Есть ли в небе лисы?

Когда во время моего очередного визита в Форт Вениамин Самуилович встречает меня с этим приторным сочувствием на лице, которое теперь кажется отвратно сделанной театральной маской, я понимаю, что Разумовский снова не в порядке. Улыбнувшись, подхожу к доктору, ждущему возле регистратуры, и сообщаю, как рада его видеть. Рада просто до зубного скрежета. — Увы, Асенька, дорогая, ваше сегодняшнее занятие под вопросом, — печально говорит Рубинштейн. — Что случилось? — спрашиваю я, стараясь придать голосу как можно больше нейтральности, даже безразличия. И если внешне это разыграть получается, то внутри все четче с ужасом понимаю, что мне не все равно. — Мне пришлось поменять Сергею некоторые препараты и повысить дозу. Не думаю, что он сейчас в состоянии принимать гостей. Возможно, нам стоит подождать, пока пройдет адаптация. Козел. — Может, все-таки попробуем? Не зря же я сюда ехала. Если не получится, то ничего страшного, верно? — Само собой, — Рубинштейн опять расплывается в своей этой улыбочке и жестом предлагает мне сдать вещи. Я сую сумку в контейнер и расписываюсь в журнале регистрации посетителей, после чего иду за Вениамином Самуиловичем наверх. Не хочется признавать, но внутренности холодеют от страха перед тем, что я увижу. Что этот эскулап сделал с Сергеем? Тому действительно стало хуже? Или это месть за отказ нападать на меня? Не может же Рубинштейн быть настолько поехавшим. Или может? Ну грохнет Разумовский какую-то там художницу, толк-то какой? Понятно, что эксперимент направлен не на Сергея, а на того, второго. Возможно, доктор так проверяет его границы и возможности, либо способность Разумовского удержать злобную личность. В любом случае, все это звучит скверно как для меня, так и для Сергея. Если тот кошмар в городе он творил не по своей воле, то ему нужно адекватное лечение, а здесь Разумовский его явно не получает. — Сегодня позанимаетесь здесь, — говорит Рубинштейн, заводя меня в комнату отдыха. Я безошибочно нахожу взглядом сгорбившуюся на полу фигуру за дальней решеткой. Он сидит спиной, но я уже нутром чую, что с ним далеко не все в порядке. И опять смирительная рубашка. — Все настолько плохо? — уточняю, когда мы подходим к решетке. — Можно и так сказать, — с сожалением отзывается Рубинштейн. — Пока мы оставим фиксаторы на месте, Асенька, на всякий случай. Если все будет хорошо, то ко второй половине занятия снимем их. — Он… Он вообще в сознании? — Затуманенном, но да. Это необходимо, Асенька, вы же понимаете. — Конечно. Санитар в медицинской маске, смотрящий за Разумовским, открывает решетку, пропуская меня внутрь, а другой заносит следом стул и коробку с карандашами и альбомами. Ни мольберта, ни красок нам сегодня не дают, и очень скоро я понимаю причину. В них просто нет смысла. Сергей сидит на полу, сгорбившись, и смотрит в одну точку, слегка покачивается. Волосы, забранные в неаккуратный хвост, частично закрывают лицо. Смирительная рубашка, по виду, сидит очень туго. Я ставлю коробку на стул, а сама сажусь перед Сергеем на холодный пол. Разумовский не смотрит на меня, никак даже не реагирует. Дрожь проходит по моему телу далеко не от температуры вокруг. Сердце в груди болезненно перекручивает. Зачем с ним так?.. — Сергей, здравствуйте, — говорю я, заставляя себя улыбнуться. Нет ответа. — Ой, прости, я и забыла, что мы уже на «ты» перешли. Тогда привет. Мне сказали, что ты себя неважно чувствуешь сегодня. Давай тогда я начну, а ты потом подключишься, хорошо? Скажи что-нибудь, умоляю, скажи что-нибудь, посмотри на меня хотя бы. Чем же тебя так накачали? — Вчера был такой суматошный день. — Я вытаскиваю из коробки скетчбук и горсть карандашей, раскладываю их перед собой. — День рождения моей старшей сестры, а она их терпеть не может, ворчит вечно. И вот в таких условиях приходится работать, представляешь? Ноль эмоций. Вообще никакой реакции. Я продолжаю рассказывать, надеясь, что голос звучит ровно, пока рисую чертову березу. Ничего, сейчас Разумовский освоится, и станет получше. Не могли же его настолько сильно затопить лекарствами? Неужели все из-за меня? Из-за того, что он никак не свернет мне шею? Я сейчас просто сижу и разговариваю с пустотой. Кошмар какой-то. — Сергей, — негромко зову, глянув в сторону санитара. Тот вообще не интересуется происходящим, в телефоне сидит. — Сергей, ты слышишь? Понимаешь, о чем я говорю? Это… это из-за меня так? На глаза наворачиваются слезы от самой мысли, от того, как он продолжает сидеть и безучастно смотреть в пол, не реагируя ни на что. Буквально вчера я опять смотрела материалы про него в интернете, видела фотографии из того времени, когда все у него было хорошо. Контраст дикий, и от него больно. Я снова и снова напоминаю себе, что рядом со мной психопат. Мало ли, что он там нес про мое убийство и прочее, но… Я ему верю. — Сергей, — вновь пробую достучаться, отложив скетчбук. Санитару все еще до звезды, что мы тут делаем. — Это из-за меня? Сережа, послушай… Ой, прости. Ничего, если я так буду обращаться? Ну, в любом случае, если не нравится, то тебе придется мне об этом сказать. Ладно? Я оглядываюсь, опасаясь, что Рубинштейн стоит за решеткой, но его нет ни возле первого входа, ни возле второго. Выдохнув, я касаюсь скрещенных рук Разумовского, чуть сжимаю, не знаю, почувствует он что-то через рубашку. Почувствует ли он сейчас хоть что-то? — Сережа, мне… мне лучше больше не приходить? — совсем тихо спрашиваю, подвинувшись к нему поближе. — Я не буду, если тебе будет легче от этого. Сережа, ну блин… Ну хоть что-нибудь. Последние слова выдавливаю уже просто на грани слышимости. Невозможно спокойно наблюдать за таким вот состоянием человека, который еще недавно относительно нормально с тобой разговаривал. И смотрел так… А сейчас от него будто одна оболочка осталась. — Прости, — шепчу и кусаю себя за щеку изнутри. — Мне надо было тебя послушаться. Я не думала, что… Я вообще не думала, если честно. Почему-то доверилась странному чувству, которое все вело и вело меня в этот проклятый Форт, призывая хотя бы один час побыть с человеком, виновным в стольких смертях. Я понимаю, что это не правильно, и так быть не должно, ни в какой вселенной нельзя подобное принять, нельзя сочувствовать такому, как он. И я все равно здесь. — Прости, — выдыхаю, опустив руку. Разумовский вздрагивает, и мне даже кажется, что подается чуть вперед, чтобы не потерять контакт. — Я здесь, — зачем-то говорю и тянусь к его лицу, чтобы убрать наверняка мешающие пряди. — Здесь, Сережа, слышишь? Прости меня, я… Мне так жаль. Он не отвечает. Пальцы касаются бледных впалых щек, гладят кожу, будто так можно успокоить снедаемое болезнью и препаратами сознание. Чувствует ли он хоть что-то? И почему чувствую я? Разумовский снова вздрагивает, закрывает глаза, а когда поднимает голову и смотрит на меня, я понимаю, что это уже не он. Сказала бы, что нутром чую, да вот только странный янтарный цвет радужки слишком явно говорит об этом. Как и ясность во взгляде, но она проскальзывает лишь на мгновение, словно ни на что большее у него сил не хватает. Качнувшись, он подается вперед, а я жалею, что села так близко. Видеть Разумовского с разбитым о пол носом мне не хочется, но и от того, как он теперь вжимается лбом в мое плечо, не легче. Его тело ощущается тяжелым, почти безвольным, он практически валится на меня. Стоит мне сдвинуться, и он рухнет на холодную плитку. Я не двигаюсь, так и сижу, не касаясь, только руки подняв, чтобы то ли обнять его, то ли удержать от падения, если таковое случится. — Ты же не собираешься сейчас вцепиться мне зубами в сонную артерию? — тихо спрашиваю, расширенными от страха глазами глядя поверх его плеча. — Нет, — слабо отзывается он и выдыхает. — Не доставлю ему такого удовольствия. Санитар поднимает скептический взгляд от телефона, но пока ничего не предпринимает. Как я раньше этого не замечала? Они все так откровенно не вмешиваются, а я просто дура слепая. — У тебя есть имя? — уточняю, все-таки найдя в себе силы опустить дрожащие руки на его плечи. Собственное тело кажется натянутым от напряжения, я в любой момент готова вскочить и бежать прочь, если он хоть дернется как-то не так. Ответом меня, кстати, не удостаивают. Я стараюсь не шевелиться. Со змеями вроде помогает, а с этим? А потом я чувствую перемену, что-то внутри него будто щелкает, неуловимо меняется то, как он жмется ко мне, как дышит. Дрожащее тело в моих руках ощущается иначе. Я, зажмурившись, двигаю руками дальше, задевая чертовы завязки, обнимаю Разумовского, глажу по спутанным волосам, небрежно убранным в хвост. Слышу, как по плитке двигаются ножки стула, и смотрю в сторону санитара. Тот стоит, скрестив руки на груди. Мне хочется повернуться так, чтобы закрыть от него Сергея. Сережу. Соседняя палата свободна? Очень надо. — Ничего, — шепчу я, прижимая к себе подрагивающего Разумовского. Санитар подзывает медсестру и велит ей позвать Рубинштейна. — Ничего, я здесь, слышишь? Рядом. Все… Я вовремя прикусываю язык и не произношу это пресловутое «все будет хорошо». Что хорошо-то? Он в психушке, где из него делают овоща, и вытащить его отсюда не представляется возможным. А если бы и представилось? Что, правда помогла бы человеку, который заживо сжигал людей? — Я рядом, — говорю вместо избитой лживой фразы, глядя на то, как к решетке подходит Рубинштейн. Разумовский никак не отвечает. Кажется, те несколько слов, сказанные второй личностью, вытянули из него все силы. Санитар пропускает его внутрь, и доктор участливо спрашивает: — Все в порядке, Асенька? Сергей напугал вас? — Нет, — отзываюсь я, прикладывая титанические усилия, чтобы не отпустить Разумовского и не вцепиться Рубинштейну ногтями в лицо. — Он вроде бы сознание потерял. Я побоялась, что упадет на пол и расшибет голову, а у вас потом неприятности будут. Санитар вскидывает темную бровь, но никак не комментирует мою ложь, хотя явно все видел и, скорее всего, слышал. За маской не видно, но думаю, что выражение лица у него сейчас крайне многозначительное. Наверняка потом расскажет своему шефу обо всем, как полагается послушной псине. Кем надо быть, чтобы потворствовать таким вещам? — Денис, заберите Сергея в палату, — командует Рубинштейн. — Ему пора отдохнуть. Я чуть было не начинаю просить доктора не колоть ему больше ничего, но вовремя беру себя в руки. Только хуже сделаю. Санитар в маске хватает Сережу за плечи и поднимает на ноги, которые того не держат. В итоге подключается второй медработник, и вдвоем они выводят его прочь. Я встаю, пытаясь совладать с трясущимися коленками и не двинуть одной в пах любезно улыбающемуся Рубинштейну. Психиатр проводит меня вниз и возле регистратуры уточняет: — Ждать вас в пятницу, Асенька? — Конечно, — киваю я, принимая обратно свою сумку. — Вы, похоже, прониклись к Сергею симпатией, — замечает доктор, внимательно наблюдая за мной. Я фыркаю, вешая свою поклажу на плечо. — К Разумовскому? Что вы, Вениамин Самуилович, он же маньяк сумасшедший. Но я очень хочу помочь вам, поэтому буду стараться и дальше. — Замечательно, Асенька, — улыбается Рубинштейн. — Просто замечательно. Я прощаюсь с ним и иду к выходу. Возле двери оборачиваюсь, встречаясь с заинтересованным взглядом доктора. Машу ему рукой и выхожу во двор. Чтоб ты сдох. *** Я швыряю свою сумку в контейнер, из-за чего она падает на бок, и из нее на пластиковое дно высыпается косметика. Медсестра, принимающая вещи, удивленно смотрит на меня, я же, стушевавшись, бормочу извинения. — Тяжелый день? — понятливо уточняет она. Кивнув, вытаскиваю из кармана мобильник и тоже кидаю в контейнер. — Понимаю. Здесь сложно находиться обычному человеку. Да я уже привыкла почти. Когда меня сюда упекут с диагнозом, встречу эти стены как родные. Еще раз попросив прощения, иду вслед за санитаром в комнату отдыха. Дело не в том, что Форт действует гнетуще, а в том, что я вчера весь вечер пыталась объяснить своей сестре, какой маразм здесь творится. В частности, просила ее поднять шумиху насчет Разумовского и его содержания, помочь… не вытащить его, нет, но хотя бы проследить, чтобы о нем заботились как полагается. Полина мне не поверила. Вернее, сказала, что я просто преувеличиваю. Понятное дело, что как обывателю, мне все это кажется чересчур, но в Форте работают профессионалы, через них прошла ни одна сотня заключенных, и многие выздоравливали. А потом мы коснулись того, какого хрена я до сих пор таскаюсь в психушку, раз уж проект окончен, и стало не до справедливости. Я, конечно, отмазалась, что просто договорилась с Рубинштейном продолжать общие занятия во благо пациентов, хотя это тоже ей не особо понравилось. Полина высказала своей резкое «фи», но и только. Плюсы быть взрослой — никто не запретит тебе творить хренотень. И все же настроение отвратное. Я все-таки надеялась, что она поможет мне как-то повлиять на происходящее, но придется искать другие варианты. Комната за решеткой не пуста, и там не Разумовский, какой-то другой заключенный без смирительной рубашки. Наблюдающий за ним санитар при нашем приближении встает и велит своему подопечному заложить руки за спину, после чего открывает дверь, чтобы вывести его. Мы останавливаемся рядом и ждем, пока они выйдут. С другой стороны, прямо напротив, я вижу, как по коридору ведут Разумовского, опять в этих проклятых фиксаторах. Рядом с ним идет Рубинштейн. Надеюсь, доктор сегодня не собирается торчать с нами. Все происходит в одно мгновение. Пациент, которого вывели из комнаты, вдруг отталкивает санитара и хватает меня за руку. Я не успеваю даже вскрикнуть, как он буквально заваливается со мной обратно за решетку и резко дергает ее следом. Не устояв на ногах, падаю на пол, больно стукнувшись бедром о плитку, и набатом в голове слышу щелчок замка. Мужчина, ухмыляясь, демонстрирует опешившим санитарам ключ-карту. Я спешу подняться, не сводя с него взгляда. С другой стороны комнаты слышу голос Разумовского, который требует, чтобы открыли решетку. А ему отвечают, что ключ был у санитара, который находился здесь. Кто-то бросается на пост искать другой. Конечно. Конечно же, один ключ. Я смотрю на мужчину, что сует карту в карман больничных штанов, и поворачивается ко мне. Ухмыляется еще шире. Он большой. Очень высокий и крепкий, полностью лысый, с какими-то татуировками на голове. Морда как у стереотипного бандита из девяностых, нет одного переднего зуба. В глазах так ярко пылает желание сделать мне очень и очень больно, что не остается сомнений — сейчас будет плохо. — Послушайте, — говорю я, медленно отступая назад. — Давайте… — Слышала, а? — скалится псих, не отставая от меня. — Ключ здесь. Пока найдут другой… Вот ведь черт. Рубинштейн не может просто взять и дать ему прямо здесь совершить убийство, мое убийство! Или может?.. — Вы же не… — Ну что ты, крошка? Нам будет весело, — протягивает он, не обращая внимания на крики вокруг. На Разумовского, который требует от Рубинштейна прекратить все это. — Я давно тут, знаешь? И сейчас собираюсь убить тебя и трахнуть. Не решил еще, в каком порядке. Сколько успею до того, как эти придурки найдут еще один ключ. Я в ужасе смотрю на него. Такое чувство, будто меня вот-вот вывернет наизнанку от страха. — Подождите, ну зачем вам это? — слабо пищу я, впечатавшись спиной в стену. — Вам же потом только хуже будет, подумайте… — Ничего, — заявляет он, облизнувшись. — Переживу. Мужик бросается вперед, я же хочу уклониться, но все бесполезно. Он хватает меня за плечо и швыряет обратно, на несколько секунд весь воздух вышибает из груди. Псих уже смыкает железные пальцы на моем горле, сдавливает. Я задыхаюсь, вцепившись в его руку, царапаю в тщетных попытках оторвать ее от шеи. Где-то на задворках слышу, как Разумовский кричит и угрожает Рубинштейну разрезать того на кусочки. — Ну что, начнем? — шипит мне на ухо псих и лезет своей мерзкой лапищей под рубашку, сорвав несколько пуговиц. Я, не в силах даже закричать, делаю первое, что приходит на ум. Обе руки у него заняты, и помешать он мне не смог бы, поэтому я со всей возможной силой тыкаю пальцами ему в глаза. Взревев, он отшатывается, схватившись за лицо, и отпускает меня. Я честно пытаюсь устоять на ногах, но новообретенная способность дышать ничуть не помогает, кажется, делает хуже. Я падаю, хрипло кашляя, и все никак не могу сделать нормальный вдох. — Убью суку, — рычит псих и, отняв руку от лица, кидается на меня. Я даже толком испугаться опять не успеваю. Кто-то перехватывает его и отшвыривает назад. Санитар в маске с размаху всаживает ему в шею иглу шприца и что-то вводит. Тот, дернувшись, обмякает на полу. Я закрываю глаза и так и сижу, съежившись, у стены. Звуки доходят через вату. Я слышу голос Сережи и одновременно не Сережи, причитания Рубинштейна, чьи-то оправдания. — Жива? — спрашивает кто-то и повторяет, когда я не отвечаю: — Слышишь? Жива? Открыв глаза, вижу перед собой санитара в маске. Киваю. Меня сейчас или стошнит, или отключит. — Дыши медленно и неглубоко, — советует он и стаскивает с себя халат, накидывает его на меня. Только сейчас понимаю, что пуговиц на рубашке почти не осталось. Вместо того, чтобы сделать, как велено, оборачиваюсь. Никого уже нет возле противоположной решетки, Разумовского увели. Рубинштейн заходит в помещение, когда его отпирает другой санитар, смотрит на распростертое на полу тело и качает головой. Вот только я вижу, что он доволен. Вспоминаю, как Сергей угрожал убить его. НеСергей. Достал все-таки второго. — Асенька, как вы? — участливо спрашивает доктор и присаживается передо мной. — Он вас сильно поранил? Ох, какое несчастье, вы только посмотрите! Ничего, милая, синяки на шее пройдут, и следа не останется. До свадьбы заживет. Софочка, Денис, отведите девочку ко мне в кабинет. Не волнуйтесь, Асенька, я такую халатность не оставлю просто так, виновные ответят. Чтоб. Ты. Сдох. Я закрываю глаза, дышу. Санитар помогает мне подняться на ноги. Рыжеволосая женщина поправляет изящное каре и касается моего плеча, сочувственно улыбаясь. А у меня такое чувство, будто я угодила в аквариум с пираньями. Вот-вот снова вцепятся. — В… Сказать сразу не получается, я закашливаюсь, сгибаясь пополам. Хрипло дышу. — Вениамин Самуилович, — зову, опираясь на руку санитара Дениса. — Дайте мне с ним увидеться. Рубинштейн поворачивается ко мне, едва успевает спрятать ухмылку. Притворяется, что раздумывает над просьбой, затем медленно кивает, будто нехотя. — Хорошо, Асенька. Сейчас Софочка поможет вам привести себя в порядок и отведет к Сергею. Мальчик перенервничал, ему будет полезно увидеть, что вы в порядке. — Идемте, — говорит женщина. Они и Денис заводят меня в кабинет Рубинштейна и сажают на кушетку. Пока София с приторным беспокойством осматривает мою шею, санитар стоит у двери. Я встречаюсь с ним взглядом. Темные глаза смотрят спокойно. Интересно, в его обязанности входило меня спасать? Или случайно вышло? Если последнее, то Рубинштейн ему еще и выговор впаяет за то, что эффект слабее получился. Я принимаю из рук Софии стакан с водой и таблетку. Последнюю сую в карман, когда она отворачивается. Я не пациент, проверить ей не удастся. Делаю глоток воды, снова глянув на санитара. Он-то видел, но молчит, лишь кивает зачем-то. От всех вопросов я отмахиваюсь и прошу отвести меня в палату к Разумовскому. Денис говорит, что я могу оставить себе халат до следующего раза, и я не возражаю. Застегиваю его, и теперь он болтается на мне как на вешалке, но это лучше, чем демонстрировать Разумовскому разорванную рубашку. Рубинштейн не приходит, и я понимаю причину только тогда, когда мы сворачиваем в коридор, где в конце находится палата Сережи. Доктор там, стоит рядом с закрытой дверью. — Как вы, Асенька? — спрашивает он, тронув меня за плечо. — Голова не кружится? Дышать не больно? — Все нормально, — говорю я, едва не отдернувшись от него. — Можно? Киваю на дверь в палату, потому что силы мои на исходе. Адреналин почти оставил меня, и я не уверена, что смогу выдерживать общество Рубинштейна и его прихлебателей дольше. Санитар открывает дверь и пропускает меня вперед, сам заходит внутрь и занимает место в углу. Вениамин Самуилович остается стоять в коридоре, но ему все видно. Разумовский лежит на кровати, привязанный к ней. Судя по всему, ничего сильнодействующего ему не вкололи, потому что мое присутствие он замечает. — Ася, — шепчет Сережа, дернувшись. — Все хорошо, — говорю я, садясь прямо на край кровати. — Ничего страшного. Просто случайность. — Не… — Просто случайность, — с нажимом повторяю, глазами указав в бок. Разумовский понимает, замолкает. Взгляд перемещается мне на шею, в синих глазах боль смешивается со страхом. Я касаюсь его плеча. — Пройдет. На мне все быстро заживает. — Прости, — одними губами произносит он. Я улыбаюсь. — Бывало и хуже, честно. К пятнице уже все пройдет. — Ася… Я, не выдержав, наклоняюсь и обнимаю его, как могу в этом положении, прижимаюсь к плечу. Все случившееся кажется дурацким сном, но это ни черта не сон. Рубинштейн подстроил все так, чтобы на меня напали, возможно, даже убили, лишь бы выковырять из сознания Сережи второго. Если бы не расторопность того санитара… Я судорожно вздыхаю. Так дальше не может продолжаться. Не со мной, нет, с Разумовским. Рубинштейн не лечит его, он творит незнамо что с ним. Сережа поворачивает голову на бок, касается губами моей макушки. Я позволяю себе еще пару секунд, а потом выпрямляюсь. Улыбнувшись, мягко стираю мокрую дорожку с его виска. — В пятницу будем рисовать белку, — обещаю, погладив его напоследок по щеке. Толку-то уже скрывать что-то от Рубинштейна? Тот и так нащупал слабое место. Создал его. Я встаю и иду к двери, стараясь не встречаться взглядом с Рубинштейном. Я знаю, что доктор уже проворачивает в уме, как воспользуется ситуацией. Ничего. Я тоже что-нибудь придумаю. Ославлю тебя на всю страну, урод. Куртку я накидываю сразу поверх халата и стремлюсь быстрее выйти за пределы этого места, туда, где никто уже не увидит, как я, согнувшись на сиденье катера, тихо вою, зажимая себе рот руками. Из-за шума человек у штурвала не слышит меня, либо специально не замечает, спасибо ему тогда. Перед глазами мелькает оскалившаяся физиономия психа, который чуть не… Я закрываю глаза. Паника захлестывает с опозданием, подкидывая воспоминания о том, как примерно то же самое пытался сделать мой бывший муж. На берег я схожу уже без слез, но с четкой целью. В лепешку расшибусь, но добьюсь того, чтобы Разумовского перевели в нормальное учреждение, где ему смогут помочь, а Рубинштейна посадили за решетку.