Есть ли в небе лисы?

Я смотрю на девушку, сидящую напротив меня, и надеюсь, что весь мой вид говорит о решительности бороться с несправедливостью, а не о панической необходимости спасти психопата, который по неясным причинам так запал в душу. В кафе, где мы встретились, довольно безлюдно, несмотря на то, что это центр города и обеденное время. Все из-за того, что объявился какой-то новый преступник и уже натворил немало кошмарных дел, взорвав несколько объектов. Люди боятся. Я тоже боюсь, но не террориста. Юлия Пчелкина постукивает короткими ногтями по столу, поправляет выкрашенные в яркий красный волосы и раз за разом скользит взглядом по неровным строчкам, которые тянутся по нескольким тетрадным листам, что я отдала ей. В них я постаралась изложить все, что узнала и поняла о бывшем Чумном Форте, а еще приложила немало усилия, чтобы буквы были читаемыми, а мат в адрес Рубинштейна отсутствовал. Или хотя бы просто проскакивал, а не описывал его на постоянной основе. — Это… странно, — наконец заключает Пчелкина. — Помогите, — без обиняков прошу я. — Они не лечат там людей, они издеваются над ними. Над ним. Мне стоило больших трудов уговорить сестру помочь выйти на какого-нибудь известного блогера, который занимается подходящим контентов. И как же иронично, что этим блогером оказалась Юлия Пчелкина, которая выпустила несколько разоблачительных роликов после ареста Разумовского. Но сейчас категорически все равно, что она там про него говорила и откуда копала, речь уже не о Чумной Докторе, а об обычном человеке, приговоренном к лечению. Вот только он его не получает. Я не верю, что Рубинштейн использует правильные методы, о нет. Старый ублюдок просто изводит его, и с каждым разом Сереже становится все хуже. — Ася, — говорит Юлия, печально глянув на меня. — Я понимаю, что для некоторых людей подобные личности кажутся привлекательными, но… — Вы что, между срок читали? — мрачно уточняю и двигаю к ней листы обратно. — Дело не в личности Разумовского и не в том, что я ему сочувствую. Я сочувствую, да, но не потому что вдруг запала на маньяка. Но я видела, что с ним творят, я чуть не стала соучастницей, причем с очень печальным концом. Помогите, прошу вас. Он не единственный, с кем так обращаются в Форте. — Что вы хотите от меня? — устало спрашивает Пчелкина. — В городе сейчас очень напряженная обстановка, вы наверняка слышали. — Да, слышала. Задница полная, знаю, не вовремя, понимаю. Но пока полиция поймает этого нового террориста или кто он там, в Форте окончательно загнется человек, нуждающийся в лечении. Мы же не в Средневековье, ну серьезно! — Я резко отодвигаю стул назад и смотрю к окно, пытаюсь усмирить совершенно неуместные чувства. Выдохнув, поворачиваюсь к Пчелкиной. — Вы же топите за правду и справедливость, разве нет? Весь ваш блог об этом. Или ваши потуги распространяются только на здоровых людей? — Вы не понимаете, о чем просите, Ася, — спокойно говорит Юлия. — Я пыталась пройти в Форт и раньше, взять интервью, но мне отказывали. Сейчас и вовсе это невозможно, потому что охрана везде усилена, к тому же… Она замолкает, рассматривает мои корявые буквы на листке в клетку. — К тому же нет смысла пытаться из-за такого, как он? — подсказываю я, нахмурившись. — Ладно. Ладно, я вас поняла. Грош цена всем вашим видосикам, очередная Сейлор Мун без матроски. Найду кого-нибудь еще. Я встаю и ухожу, а Пчелкина меня не останавливает и никак не комментирует сказанное. Швырнув сумку на пассажирское сиденья, захлопываю дверцу и сердито пыхчу электронной сигаретой. Так, ясно, факир был пьяный — фокус не удался, ищем дальше. Полина, конечно, помогла выйти на Пчелкину, но сама участвовать наотрез отказалась, заявив, что я занимаюсь ерундой. Закусив губу, тереблю шарф, которым обмотана шея. Синяки проступают на ней все еще довольно четко. Синяки. Я расширенными глазами смотрю сквозь лобовое стекло на стену ближайшего здания. Изначально у меня в планах было скрывать произошедшее, но теперь… Я прошлась по всем знакомым адвокатам, но они тоже отказались связываться с Фортом. Я потрясла блогеров, любых, до кого смогла дотянуться, даже тех, кто просто косметос тестирует. Все мимо. Добралась до Пчелкиной, известной своей принципиальностью и честностью. Опять впросак. Что ж. Я завожу машину, швыряю сигарету в открытую сумку и направляюсь в сторону бизнес-центра, где работает моя сестра. Будем бить по больному. Надо было сразу, но я побоялась, что Полина разозлится и наделает глупостей. Она-то и сейчас наделать их может, придется запастись аргументами и идеями. Еще веревкой и скотчем, если придется силой удерживать от того, чтобы сестра пошла бить Рубинштейну лицо вот прямо сию секунду. Припарковавшись, я решительно иду ко входу, а потом поднимаюсь на шестой этаж, сообщив охраннику о цели визита. А цель визита у нас сегодня — нанять адвоката. Мужчина, связавшись с конторой, меня не останавливает. Зато сестра встречает прямо на выходе из лифта. Гневно сверкая глазами, она упирает руки в боки и преграждает мне путь. Я же молча сдергиваю шарф. Взгляд сестры, в котором одна эмоция сменяет другую со скоростью света, ясно говорит о том, что теперь-то сотрудничать мы будем. — Что это? — ледяным голосом спрашивает она. — Рубинштейн, — с готовностью сообщаю, заматывая шарф обратно. — Как раз то, о чем я говорила. Полина коршуном следит за тем, как синяки скрываются под тканью, потом отрывисто бросает: — Ко мне в кабинет. *** — Можно мне вывести его погулять? — спрашиваю я, идя вслед за Рубинштейном по лестнице. — Боюсь, это запрещено, Асенька, — с грустью говорит доктор. Н-да? А если скажу, что видела у них во дворе открытый люк, куда я могу упасть и сломать ногу, чем вызову реакцию Разумовского? Можно еще предложить подкинуть туда пару крокодилов, чтобы наверняка. Вполне укладывается в методы Рубинштейна. Тьфу ты. — Но я подумаю, что можно сделать к вашему следующему визиту, — добавляет Вениамин Самуилович, пропуская меня в новый коридор. — Спасибо, — киваю, лучезарно улыбаясь. — Вы так заботитесь о своих пациентах, и это очень вдохновляет. Мудак. — У меня даже родилось еще несколько идей для дальнейшего сотрудничества, — продолжаю, изо всех сил поддерживая маску обожания на лице. Хочется в душ, прямо сейчас. — Думаю, мы даже сможем привлечь инвесторов не только к проектом, но и для клиники. Я вам отправлю свои идеи. Все, чтобы ты, козлина, не надумал выдворить меня отсюда и больше не пускать. — Чудесно, Асенька, чудесно, — протягивает Рубинштейн, похлопываю по моему плечу. — Я в вас не ошибся. Улыбаюсь снова, традиционно уже желая ему подохнуть. И только сейчас замечаю, что мы идем вообще в другом направлении. Тут же уточняю, стараясь не звучать обеспокоенной. Рубинштейн заверяет меня, что все в порядке, просто на этаже потравили тараканов, и пациентов пришлось временно перевести. Я оглядываю еще более мрачные стены и вопросов больше не задаю. Решетка, за которой вижу знакомую сгорбленную фигуру, наводит на мысли о катакомбах. Тараканов потравили, ага. Нет, вовсе не очередная попытка психологического давление, что вы. Просто тараканов потравили. Что же ты тогда, мудила, не сдох? — Мрачновато тут, — бормочу я, останавливаясь возле решетки. — Увы, Асенька, места не хватает, и мы вынуждены задействовать все помещения, которые только можем. Здание старое, и некоторые его участки совершенно непригодны для содержания людей. В этом крыле обычно никого не держат, хоть оно и было закрыто относительно недавно. Лишь временная мера. Прошу, дорогая. Санитар, что тащился позади нас, открывает решетку, и я спешу зайти внутрь. Я не боюсь, что Рубинштейн решит запереть меня здесь, пусть рискнет. Теперь о моем местонахождении знает Полина. Я недоуменно рассматриваю разбросанные по полу листы. Некоторые перечеркнуты так, что и не разберешь содержание, другие в чуть лучшем состоянии, и на них видно какие-то шахматные расклады, чертежи, кривые записи. — Новое увлечение, — сообщает Рубинштейн, указав на Разумовского. Тот сидит на полу, судорожными движениями черкает пометки на листе с шахматной доской. На нас не смотрит. — Сергей, к вам посетитель. Ничего. Я отворачиваюсь, чтобы доктор не заметил, как сильно мне сейчас хочется врезать ему по яйцам, прямо как брат учил. — Как видите, Асенька, сегодня он не настроен на занятия. — Я попробую, можно? — Конечно, конечно, дорогая. Может быть, ему полегчает. Не зря же вы ехали. Василий, я отойду, проследи, чтобы с нашей гостьей ничего не произошло. Санитар ловит мой мрачный взгляд, вздыхает и ставит на пол коробку с карандашами и альбомами. Он, похоже, тоже не в восторге от двусмысленности доктора и его стремления кинуть мышь в аквариум с гадюкой и посмотреть, что будет. Рубинштейн выходит из камеры, которую язык не поворачивается назвать палатой, а мышь направляется к гадюке, и у нее даже получается выглядеть спокойной. — Привет, — говорю я, присаживаясь перед Разумовским. Он не обращает на меня внимания, что-то чертит на листке. — В него такой коктейль влили, что можешь не пытаться, — заявляет Василий и грузно опускается на стул в углу. — Не смотри на меня так, сам виноват. — В чем? — спрашиваю, поглаживая Разумовского по плечу. — Чего? — Виноват в чем? — Так ты новости глянь за прошлый год, сразу дойдет. — Вы лечить его должны, — огрызаюсь я. — А не вот это… — Лично я этому психу ничего не должен. — Василий складывает руки на груди. — И тебе не советую. — Да пошел ты, Вася, — бормочу я и отворачиваюсь от него. — Сереж, ты как? Совсем плохо? Ну посмотри на меня хотя бы, пожалуйста. Так и не получив ответа, решаюсь взять его за руку, сжимающую черный карандаш. Разумовский вздрагивает, но взгляда не поднимает. Сквозь завесу волос видно, как он смотрит на мою ладонь. Я мягко вытаскиваю из дрожащих пальцев тонкое древко и откладываю в сторону. Никакой реакции. Поневоле задумываюсь о том, понимает ли он, что происходит вокруг, осознает хоть что-то? Я пыталась на днях читать, как работают лекарства, применяемые в психиатрии, но их слишком много, да и я толком ничего не поняла. И все равно во мне продолжает крепнуть уверенность, что лечение неверное, не направлено на то, чтобы принести пользу. Попытки Рубинштейна спровоцировать Сережу на срыв только утвердили меня в этой мысли. — Я попросила, чтобы в следующий раз нам разрешили немного погулять во дворе, — говорю я, осторожно разминая напряженные пальцы. — Вениамин Самуилович обещал что-нибудь придумать. Хорошая идея, как думаешь? Никак он не думает. Видимо, я тут могу хоть с ножом на него кидать, хоть с поцелуями, все без разницы. Разве что во втором случае другой вылезет посмотреть, что будет. Поморщившись, отгоняю неуместные сравнения. Накачали Разумовского под завязку, это факт. И я вроде понимаю, что мне не должно быть дело до него, но сердце сложно что-то объяснить. — Сереж? — вновь зову, отпустив его руку. Хочется швыряться вещами, причем в людей в белых халатах. На Василия, который наблюдает за нами с такой откровенной насмешкой на чуть красноватом лице, можно и вовсе надеть коробку с карандашами, прямо на голову. Я с трудом удерживаюсь от того, чтобы продемонстрировать ему средний палец. Вместо этого беру другую Сережину руку и тяну ее к себе. Держа за запястье, по одному дотрагиваюсь своими кончиками пальцев до его, повторяя жест, который мелькал между нами в палате. — Это по-настоящему, — тихо говорю, подсев ближе. — Я настоящая. Честное слово. Галлюцинация бы так точно не сказала. Хотя, нет, сказала бы. Ладно, неувязочка. Чуть двинув рукой, сцепляю наши пальцы в замок. — Здесь все по-настоящему, — снова пробую, и Разумовский вздрагивает и зажмуривается. — Ну, я понимаю, что антураж так себе, но зато тут есть я. Со мной не скучно. Правда. Я могу еще поговорить, если хочешь, или можем просто в тишине посидеть, а в пятницу тогда порисуем, если тебе станет лучше. Если этот эскулап перестанет тебя травить. Я хочу убрать руку, но чувствую, как чужие пальцы сжимаются чуть сильнее. — Все хорошо, я не ухожу, — спешу заверить его, улыбнувшись. Разумовский, так и не открывая глаз, наклоняется, будто у него не осталось сил даже на то, чтобы сидеть. Мне все-таки приходится освободить руки, чтобы вовремя подхватить его за плечи. — Плохо? — спрашиваю, глянув на санитара. — Давай я позову кого-нибудь и… Сережа качает головой. Жест слабый, но я его замечаю и молчу. Да уж. Кого тут звать? Вряд ли Рубинштейн подпускает к нему врачей, не находящихся в сговоре или под контролем. — Помочь тебе дойти до кровати? — интересуюсь, рассматривая простую больничную койку в углу. Спасибо, что не ржавую. И снова это слабое покачивание головой. Вот только и держать его так долго я не смогу. Несмотря на болезненную худобу, Разумовский кажется довольно тяжелым, сразу вспоминаются рассказы моей тети Вали про кости, которые слишком много весят, поэтому стройная с виду Валя терпеть не могла весы. Лучше бы она ездить за рулем в нетрезвом виде так не любила, тогда бы не вписалась в дерево, а я бы сейчас не говорила о ней в прошедшем времени. Да что за мысли сегодня в голову лезут? Разумовский все-таки укладывается на пол, несмотря на все моим попытки удержать его. Пробормотав проклятия в адрес даже не дернувшегося Василия, я как можно аккуратнее помогаю ему пристроить голову на моих коленях, и только после этого санитар встает и подходит. Я, толком не раздумывая, обнимаю лежащее рядом тело. Защита слабоватая, а вот взгляд у меня явно становится еще более враждебным, потому что Василий останавливается. — Чего ты играешь тут в эту… как ее? Мать Терезу, вспомнил, — произносит санитар и презрительно кривится. — Слушай, я весь этот цирк не поддерживаю, мне оно до звезды вообще. Все, отвали, я его за шкварник в койку оттащу. — Пошел вон, — угрюмо советую, даже не думая слушаться. — Про слона и Моську читала? Так вот, ты сейчас не в роли слона тут. Как тебя там? Аня? — Ася. — Хрен редьки не слаще. — Не сказала бы, смотря чем залить. Вали на свой стул. Тронешь его, и я тебя за руку укушу, а потом скажу, что ты на меня кинулся. Не связывайся со мной, Вася, я в детстве с качели упала головой на асфальт. — Тут камера есть, дура. — Ага. Вон та, ты ее как раз загораживаешь. Василий оборачивается, матерится на меня сквозь зубы и шагает в сторону. По решетке кто-то стучит, и мы не узнаем, кто из нас победит в этом противостоянии. Санитар в маске, который Денис, что-то говорит коллеге и указывает себе за спину. Тот тяжко вздохнув, выходит из камеры, а второй занимает его место, внимательно оглядывает происходящее. — Отвали, — говорю я, как только он останавливает взгляд на нас. Денис машет руками в знак капитуляции, хрипло бормочет, что ему так-то насрать, и усаживается на стул. Я, выдохнув, немного расслабляюсь, глажу Разумовского по спутанным волосам. Держу пари, Рубинштейн доволен, наверняка смотрит видео и придумывает очередные козни. Лучше бы с таким же усердием своей работой занимался. Спустя какое-то время санитар щелкает пальцами, привлекая мое внимание, и стучит себя по внешней стороне запястья. Ясно, надо уходить. Я наклоняюсь, чтобы глянуть на Разумовского. Думала, что он спит, но нет, просто лежит с открытыми глазами. Спрашиваю, сможет ли встать, но ответа, что ожидаемо, нет. В итоге с помощью Дениса мне удается сначала усадить его, а потом и довести до кровати. Ремни санитар не застегивает и не обращает внимания на то, как я крайне внимательно наблюдаю за его действиями. Оттеснив медработника в сторону, укрываю свернувшегося на боку Сережу хлипким одеялом, после чего обещаю вернуться в пятницу и ухожу. — Что? — не выдерживаю уже в коридоре, потому что спиной чувствую, как мне промеж лопаток уперся чей-то взгляд. — Что вы так на меня смотрите? Я не из фанаток Теда Банди, я просто… — Неопределенно махнув рукой, продолжаю путь. — Просто. — А кто ты ему тогда? — спрашивает санитар, что удивительно, без насмешки в голосе. — Никто, — бормочу я и, остановившись, резко разворачиваюсь. Мой указательный палец утыкается в грудь санитара, тот с каменным спокойствием в глазах смотрит сначала на него, затем на меня. — Никто, но со связями. Будете превышать должностные обязанности по отношению к нему, и я позабочусь о том, чтобы вас выгнали отсюда к чертовой бабушке и потом даже конверты клеить не взяли. Понял? — Понял, — кивает он. — При чем тут конверты? — Не помнишь? — Я отворачиваюсь и продолжаю путь. — Какое-то время назад был просто бум в газетах, постоянно публиковали объявления, где предлагали людям работу по поклейке конвертов или сборке карандашей, но деньги, разумеется, надо было вперед прислать, как залог. — Теперь помню. Для той, кого здесь чуть не убили, ты возвращаешься с завидным постоянством. Мы выходим к лестнице, и я пожимаю плечами. — Местные виды нравятся. Вдохновляют. — Он наверняка попытается еще раз, и я могу уже не успеть. Здесь все устроено нет так легко, как ты думаешь. Я не отвечаю, даже не спрашиваю, чего вдруг у верной псины Рубинштейна совесть проклюнулась. Либо он просто констатирует факт, а не предупреждает, поняв уже, что я все равно вернусь. Может быть, у Полины получится нам помочь. Она была не просто зла, она была в чистой, почти светящейся, ярости, и больше отнекиваться не стала. Обещала подключить всех, кого сможет, но когда это будет? Я не дурочка, понимаю, что такие процессы занимают время. Но сколько? Хватит для того, чтобы окончательно свести Разумовского с ума? Или меня в могилу? — Как работник этой системы скажи: часто таких больных вызволяли отсюда? — интересуюсь, пока мы еще не прошли лестницу. — Ну, не знаю, на поруки или что-то вроде. Под домашний арест? Или просто под надзор какого-нибудь компетентного лица? — Это ты, что ли, лицо компетентное? — скептически уточняет Денис. — Нет, но я могу его найти. — Я недавно тут работаю. Но одно точно знаю: Разумовского он не отпустит. Разве что ты найдешь способ взять это место штурмом. — Может и найду, — бурчу я, спрыгивая с предпоследней ступеньки. — Удачи.