***
Германия тяжело вздохнул. Прерывисто переводил взгляд то на деда, то на отца. Он стоял возле входа, так что ничего лучше, чем схватить куртку и выбежать на улицу, он не придумал. ФРГ бездумно брел куда-то. Все было в тумане. На него сразу все навалилось. Так неожиданно, так предательски. Слезы встали комом в горле, словно запрещая немцу дышать. Каждый вдох пронзал легкие невыносимой болью, каждый выдох позволял ощутить себя живым. Германия хотел проволиться под землю, стать мельчайшей крупицей атома. Медленно, но верно приближалось сознание к бездне. Нервно присев на ближайшую лавочку, он достал сигареты и долго не решался закурить первую. Просто вертел ее в руках, вдыхая мягкий запах табака. Немец смотрел, как из помятой сигареты медленно вываливались коричнево-золотые листики. Вскоре, он не заметил, как погрузился в мир грез. То-ли самолично, то-ли инстинктивно, он облакотился назад и прикрыл глаза, из кторых текли горькие слезы, разъедая глазницы. Сигарета выскользнула из его когтей, со шлепком ударившись о лужу.***
Он пришел в библиотеку к назначенному времени. На удивление, в такой маленькой на вид школе она была просто огромной; два этажа, бесчисленные стеллажи, и, что самое главное — много укромных мест. Юный федерал туда и направлялся. Спустя несколько минут поисков, он набрел на своего брата, что ждал его, видимо, очень долго. — Ты чего так поздно? — осторожно спросил демократ, вставая и протягивая худые руки к брату. Тот тоже обнял его, прижал так сильно, как только мог. Они не виделись со дня раздела. Швейцария, конечно, настаивал на том, чтобы мальчики жили с ним. Но все документы уже были подписаны. — Вот, садись. — ГДР чуть ли не разорвал красный, душащий галстук пионера. После снял с себя белую рубашку и кинул ее на пол под маленьким решетчатым окном. ФРГ открылся вид на брата в одной серой майке. Все его тело было в синяках и ссадинах, но мальчишку это, по всей видимости, не волновало. Федерация осторожно присел поближе к брату. Ему было больно видеть его таким… убитым? Худой, с мешками под глазами и заторможенно-сонным поведением. ФРГ оставалось только гадать, что с ним там делали. — Тебя так долго в школе не было, я уже начал бояться, что нас в разные отправили. — со слабой улыбкой проговорил ФРГ, оглядывая книжные полки. Они стояли вразнобой, что странно для библиотеки. — Угу, я только из больницы вернулся, — прикрыв глаза и обняв руку брата, пробормотал ГДР. С ним было тепло. Очень тепло. — Что случилось? — испуганно поинтересовался федерал, стирая пыль с очередной книги. Это был Грозовой Перевал. Недавно напечатанная книга, в толстой серебрянно-зеленой обложке. — Да так, подрался с тем, с кем не следовало… — в голову юному пионеру ударили воспоминания, как он дрался с РСФСР, и как потом их разнимал Союз. Мальчик сильно получил по голове, так что лег в больницу с сотрясением. — А как же Российская Империя? Он ведь с вами живет. — ФРГ растерянно забегал взглядом по спрятанному помещению. — Не переживай, тут никто не ходит. А Империя… А что он? Раньше пытался меня защищать. Он сам часто получал. Так что через время… в общем, когда я ловлю его взгляд, он лишь отводит глаза в сторону и грустно тупит в стену. На него полагаться нельзя. — Ты выбрал, что мы читать будем? — разорвал гробовую тишину демократ, схватил федерала за руку и посмотрел тому в глаза. — А, да, вот. — он протянул брату книгу. Тот посмотрел лишь на автора и, не увидев русских имен, одобрил. -… маленькая Кэти часто спрашивала, когда же возвратится отец. — Не ладится у меня с сыном Совета. РСФСР который. Деремся все время, а потом приходит Союз и добавляет мне лично. Хах, помню когда только оказался у них, русские меня да дух не переносили. Старший бил при каждом удобном случае, а сынок его нацистским отродьем называл. Ну и получал, конечно, по роже за такие слова. Только Совету это не нравилось… — тихо проговаривал ГДР. — Этот? — ГДР показывает на длинный, кривой шрам на плече. — Это ремень. Кожаный, с бляшкой металлической. Страшная вещь. А вот этот — это укус. Зубы у РСФСР не как у нашего отца, конечно, но тоже довольно острые. А вот тут, — он указывает на правое запястье, — тут было три трещины, это Совок мне руку вывернул. — А это? — ФРГ указывает на свежую корку-ссадину на другом плече. — Это? Да так, фигня, с лестницы упал. Не сам, конечно, но все же. Германию часто пугали рассказы брата. Его мир вдруг рухнул. Он не мог себе представить, что на его месте мог быть он. Нет, это не эгоизм. Мальчик был в шоке с того, что творят русские. На миг он начал понимать своего отца. Но у него в приемной семье все было совершенно по другому. Никто никого не бил, не лишал еды за плохое поведение… да и он знает своего брата. Он всегда был послушным и покладистым ребенком. А ФРГ совсем наоборот. Каждый раз, когда отец что-то запрещал, он норовил сделать все наоборот. Это прекратилось, когда они решили посмотреть, где работает отец. — Не переживай, станем странами и построим новый мир! — тихо прошептал то на ухо ФРГ. — С верою и правдою во главе? Только через долгое время Германия понял, о каких вещах ему говорил брат.***
Проснувшись, он даже сначала не почувствовал на себе чужое бледно-коричневое пальто. Его выдал парфюм. Хвоя, кожа и северное море. Русский осторожно наблюдал за своим другом, что пытался отойти от сна. — Was? — сонно проговорил немец, пытаясь понять, где реальность. — Доброе утро. Ты чего тут? — хриплым голосом проговорил Россия. На улице начало смеркаться. — Какое утро? — не понимая что происходит, Германия выпрямился и сел. — Как себя чувствуешь, такое и утро. Ты чего тут делаешь? — Сплю? — А дома тебе не спится? На улице холодно. — Русский затянулся ментоловым дымом и медленно выдохнул. — Нет… — Ну как скажешь. Тогда пальто забираю? — Ну, забирай, — ФРГ устало посмотрел в сторону, дожидаясь когда тот уйдет. Русский лишь тяжело вздохнул. — Что случилось? — Тебя это не касается. — Ты на моей территории, так что касается. — Он скрестил руки в ожидании ответа. Холодный ветер медленно переворачивал упавшие листья. — Иди нахуй, это моя земля, пшел вон отсюда. — Ага. Я уйду, а ты вскроешься. Мне отец твой голову открутит. — С чего бы это мне вскрываться? — Зрачки Германии сузились от удивления. Он никогда о таком не задумывался. Почти. — Да ты выглядишь, так как будто только этого и хочешь. — А ты у нас эксперт в людях. Я сказал, это не твое дело. Уходи. Я хочу побыть один. — Хорошо. Но то, что у тебя опять проблемы дома, мне и так понятно. Опять с отцом поругался? — Я сказал пошел отсюда! — На глазах блеснули слезы. Россия ухмыльнулся. — И тебе плохо, потому что ты не знаешь, что тебе делать. Ты не хочешь его видеть, но испытываешь вину за свою ненависть. — Он тут не причем, уходи! — Если бы он был не при чём, ты бы так не реагировал. Ты ненавидишь его, но не можешь себя за это простить. Германия непонимающе взглянул на него, но через секунду опустил глаза на асфальт. По бледной щеке скатилась предательница-слеза. ФРГ дергано встал и рваными шагами направился прочь. Россия не унимался. — Ты спать нормально не сможешь пока не разберёшься в себе. Ты хочешь чтобы у тебя было все хорошо, и тебе больно потому что это никогда не будет так. Беги дальше от своих проблем, и посмотрим, сколько ещё проживёшь! — Русский чуть ли не прокричал тому вслед от наступающий, неконтролируемой злости. Немец замер и медленно обернулся. — Тебе вообще какое до меня дело? Россия дернул плечом. — А это уже меня касается. — Да каким местом это тебя касается, — Германия не выдержал, перейдя на крик, — Хочешь меня завоевать? Как это сделал твой отец? Вам всем от меня только одно нужно! Ты меня не слышишь. С какого рожна тебе вдруг стало интересна моя жизнь? Какое право ты имеешь что-то говорить про моего отца? Тебе он ничего не делал. Ничего! Твой отец уже всем ему отплатил. Не смей что-либо говорить ни про моего отца, ни про мою семью, ни про моего брата! Он как-то обессиленно опустился обратно на лавочку и вцепился руками в волосы. Посидел так с минуту, потом закурил. Россия довольно улыбнулся и придвинулся ближе, заглядывая немцу в глаза. — Ты мне интересен. Именно ты, а не твой отец. Мне интересна твоя личность ты сам. Тебе можно доверять, ты хороший друг. И твои проблемы хочется решить, потому что я не хочу, чтобы тебе было больно. — Мне нельзя верить, я — нацистское отродье! — Германия зло сверкнул глазами, — я сын монстра, такое же чудовище, как мой отец! — Но я хочу. — Русский просто улыбнулся. — Хочу тебе верить. И хочу чтобы ты верил мне. Германия промолчал. Он поднял голову, глядя в холодное, темнеющее небо, на котором зажигались искорки первых звезд. — Ты скучаешь по нему, да? ФРГ вздрогнул при упоминании о брате. Стараясь сдержать рвущийся из груди всхлип, он тяжело вздохнул, продолжая делать вид, что ему очень интересно небо. — Скучаешь. — Подытожил Россия. — И тебе очень больно… — Уходи… Просто уходи! — Бессильно зарычал Германия, снова хватаясь за голову. — Не уйду, пока не расскажешь. — Что ты хочешь от меня услышать?! — Правду. — По конкретней выражайся, — ФРГ буквально шипел от накатывающей злости. Но тут и терпению русского пришел конец. — Я хочу знать, какого хуя ты в десять градусов спишь на лавочке. Какого хуя ты плачешь от одного упоминания об отце. Какого хуя ты не можешь смириться со смертью брата и как, мать твою, тебе помочь?! — А в твою голову не приходила мысль, что это все — твоя вина? — Немец посмотрел в глаза России. Зрачки его были размером с игольное ушко. — Я действительно виноват. Но я правда хочу помочь… — Себе помоги. — Прервал поток лести к себе ФРГ, по-зверски смотря на товарища. Россия вздохнул. Попытки докричаться до немца рушились буквально на глазах. — Мне помочь нельзя. А тебе ещё можно. — Ты слишком много на себя берешь. — проговорил Германия. Тут настал черед зрачков русского сужаться до размеров точки. — Хочешь жёстко? Хорошо, блять. Ты заебал истерить и нихуя не делать. Сидишь, жалуешься на свою жизнь, что у тебя все плохо и совершенно ничего не собираешься с этим делать! Только страдать и можешь! — Да потому, что ты решил, что мне, сука, нужна помощь. Начал этот ебаный допрос и что? Ожидал от меня услышать, что все заебись? — Заорал в ответ немец, — Мне не нужна помощь. В особенности — твоя. — Не нужна, значит. Тогда давай, вали домой. А я посмотрю. Посмотрю, как ты с трудом заходишь, и как пулей вылетаешь за дверь! Германия резко встал, отшвырнул чужое пальто и быстро зашагал прочь, еле сдерживая не пойми откуда взявшиеся слезы. В спину ему долетали обрывки чужой злобной обиды. — Иди, иди! Ты все равно не сможешь спать, не сможешь жить! Ты жалок, Германия!***
Рейх не знал почему ему так плохо. Все было как обычно, ничего не менялось — презрительные взгляды отца, огрызающийся Германия и внезапно накатывающая тоска окончательно доконали его, но хлесткие слова сына о ГДР заставили его выскочить на улицу в чем был и почти побежать в сторону полузаброшенного парка, уже на ходу осознавая, что для десяти градусов рубашка и штаны — не самая подходящая одежда. Но перспектива возвращения в персональный ад под названием дом его совсем не прельщала. Нацист уселся на лавочку и нервно обхватил себя руками, дрожа от холода. В голове тренькнула непрошенная мысль об алкоголе, но немец тут же откинул ее. Он продолжал сидеть, тупо уставившись на мокрые листья под ногами, и вспоминал. В глубине души немец понимал, что, даже с учетом вынужденного расставания с детьми, не он один виноват в том, что произошло. И Рейх знал, кто эта тварь. Стало невыносимо мерзко, его передергивало каждые несколько секунд, и внезапно нацист сдался под натиском разрывающей тоски и холода. Он тяжело поднялся с лавочки и побрел к ближайшему супермаркету, на ходу прикидывая, хватит ли ему оставшихся денег. Первый глоток нещадно обжег горло, и Рейх закашлялся. Второй пошел лучше — приятное тепло высокоградусного напитка согревало его изнутри, расслабляя разум. Но тоска не отступала, наоборот, навалилась с новой силой. Рейх сделал еще пару глотков и почувствовал легкое приятное головокружение. Он прошелся по всему парку в обе стороны, шурша листьями под ногами и разок даже заехал со всей силы кулаком в ствол дерева — его переполняла боль и ненависть. Раскрепощенная алкоголем злоба шептала ему на ухо. Придуши эту сволочь, вырви ему сердце, как он однажды вырвал твоё. Егермейстер был уже наполовину пуст. Рейха шатало из стороны в сторону, он не соображал, куда идет. Знакомое здание вынырнуло из сумеречной полутьмы, и немец удивленно уставился на двухэтажный дом. Дом своего злейшего врага. Того, кто действительно виноват в смерти сына. Злоба закипела в нем с новой силой, он уверенно направился к двери, расставив руки в стороны чтобы не упасть. Достигнув цели, он оперся о стену рукой — голова кружилась. Рейх зарычал сквозь стиснутые зубы и с силой ударил ногой в дверь. Потом еще и еще. На секунду ему показалось, что дома никого нет, как вдруг изнутри послышался шум и на пороге возник СССР собственной персоной. Вид у него был крайне удивленный. Союз пребывал в легком замешательстве. А вот шатающийся Рейх с полупустой бутылкой в руках был явно настроен серьезно. Стоило русскому сделать шаг в сторону нациста, как тот залепил ему звонкую пощечину, оставляя рваные царапины когтями. — Это ты, сволочь, виноват! Он уже было занес руку еще раз, но СССР резко ее перехватил, скрутив немцу за спину. Тот взвыл и задергался, вырываясь из стальной хватки и крича что-то неразборчивое заплетающимся языком. Союз быстро завел того в дом, буквально таща за собой, провел в гостиную и с силой швырнул на диван. Нацист ударился головой о деревянный подлокотник и сжался в комок, скуля от боли. Но через секунду он уже смеялся. Рвано, с горечью и болью, но смеялся, как настоящий психопат или пьяница. Союз подошел к дивану, наклонился над Рейхом и, схватив за плечи, усадил прямо. Тот уставился на него глазами, в которых плескалась ярость. Секунда, и немец вцепился когтями русскому в шею, пытаясь душить. Ничего у него, конечно, не получилось — Союз легко стряхнул его руки и сам с силой врезал наотмашь. Рейх снова завалился на диван, что-то шепча и хрипло смеясь. — Ты что, мразь, творишь такое, а? — Рявкнул Совок, хорошенько встряхивая немца и разобрав в прерывистом шепоте ненавижу. — Алкоголиком стать захотел?! Мало тебе? — Он одним движением скинул немца с дивана на пол. Тот завозился, пытаясь встать, но спирт циркулировал в крови. Его не слушались конечности. Все, на что был способен нацист, — неуклюже сесть, глядя пьяными глазами прямо в глаз СССР. — Ты — мразь, бесчувственный ублюдок. — просто ответил Рейх. Он оставил попытки подняться и теперь просто сидел на ковре, беспомощно покачиваясь взад-вперед. Русский замер. — Ты, — у Рейха срывался голос и дрожали руки, — ты монстр, уничтоживший все, что мне дорого, — он исхитрился встать и теперь приблизился к Совку вплотную, тыкая острым когтем ему в грудь, — Все из-за тебя! Германия ненавидит меня из-за тебя! — Рейх, послушай меня, — СССР грубо взял Третьего за плечи, — Что ты несешь? — Ты отнял у меня все, — Нацист сорвался на крик, — Честь, семью, детей… Если ты хотел отомстить, то можешь радоваться, теперь меня ненавидят абсолютно все, даже родной сын! Откуда-то из груди Рейха снова посыпались рычащие, хриплые и жуткие смешки, он сломанной куклой осел на пол и сжался, кусая губы до крови. — Я — нет. Ледяной голос Союза разрушил наступившую тишину, он присел на корточки перед Рейхом и взял его за подбородок, глядя в мокрые глаза. — Я хочу знать, что случилось. Рейх, что с тобой происходит? Нацист молчал. Внезапно он дернулся в сторону Совета, засадил ему коленом в грудь и повалил на диван, вцепившись когтями в шею. Брызнула кровь. Безумные глаза нациста прожигали в Союзе черную дыру, когти продолжали рвать кожу на шее. Совет не разу опомнился. Отшвырнул Рейха от себя, прижал к полу, заломил руки за спину до хруста. Третий вновь рассмеялся. Его трясло от безудержного смеха. Вырваться он и не пытался. Сквозь полуприкрытые глаза он не мог разглядеть русского, но представить ярость ледянящего душу взгляда мог и по памяти. — Давай, — Хрипло выдохнул он, — Убей меня! Я прошу, давай же. Или можешь сначала изнасиловать, как обычно. Ты же у нас весь из себя садист, чего ждешь-то? Совет резко развернут немца лицом к себе и влепил с кулака в лицо. Потом встал и пнул в живот, потом в грудь и снова в солнечное сплетение. Рейх корчился от боли, но смеяться не прекращал. Русский схватил его за шкирку, швырнул на диван, навис сверху. Разорвал на нацисте всю одежду, придушил немного рукой. От недостатка кислорода Рейх не мог кричать, но кашлять и хрипеть получалось прекрасно. Через несколько секунд медленно отпустил шею. Встал, привел себя в порядок и, хромая, ушел на кухню. Рейх лежал, не в силах пошевелиться от дикой боли. Он разучился плакать, и глаза теперь были мучительно сухими, едкими. Места ушибов болели, болело все внутри, но сильнее всех кричала от боли душа, если она вообще была. Он сам напросился, сам напал на Совета прямо в его доме, сам начал все это. Становилось еще хуже физически, но вот душевная боль отступала под натиском внешних повреждений. Думалось только о том, как больно дышать и двигаться, а не о том, из-за чего он решил напиться и припереться к Союзу домой. Вернулся Совет, что-то держа за спиной. Медленно зашел сзади. Через секунду у горла Рейха оказался нож, но он даже не дернулся. Сил не было бояться. Пусть Союз убьет его, пусть прикончит прямо здесь, он имеет на это право, как никто другой. Нож отстранился от горла, Рейх даже выдохнуть успел, прежде чем его плечо пронзила боль. Союз смотрел на него ненавидящим взглядом, полным животной ярости. Он прокрутил нож в ране, заставив немца выть от боли, потом вынул. — Ну как, нравится, псина? — Голос русского исказился ненавистью, — Еще хочешь или полегчало? — Хватит… — болезненно выдохнул Рейх, еле ворочая языком. Совет ухмыльнулся, отложил нож на столик у дивана и похлопал немца по щеке. — Это я должен мстить тебе, уебище. Ты не представляешь, насколько силен соблазн убивать тебя медленно. Не показушно, как ты пытался мне тут в мозги насрать, а по-настоящему. Но ты, я вижу, свою дозу уже получил. Рейх почувствовал, что ему тяжело держать глаза открытыми. Алкоголь, боль и потеря крови сделали свое дело — нацист проваливался в небытие. Последнее, что он помнил — теплые, сильные руки, что подняли его, изломанного, с дивана, и понесли куда-то.***
Холодный, дождливый, осенний вечер. ФРГ сидит за прямоугольным деревянным столом и неспеша дочитывает «Грозовой перевал» Эмили Бронте. Великобритания пил чай, попутно читая помятую пополам газету Daily Mirror. Франция же заваривал мужу новый чай. В дверь постучали. Франция открыл. СССР. На пороге действительно стоял Союз Советских собственной персоной. Чего ж ему дома не сидится в такую-то погоду? — Я хочу поговорить с ФРГ, — он перевел холодный и до жути грустный взгляд на Британца, — Наедине. — Иди домой, Союз. — Это важно. — Уходи, просто уходи. — Хорошо-хорошо, раз ты так настаиваешь… — Коммунист посмотрел на немца, а после на англичанина, — Я скажу и уйду. Просто хотел это помягче преподнести, а не так. Он ждал появления Америки, но тот, видимо, гулял где-то допоздна, дома его не было. Младший заинтересовался, о чем же таком с ним хочет поговорить сам СССР. Положив закладку в книжку, он посмотрел на русского своими большими, пронзающими душу глазами. Как у отца. Союз глубоко вдохнул, выдохнул и своим излюбленным пофигистическим тоном произнес: — Твой брат повесился. Похороны завтра в шесть, не опаздывай. И ушел.***
Туманное утро следующего навеивало печаль и траур. Кладбище, погруженное в серые облака реальности, встало комом в горле ФРГ. Все организовали быстро. Самоубийц не оплакивают в церквях. На похороны пришел только он и СССР с сыном. Все. Больше его брат, видимо, никому нужен не был. Да и русские здесь присутствовали наверняка всего лишь из чувства долга, все-таки именно у них ГДР проживал свои, оказавшиеся последними, дни. Каждый вопрос, неозвученный, задушенный накатывающими слезами, оседал привкусом желчной ненависти к русским, явно приложившим ко всему этому руку. Ненависть расползалась по его душе нефтяным пятном, ФРГ разжал кулаки от бессилия. Настал его черед прощаться с братом. Германия был не в силах смотреть на брата в дорогом костюме, на шелковых подушках и с темнеющим следом веревки на шее. Русские попрощались быстро, неорганизованно, словно стыдясь своего пребывания здесь. ФРГ на ватных ногах подошел к гробу, заставил себя посмотреть на брата. Он был почти такой же, как в их последнюю встречу, только чуть бледнее обычного. Казалось, он просто спит, спит и видит чудесный сон — таким умиротворенным он выглядел. Германия задержал взгляд на когда-то пылавших жизнью, а теперь спокойно закрытых глазах, на губах, что так редко и мило растягивались в теплой улыбке, на ссадины на руках, которые ФРГ когда-то обрабатывал брату. Стало мучительно пусто, серо и бесцветно. Брат лежал перед ним сломанный, подкошенный, как марионетка с перерезанными ниточками, и Германию всего трясло от осознания того, что он потерял, кого. Кого не сумел спасти, сохранить, защитить, как обещал. ФРГ не мог заставить себя отойти. Он все смотрел и смотрел, мысленно умоляя брата открыть глаза, снять тот ужасный костюм, которые он так не любил при жизни, встать и обнять его, как раньше, в далеком, недосягаемом детстве. Минуты шли, а ГДР все лежал, недвижимый, сломанный, собранный из кусочков в нечто целое, не имевшее право называться братом Германии. Ему мучительно хотелось коснуться, почувствовать тепло чужого тела, пульс и дыхание, вновь услышать голос, полный надежды и доверия. Но ГДР уже ничего не скажет. Не улыбнется, не посмотрит на брата своими большими глазами, подернутыми проволокой неосязаемой печали. Больше ничего не будет. Каждый вбитый в крышку гроба гвоздь впивался Германии куда-то в душу, в сердце, заставляя его замирать и трепыхаться птицей с обломанными крыльями. Он знал, что, кинув в могилу горсть земли, подписал разрешение закопать себя рядом с братом. Он бы хотел, да. Но не мог сдвинуться с места, продолжая потерянно, непонимающе смотреть на то, как единственное дорогое сердцу существо погребают под несколькими метрами стылого грунта. Один раз он чуть было не кинулся к гробу, дабы его закопали вместе с ним, но вовремя осадил себя — этим он сделает только хуже. Он буквально видел, как каждый взмах лопаты рубит невидимую ниточку, связывавшую когда-то братьев. Связывающую когда-то их. От боли хотелось кричать, но сил не было. Хотелось рыдать, рвать на себе волосы и ломать руки, но получалось только отреченно стоять, провожая взглядом куски земли, летящие на могилу. Русские ушли почти сразу после прощания и лишь ФРГ наблюдал весь процесс от начала и до конца. Небольшой холмик на месте захоронения припечатали гранитной плитой с сухо выбитыми датами рождения и смерти. Не придет. Не проснется. Не обнимет. Не рассмеется. Нет его. Больше нет. Он стоял у памятника и ждал непонятно чего. Какое-то странное, колючее чувство, что еще не все кончено, что можно еще что-то исправить. Седьмого октября ему было бы шестнадцать. ФРГ плачет. Он хочет быть рядом с братом. Хочет гореть в аду, но быть рядом с ним. С единственным на свете тем, что, по мнению мальчика, осталось от его семьи. Впервые за несколько часов Германия хрипло произносит самую страшную фразу в своей жизни. Голос срывается и дрожит, но немец заставляет себя закончить ее. — Покойся с миром.***