприимным стенам Форта? Нет, блин, по Чумному Доктору в завязке. Я поправляю спасательный жилет и сердито смотрю на зловещие очертания больницы, которые все приближаются. Нужно больше гулять. Да, именно. Мне явно не хватает новых впечатлений, даже поездка в психушку теперь кажется интересной. Вопреки изначально боевому и оптимистичному настрою, Разумовский опять не принимает никакого участия в попытках навязать ему художественную деятельность. Я пробую разговорить его, но все это снова выглядит как игра в одни ворота. Единственный эффект — зубной скрежет санитара Василия, который в очередной раз вынужден слушать про мои будни, увлечения, родственников и прочее. Мне его почти жаль, правда. В конце концов, выдыхаюсь даже я и просто молча дорисовываю собаку, а потом раскрашиваю ей пятна на боку, потому что Разумовский, наученный горьким опытом, скетчбук даже не берет. По моим подсчетам осталось совсем чуть-чуть до конца занятия, так что скоро он будет избавлен от нежеланного общества. — Вы не пришли во вторник, — тихо-тихо замечает Сергей, так тихо, что я почти думаю, будто мне послышалось. — Не смогла приехать, — отвечаю, глянув на него. — Были кое-какие дела. Я предупреждала Вениамина Самуиловича. Он вам не говорил? Разумовский лишь плечами пожимает. — Мы с Вениамином Самуиловичем не обсуждали, сколько именно я должна с вами заниматься, так что… — Вы не должны, — шепотом возражает Сергей. — Что? — Я от удивления даже за линию пятна захожу. К чему он это вообще сказал? — Я, наверно, не так выразилась, прошу прощения. — Ваш благотворительный проект окончен, — говорит Разумовский глядя себе под ноги. — Вы не обязаны приходить сюда. Он так намекает, чтобы я шла куда подальше и оставила его в покое? Я опускаю карандаш и выпрямляюсь, калду скетчбук на колени. — Вы не хотите со мной заниматься? — прямо спрашиваю, потому что разбираться в его недомолвках нет никакого желания. Я тут, знаете ли, свое личное время трачу, таскаюсь в проклятый Форт к Чумному Доктору, а он меня фактически выгоняет? Нет, я не обиделась, просто… Ой, все. — Простите, Ася, — говорит Разумовский. — Нет, не хочу. Так будет лучше. — Для кого лучше? — зачем-то уточняю, хотя мне ясно дали от ворот поворот. Но почему тогда он выглядит так, словно будет жалеть о своих словах до конца жизни? — Для вас, — неожиданно твердо заявляет Сергей и очень серьезно смотрит на меня. — Время вышло, — сообщает санитар из коридора и стучит по железной двери. Я молча собираю в коробку карандаши и скетчбук, скомканно прощаюсь и выхожу из палаты. Едва переступив порог, нос к носу сталкиваюсь с Рубинштейном. Доктор жестом предлагает мне пойти с ним рядом и спрашивает: — Как все прошло, Асенька? Сегодня я был занят и не смог вас встретить. — Не очень. Судя по всему, это было последнее занятие, Вениамин Самуилович, — говорю я. — Сергей чем-то обидел вас? — хмурится доктор. — Нет, он сам отказался от моих услуг, так что… — О, это хороший признак, Асенька. — Хороший? — недоуменно уточняю и даже останавливаюсь. — Конечно. Отрицание в его случае типично, можно считать это положительной реакцией, ведь ранее он оставался безразличен ко всему. Я прошу вас не бросать занятия, Асенька. — Ну, ладно, — неуверенно бормочу я, хотя вовсе не думаю, что отказ можно считать положительной реакцией. Впрочем, Рубинштейну виднее. Когда я сажусь в катер и застегиваю дурацкий спасательный жилет, меня одолевают противоречивые чувства. С одной стороны, Разумовский ясно дал понять, что в наших встречах более не нуждается, да и вряд ли нуждался вообще. С другой, мне казалось, что ему нравится. И не понятно, чего я-то так реагирую, будто… расстроилась. Алло, Ася, очнись! Это же Чумной Доктор, сумасшедший маньяк, и не важно, насколько у него симпатичная мордашка! Уставшая, бледная, с синяками под глазами, но симпатичная. Тьфу ты. Надо точно больше гулять. И подальше от всяких мрачных психиатрических больниц. *** Все выходные и понедельник я была твердо намерена связаться в Рубинштейном и сказать, что больше не приеду, но все как-то откладывалось, дела, заботы, лень. Во вторник в десять часов и пятьдесят две минуты я стою на пристани и мрачно смотрю на приближающийся катер. Сегодня дальше регистратуры меня не пропускают, уставшая женщина сразу вызывает по телефону доктора Рубинштейна. Вениамин Самуилович спускается через минут десять и виновато говорит: — Здравствуйте, Асенька, совсем забегался и забыл вам позвонить. — Что-то случилось? — спрашиваю, ногтями выбивая чечетку по столешнице перед окошком регистратуры. — У Сергея был припадок, Асенька. Он сегодня не сможет с вами заниматься. — Ясно. Блин, зря тащилась. Я поправляю сумку на плече и стараюсь не думать о том, что досада одолевает не только из-за времени, потраченного впустую. — Я позвоню вам в четверг, если Сергей будет в состоянии принимать посетителей, — говорит Рубинштейн, потрепав меня по плечу. — Если все будет хорошо, мы снизим дозу препаратов до нормы. — Он сейчас без сознания? — Где-то между сном и явью, — загадочно произносит доктор. — Мне жаль, что вы проделали весь этот путь сегодня зря, Асенька. — Ничего страшного. А… Вениамин Самуилович, а могу я… все равно зайти к нему сейчас? Не для занятий, а просто. Рубинштейн внимательно смотрит на меня. Подобной просьбы он явно не ожидал. Я, честно говоря, тоже. Зачем вообще это ляпнула? Может, мне в соседнюю палату надо лечь недельки на две, прокапаться? — Обычно мы не разрешаем посещения в таких случаях, — задумчиво говорит Рубинштейн и с сожалением вздыхает: — Впрочем, к Сергею и так никто не приходит. Знаете, Асенька, вы действуете на него положительно. Ради вас я сделаю исключение. Анна, примите у моей дорогой гостьи вещи. Я раскрываю сумку и просто целиком сую ее в контейнер, чтобы не вытряхивать содержимое. Всю дорогу до палаты Разумовского, не могу выбросить из головы слова Вениамина Самуиловича. Никто не приходит? Он сказал об этом так грустно, будто у него самого сердце болит от этого факта. Странно, Сергей ведь был довольно известной личностью, а теперь его, получается, не навещают ни друзья, ни семья, ни кто-либо еще. Печально. Он, конечно, натворил столько, что на десяток пожизненных сроков хватит, но это ведь не повод отворачиваться от родного человека. Я бы ни за что так не поступила, что бы мои два брата-олуха ни сделали. — Он сейчас не агрессивен, Асенька, но Василий все равно будет с вами в палате, — говорит Рубинштейн, останавливаясь возле двери. — Я должен вас покинуть, очень много дел. Думаю, двадцати минут вам хватит. Спуститесь потом в мой кабинет. Санитар открывает дверь и жестом предлагает мне пройти вперед. Выглядит это далеко не по-джентельменски, больше издевательски. Я молча переступаю порог. Пусть кривляется, его право. Разумовский лежит на кровати, пристегнутый к ней за руки, и выглядит паршиво. Я на мгновение замираю, искренне потрясенная его видом, но быстро беру себя в руки. Подцепив за спинку стул, который с грохотом опускает на пол Василий, подтаскиваю его поближе к койке. Руки у Сергея все равно зафиксированы, он мне не навредит. Да и сомневаюсь, что он хоть кому-то навредит в таком состоянии. На мое появление Разумовский никак не реагирует, пустым взглядом смотрит в потолок. Я даже присматриваюсь, дышит ли? Дышит. — Здравствуйте, Сергей, — наконец подаю голос, справившись с волнением. — Мне очень жаль, что наше сегодняшнее занятие не состоится. Что еще говорить, я не знаю. Мы не родственники, не друзья, и это совсем не рядовое посещение близкого человека, оказавшегося в больнице. Я смотрю на бледное осунувшееся лицо, и крепко сцепляю руки в замок. Жалость и сочувствие неуместны, но именно они сейчас пронизывают все мое существо. Он сумасшедший убийца, да, я знаю, но… Но живой человек ведь. И у меня все равно не получается увязать в голове образ Чумного Доктора и Сергея Разумовского. Неужели лечение просто так действует на него? Он столько хорошего сделал для города, для людей, и тут вдруг пошел сжигать их? Не понимаю. Посидев еще пару минут, так и не придумываю повода оставаться, поэтому говорю: — Я, наверно, пойду. Рука Сергея дергается, но ремень надежно фиксирует, поднять он ее может буквально сантиметров на десять от постели. Я двигаю стул еще чуть ближе. Пальцы дотрагиваются до его ладони до того, как я понимаю, что делаю. Кожа холодная как лед. Ничего удивительного, он лежит в одной лишь футболке, штанах и носках, а в палате не настолько тепло. Боже, как мне раньше-то это в голову не пришло? Я одергиваю руку и вскакиваю на ноги, оборачиваюсь к санитару. — Он же замерзнет, — указываю на Разумовского, а Василий в ответ только хмыкает. — Принесите хотя бы одеяло. — Еще чего? — интересуется мужчина, усмехнувшись. — Может, грелку? И тебе кофейку? — Ты, Вася, совсем охренел? — искренне удивляюсь я. — Вы людей лечите или издеваетесь над ними?! — Чего орешь? — морщится он, но с места не двигается. — Нормально с ним все. Уймись. — Принеси одеяло, — повторяю я, раздраженно глядя на него. — Иначе жалоба отправится куда нужно. — Смелая такая, — фыркает санитар. — Еще поговори, и сама отсюда не выйдешь. — Рискните, — мрачно предлагаю, уперев руки в бока. — Куча народу знает, где я, и в частности моя сестра, которая является известным и уважаемым адвокатом. Одеяло. Сейчас. И будь уверен, что Вениамин Самуилович узнает о том, как вы относитесь к его пациентам. — Ага, — кивает Василий, закатив глаза. — Он же не в курсе. — Санитар открывает дверь и кричит в коридор: — Машка! Притащи одеяло какое-нибудь! А то тут эта краля за права человека мне задвигает. Я отступаю обратно к кровати, только сейчас осознав, что успела к Василию подойти. Нахмурившись, жду, пока дверь снова откроется, и, получив наконец хиленькое одеяло, накидываю его на вздрогнувшего Разумовского, проверяю, чтобы ноги были закрыты. После иду к окну и лезу через решетки, чтобы закрыть его. — Не положено, — без всякого интереса комментирует Василий. — А мне положить, — огрызаюсь я, поворачивая ручку. — И не заливай мне, Вася, про график проветриваний. Вы тут ледник устроили. — Тебе-то что? Шизика пожалела? Вечно вы, бабы, на смазливые рожи ведетесь. Я оставляю это без внимания и даже не говорю, что уж Васе беспокоиться точно не о чем. Видите? А Полина говорит, что на ошибках не учусь. Я возвращаюсь на свой стул и двигаю его еще ближе, поправляю одеяло так, чтобы были закрыты и плечи. Шизик, физик, какая к черту разница? Его не к карательной медицине приговорили, а на лечение отправили. Интересно, кстати, от чего? Я ведь так и не потрудилась узнать. — Вам нужно что-нибудь еще, Сергей? — спрашиваю, заметив, что его взгляд наконец направлен на меня. — Нет, — шепчет он потрескавшимися губами. Я раздумываю над тем, чтобы опять прижать Василия за яйца и заставить добыть мне гигиеничку. — Зачем вы здесь, Ася? Голос звучит хрипло и еле-еле. Я оборачиваюсь и воинственно смотрю на санитара. Тот мученически вздыхает: — Ну что еще? — Воду давай, — требую без предисловий. — Иначе опять про права человека задвигать буду. — Да пошла ты, — бормочет Василий и стучит по двери. Руки Разумовскому санитар, понятное дело, не отстегивает, поэтому мне приходится самостоятельно поить его из пластикового стаканчика, поддерживая голову. М-да. Вот ты Ася и превратилась в сестру милосердия для маньяков. Говорил мне папа, чтобы больше книжки читала, ум развивала, а я не слушалась. Теперь мы имеем то, что имеем. Я ставлю стакан на пол, выпрямляюсь. — Я пришла, чтобы провести занятия, — отвечаю на вопрос Сергея. — Вениамин Самуилович считает, что нам нужно продолжать. Он забыл сообщить о том, что вы… не в состоянии сегодня заниматься со мной. Разумовский морщится, поворачивает голову, чтобы рыжая прядь упала с лица и перестала мешать, но ничего не выходит. — Я помогу, если хотите, — предлагаю и протягиваю руку. — Да, — одними губами шепчет он. Я осторожно убираю волосы с его лица. Кожа, которой я случайно касаюсь, холодная и сухая, будто пергамент. Разумовский говорит что-то, но так тихо, что приходится переспросить. Он закрывает глаза и повторяет: — Вы настоящая? — Вроде бы, — удивленно отвечаю я. Он что, думает, будто перед ним галлюцинация? И часто они у него бывают? Особенно такие навязчивые. Рука под одеялом чуть шевелится. Я, не дав себе возможности обдумать свой порыв, немного сдвигаю ткань. Ладонь Разумовского приподнята над постелью совсем немного. Видимо, он не может ею толком шевелить, потому что она почти сразу падает обратно. Я сама приподнимаю ее и держу. Пальцы другой руки соприкасаются с его, только кончиками, чувствуют легкий тремор. Сергей распахивает глаза и смотрит на меня. — Видите? — говорю я. — Все по-настоящему. — Вы придете еще? — спрашивает он, выдохнув. — Да, в пятницу. И… — Эй, борец за сирых и убогих, — зовет Василий. — Время кончилось. На выход. Пальцы Сергея смещаются чуть в сторону, переплетаются с моими. Это длится всего несколько секунд, но когда я встаю и вновь закрываю его руку одеялом, то внутри разрастается странная пустота. Отодвинув стул, я обещаю: — Встретимся в пятницу, хорошо? Вы только поправляйтесь, чтобы мы могли вместе порисовать. Договорились? — Договорились, — слабым эхом повторяет Разумовский. Василий выходит следом за мной и закрывает тяжелую дверь. По коридору мы шагаем молча, только у лестницы он меня останавливает словами: — Слушай, ты нормальная вроде. — Н-да? — скептически отзываюсь я. — На дочку мою похожа. Той пятнадцать, а она уже такая же е… — Санитар морщится, подыскивая слово. — Инициативная. Так вот, мой тебе совет: не приходи больше. Добром это не кончится. — Ага. До свидания. Я спускаюсь на второй этаж, где находится кабинет Рубинштейна и останавливаюсь перед дверью, разглядывая табличку. Кое-что не дает мне покоя. Я обдумываю странную фразу, поворачиваю ее так и эдак, все пытаюсь откопать в ней иной смысл, но мозг упорно видит то, что видит. «— Ага, — кивает Василий, закатив глаза. — Он же не в курсе.» *** Следующие два занятия у нас проходят по плану. Разумовский все еще выглядит плохо, такое чувство, будто он похудел еще сильнее и вообще не спал, но при этом нам даже удается пару раз построить ничего не значащий бытовой диалог. Рубинштейн потом говорит, что это очень хороший прогресс, и всячески нахваливает меня. Я улыбаюсь и присматриваюсь к нему чуть внимательнее. Потом мне приходится снова пропустить пятницу, так как идет активная подготовка к открытию субботней выставки. Пробегав почти весь день, я кое-как доползаю до дома и без ног валюсь на диван. Зато во вторник мне есть, что рассказать Сергею. Он слушает, как прошла выставка, иногда задает вопросы. Я словами описываю, какую именно картину подготовила для этого мероприятия и, смеясь, говорю, что двое критиков чуть не подрались, потому один ее хвалил, а другой ругал. Оба выпили уже нормальное такое количество спиртного, кажется, еще до начала выставки, поэтому ничего удивительного. На секунду мне чудится, что я вижу тень улыбки на искусанных губах. Либо привиделось, либо это длилось лишь одно мгновение. Еще через неделю замечаю один пугающий факт. Я прикасаюсь к Сергею не только для того, чтобы направить карандаш или помочь его держать. Ужас пронизывает все внутренности, я съеживаюсь на сиденье катера и очень хочу нырнуть за борт, чтобы холодная вода выбила дурь из головы. Мне не может, просто не должно нравится к нему прикасаться. На следующий день я думаю над тем, чтобы отказаться от занятий. Все это идет совершенно не туда. И совсем не помогает то, что в моменты сомнений я вспоминаю, насколько живее становятся синие глаза. Ася, елки-палки, он людей убивал. Чтобы привести мысли в порядок, я сажусь за ноутбук и вбиваю его имя в поисковик, листаю информацию о ранних годах и дальнейшей жизни. Значит, он вырос в детском доме. Вот почему его не навещают родители или другие родственники. Но почему не приходят друзья, любимая? Или после потери статуса миллиардера и знаменитости уже не нужен? Так, снова не туда. Я открываю бесчисленные видео и статьи, вплоть до конспирологических теорий. Потом снова читаю биографию и перечень всего того, что ранее Разумовским было сделано. Долго всматриваюсь в фотографию красивого рыжеволосого парня в футболке с геометрическим принтом. Листаю снимки, сделанные на различных мероприятиях, где Сергей в костюме уже не выглядит неловким студентом. М-да, за таким мужчиной и я бы, наверно, побегала. Впрочем, за очаровательным парнем с первой фотографии тоже. А потом был Чумной Доктор. Я закрываю ноутбук, так и не найдя ответ на главный вопрос: как? *** — Вообще, — говорю я, обмакнув кисть в краску, — мне пастель никогда не нравилась. Я ее то ломала, то теряла, то еще что. Плюс и я вся вечно была в пастели. Хотя, с акрилом примерно так же, у меня даже есть специальные майки, которые я ношу исключительно в студии. Они уже настолько вымазаны в краске, что даже не отстирываются. — У вас очень красиво получается, — привычно тихо замечает Разумовский. Мы стоим перед мольбертом, потому что нам наконец-то разрешили забыть про карандаши. Я осторожно держу палитру, чтобы не ехать домой в разноцветной футболке, а Сергей наблюдает за тем, как аккуратными мазками на холсте появляется цвет. Василий традиционно зевает в углу, периодически неодобрительно на меня смотрит. Интересно. Вот если сейчас Разумовский психанет и решит свернуть мне шею, санитар разве успеет вовремя ему помешать? — Я завтра… По двери кто-то громко стучит, от чего я вздрагиваю и замолкаю. Василий открывает ее и шагает в коридор, с кем-то тихо разговаривает. — Завтра поеду в галерею, где будет проходить выставка нашего благотворительного проекта, — продолжаю я, покосившись в сторону санитара. А он не очень усердно выполняет свою работу, да? — Вениамин Самуилович обещал, что… Дверь с грохотом захлопывается, и в ту же секунду выключается свет, а по всему зданию гремит сигнализация. Я отшатываюсь, уронив палитру и кисть, и чуть не падаю, но кто-то вовремя успевает схватить мою руку и помогает устоять на ногах, оттеснив к стене. Кто-то. Разумовский. Мы практически вжимаемся в угол, и, несмотря на страх, в голове рождается догадка о том, что он пытается меня закрыть от чего-то. В палате все еще темно, сигнализация орет, а из коридора в дверь стучит Василий, громко требуя, чтобы Сергей отошел к противоположной стене и завел руки за голову, а не то… — Что происходит? — испуганно пищу, съежившись. — Тревога, — говорит Разумовский, опустив ко мне голову, чтобы я могла услышать его. — Не волнуйтесь, Ася, это… Скоро пройдет. — Из-за чего тревога? Учебная? Вряд ли. Рубинштейн бы сказал, если бы в здании планировалась учебная тревога. — Не знаю, — отвечает Разумовский, помедлив. Он чуть отодвигается, но я хватаю его за футболку. — Вы… Вы боитесь темноты, Ася? — Нет, я не боюсь темноты обычно, но… — Вы боитесь темноты здесь, — говорит он, а я киваю и соглашаюсь. — Я понимаю. Простите, что напугал еще больше. Я не хотел, чтобы вы упали. Мне отойти? — Нет! — чересчур громко вскрикиваю я, из-за чего Василий за дверью беснуется еще больше. — Нет, пожалуйста. — Все хорошо, Ася, не бойтесь меня, — просит Сергей, продолжая служить моим живым щитом. — Я понимаю, как глупо это звучит, но я не причиню вам вреда. Обещаю. Я не отвечаю, потому что это и правда звучит глупо. Я ведь знаю, на что он способен. Пусть часть меня и отказывается верить, что он может такое сделать. Наверно, санитар Василий, который, кстати, уже затих и перестал сыпать угрозами, был прав насчет симпатичной мордашки. Или там по-другому звучало? — Он ждет, когда я убью вас, — говорит Сергей мне на ухо, придвинувшись почти вплотную. Я моргаю. Сигнализация ревет. Темнота давит. Разумовский слишком близко, и если он захочет задушить меня сейчас, то смогу ли я ему противостоять? Несмотря на весь его изможденный вид, он остается Чумным Доктором, а тот явно знал, как убивать. — Кто? — спрашиваю, стиснув его футболку в кулаке. Только сейчас понимаю, что так и не отпустила его. — Рубинштейн, — отвечает Сергей. — Он ждет, когда я убью вас. Все было для этого. — О чем вы говорите? — шепчу я, почти касаясь лбом его плеча. — Вениамин Самуилович просто хочет помочь вам, он… Он не может не знать, как обращаются с Сергеем его сотрудники. Разумовский с каждым днем выглядит все хуже, один раз я даже заметила синяк на виске. Рубинштейн сказал, что Сергей поранил себя сам, но так ли это? Доктор специально привел его в комнату отдыха во время моих занятий и заметил интерес, решил, что арт-терапия благотворно скажется на Разумовском. А если мотив был другой? Рубинштейн крайне легко согласился оставить мне только одного санитара, освободил опасному пациенту руки. Василий сидел в углу, он бы не успел помочь, если бы Разумовский решил разделаться со мной. И сегодня. Санитар вышел из палаты и бросил меня одну здесь, и в тот самый момент срабатывает тревога, выключается свет. А дверь захлопывается. Замок электронный, но дверь нет. Ее закрыли вручную. Создали Чумному Доктору идеальные условия. — Вы собираетесь меня убить? — тихо спрашиваю, потому что сирена наконец стихает. — Нет, — без раздумий отвечает Сергей. — Что у вас за болезнь? Почему вы здесь? Он медлит с ответом, тяжело дышит, дрожит. Сдерживается, чтобы не причинить мне вред? Или ему самому страшно, а мой вопрос только хуже делает? Может, Разумовский тоже чувствует себя плохо в этой темноте? А вдруг он сейчас сознание потеряет или паничку словит? Понятия не имею, как успокаивать панические атаки. — Сергей, — зову я, расцепив пальцы, впившиеся в футболку. — Все в порядке? — Нет, — шепчет он, вздрагивая. — Я не знаю. Простите меня, Ася, мне очень жаль… — Не нужно извиняться, вы ведь ничего мне не сделали. Может, перейдем на «ты»? В такой-то интимной обстановке. — Простите, — совсем уж надломленно повторяет он. — Прости. — Все нормально, — говорю я и на ощупь кладу руки ему на плечи. — Сейчас включится свет, и… — Тебе лучше не приходить больше, — выдыхает Разумовский, опустив голову. — Зачем Рубинштейн хочет, чтобы ты убил меня? — Ставит эксперименты. Хочет увидеть, как отреагирует второй. — Второй? Сергей шумно выдыхает и, кажется, начинает дрожать сильнее. Я совсем теряюсь, не знаю, что мне говорить и делать, как помочь, да и кому из нас сейчас нужна помощь, тоже не знаю. Я просто не хочу, чтобы Разумовскому сейчас стало хуже, и не из-за того, что он говорил про мое убийство. — Можно тебя обнять? — спрашиваю, так и не придумав ничего лучше. Он не отвечает сразу, а я в уме считаю секунды. Потом больше чувствую, чем вижу, как он кивает. Подавшись немного вперед, обвиваю руками его талию, осторожно притягиваю к себе ближе. Второй. Один Разумовский помогал городу и людям, второй Разумовский едва все не уничтожил. Твою мать. — Раздвоение личности, — вслух говорю я, расширенными глазами глядя в темноту. — Он тебя не тронет, — шепчет Сергей. — Ему это не нужно, не интересно. Он не станет играть по правилам Рубинштейна. — Это второй был Чумным Доктором? — Прости, — бормочет Разумовский. — Прости, прости, прости меня, я пытался, я… — Стоп, — обрываю его, прильнув теснее. — Остановись. Не будем об этом сейчас, уж точно не в темноте, ладно? Все хорошо. Просто закрой глаза и представь, что мы с тобой где-то в другом месте. И глаза не открывай. Я рядом, все по-настоящему. Ты здесь не один. Сергей судорожно вздыхает и теперь тоже обнимает меня, прижимает к себе так, будто от этого зависит его и моя жизнь. Я глажу его по вздрагивающей спине и пытаюсь до конца осознать, что Рубинштейн играл со мной, играл мной все это время, намеренно подвергал опасности. И если бы Сергей был другим, то я бы умерла. Чертов доктор заметил его интерес к занятиям, интерес к общению со мной и… Ах ты ж козлина. Он ведь и правда ждал, пока Разумовский взбесится и свернет мне шею. — Ты не должна больше приходить, — говорит Сергей, отстраняясь. — Теперь ты знаешь, что дело не в помощи мне, Ася, не в благотворительности. — Я приходила не только из-за благотворительности, — чуть слышно признаюсь, зажмурившись. — Ч-что? — Мне… Мне нравилось видеть, что тебе становится легче во время наших занятий, я думала, что… Он просто обвел меня вокруг пальца, поверить не могу. — Было легче, — произносит Сергей. — Я ждал тебя. Хотел услышать, как прошел твой день, хотел, чтобы ты со мной говорила, будто я… будто я — это просто я. Прости. Я не хотел играть по его правилам, но не удержался, ведь с тобой было так… В тот момент, когда я чувствую легкое прикосновение к своей щеке, свет вдруг вспыхивает, а дверь открывается, и в палату врываются двое санитаров. Они оттаскивают Разумовского от меня, заламывают ему руки, и тогда появляется третий со шприцом. Ему я и заступаю дорогу. — У нас все нормально, я просто испугалась темноты, — заявляю, не давая мужчине подойти к Сергею. Обернувшись, прошу: — Отпустите, он не пытался навредить. Санитар пытается обойти меня, но я снова вмешиваюсь, из-за чего тот на русском матерном советует свалить. — Не надо ему ничего колоть, — говорю я. — Да вы глухие или что?! Все нормально, он не кидался на меня! — Алексей, остановитесь, — раздается голос Рубинштейна где-то позади санитара с лекарством. — Вам же сказали, что все в порядке. Тот, нахмурившись, отодвигается, пропуская начальника. Вениамин Самуилович с беспокойством оглядывает меня и спрашивает: — Как вы, Асенька? Сработала сигнализация, не понимаю, как это произошло. С вами все порядке? — У нас все хорошо, — в очередной раз повторяю, только сейчас понимая, насколько лживым было его беспокойство и приторные словечки. — Отпустите его, пожалуйста. — Конечно, конечно. — Рубинштейн делает знак санитарам, и те перестают выкручивать Сергею руки. — Пойдемте, Асенька, я налью вам чай. Мне жаль, что это произошло. Пойдемте, пойдемте. Санитары остаются в палате. Заметив это, я замираю на пороге и мрачно смотрю на них. Рубинштейн оборачивается. На его лице играет довольная улыбка. Почти ухмылка. Он приказывает своим сотрудникам выйти, и только после того, как они все оставляют Разумовского в покое, я тоже покидаю палату. Напоследок бросаю последний взгляд на Сергея. Он смотрит на меня, смотрит с таким выражением, будто… Боже мой. Будто ему интересны были далеко не только занятия живописью. Разумовский опускает глаза в пол. Похоже, темнота придала ему чуть больше смелости. — Такая неприятность, — вздыхает Рубинштейн, провожая меня до своего кабинета. — Ужасно, ужасно. Сергей был прав. Мне лучше больше не приходить, раз все это направлено лишь на попытки Вениамина Самуиловича в эксперименты. Да, так будет правильно. Я не должна здесь быть, не должна играть с судьбой и уж точно не должна хотеть вернуться. Хотеть, чтобы Сергей еще раз ко мне прикоснулся. Нет, все это просто дурацкие игры доктора. Нужно остановиться здесь и сейчас. *** «Я ждал тебя» *** В следующий вторник ровно без десяти одиннадцать я стою на пристани и жду катер, глядя на Форт, чернеющий посреди залива.