Чёрная сирень

«Когда ломаемся мы — ломается всё». Так говорил Киль. Однако Сэм не чувствовал себя сломанным. Он спустил себя с цепи вполне осознанно. Должен же хоть кто-то действительно защищать закон, пока стража звенит в колокольчики. На Монагана надежды у Ваймса не осталось. Капитан показал себя бесхребетным и жалким. Может когда-нибудь он и являлся стражником по духу, а не только с виду, но эти времена давно минули — чем выше Монаган поднимался по служебной лестнице, тем больше боялся падения. Напуганный чрезвычайно жестоким устранением своего предшественника в той же степени, что и собственным повышением, Монаган старался дружить со всеми власть имущими. Ваймс презирал его за угодливость и готовность закрыть глаза на что угодно, лишь бы не портить идиллическую картину: «Двенадцать часов и всё спокойно». Широко стала известна фраза капитана «рано ещё, никого ж не убили, приходите как убьют», с которой он выпроводил просителя по имени Стенли, достаточно упорного, чтобы дойти до капитана со своими опасениями, но недостаточно знатного, чтобы заставить Монагана хоть что-то предпринять. Через пару дней этого Стенли нашли убитым, Монаган развел руками и назначил ответственных за расследование, а среди стражников капитана за глаза стали называть «Как-убьют». Когда же в следующий раз Ваймс услышал, что капитан прогоняет очередного посетителя, то понял — сейчас у него нет права остаться в стороне. — Не ваше дело это! — зычно рокотал Монаган. Когда он не боялся собеседника, то мог звучать по-настоящему грозно. — Взрослые лучше знают, как вас, шалопаев, воспитывать надо. С глаз моих долой, а то за уши оттаскаю! Вздумали тут ещё стражников от работы отвлекать! Трое детей — мал мала меньше — опрометью бросились из кабинета капитана со скоростью пробки, вылетающей из горлышка бутылки шампанского. Краснея и боязливо вжимая головы в узкие плечи, они постарались поскорее убраться восвояси. Старший тащил самого младшего за руку, так что последний порой запинался и падал. Ваймс последовал за ними до перекрестка улицы Паточной шахты и улицы Чистой воды. — Эй, вы, — окликнул он. — Зачем к капитану приходили? — А тебе что с того? — огрызнулся старший из детей. Ему вряд ли было больше одиннадцати. Взъерошенный и стриженный практически налысо, он напоминал болезненного дёрганного воробья. Смотря на троицу, Ваймс подумал, что чудом было уже то, что эти сопляки смогли добраться до капитана. Должно быть, просто прошмыгнули мимо, пока все были слишком заняты какао или отлыниванием от своих обязанностей. — Я стражник. — Тогда зачем кричишь? — с укором спросил самый младший, засовывая грязный указательный палец в ноздрю. Короткий рукав его рубашки задрался, пока старший волочил мальца за собой, и Ваймс увидел багровый прямоугольный след на худом плече. Такие оставляла пряжка. Затем взгляд зацепился за уже поджившую, блестяще-розовую ссадину на виске среднего, и наконец — за синие, красные и желтые синяки на руках старшего из детей. — Кто бьёт? — только и спросил Ваймс. Старший настороженно покосился на него, как будто оценивая, можно ли поверить этому стражнику секрет. — Батя, — ответил он глухо. — Думал, если сказать капитану — он отца вразумит? — на этот раз мальчонка промолчал и только нахмурился. — Вы кто вообще такие? Чьих будете? — Ричард, Дик и Рико. — Да уж, у родителей этой троицы с выдумкой было туговато. Ваймс подавил невольный нервный смешок, а то чего доброго шуганутся и попросту сбегут. — Батя сапоги чинит рядом с Анкским мостом. — Зовут Арло, верно? — Ваймс смерил детей взглядом. Удивительно было, что они вообще возомнили, будто стража может не только вмешаться в семейные дела, но и хоть что-то сделать. Дети чаще убегали из дома или искали убежища в шайках, сбитых обычно из таких же молокососов, чем обращались к взрослым. Он вздохнул. — Ладно, посмотрю, что с этим можно сделать. Капитана только больше не трогайте. Если что — найдёте меня, я… — Ты — Ваймс, — сразу же кивнул Ричард, которому его имя ну совсем не шло, слишком уж он был хилый. — Батя тебе ботинки чинил недавно. — Хорошая память. А теперь идите куда шли. Разумеется, сказать, что он разберётся, было куда проще, чем это сделать. По совести Ваймс действительно не представлял, может ли стража что-то предпринять в таком случае. Никакие законы Арло не нарушал, да и кто будет слушать детей, жалующихся на отца? Справедливости ради, Арло отлично чинил обувь и брал недорого, — а потому обладал неплохой репутацией среди стражников и всякой голытьбы, что обычно не располагали обширными средствами. Так что вряд ли нашёлся бы желающий прийти к Арло, чтобы рассказать ему о том, что не надо лупить детей, тем более с такой силой. Спору нет, порой просто доброе слово действительно оказывает куда больший эффект, если его подкрепить метлой. Сам Ваймс в более нежном возрасте изредка получал всё той же метлой пониже спины за совсем уж из ряда вон выходящие шалости, которые не додумался как следует утаить от матери. Но сейчас из головы не шли увиденные им следы ударов. Это было слишком. И тогда Ваймс попросту не выдержал. Во время дежурства он лишь немного отклонился от маршрута, чтобы навестить сапожника. Разбуженный в столь поздний час стуком в дверь, криком «откройте, Стража!» и угрозой в случае неповиновения дверь просто выбить, Арло изрядно струхнул. Конечно, он говорил, что ничего такого не делал, что детей надо воспитывать, а то нахватаются всякой дряни на улицах и думают, что могут поучать батьку, — однако Сэм уже всё решил и его было не переубедить. Да, конечно, закон Арло не нарушал. Однако так поступать было непорядочно, и Арло следовало это усвоить. Ну а доброе слово действительно оказывает куда больший эффект, если его подкрепить парой-тройкой ударов по шарам, выбитым зубом и обещанием сломать нос. Возвращаясь в свою съёмную комнату, Сэм тщетно искал в себе хоть какие-то признаки угрызений совести. Ведь совесть должна была себя показать. Как-никак, он же поступил не по закону. Зато по справедливости. Наверное именно поэтому Сэм, уходя из дома сапожника, чувствовал лишь облегчение. Спал он после этой смены безмятежно как младенец. *** Отныне Ваймс стал куда внимательнее слушать пересуды в Ярде и в тех забегаловках, где порой коротал свободное от службы время. В очередной раз услышав жалобы на то, что стража в сущности бессильна — а ночная стража так и вовсе жалкая насмешка — он навострил уши, точно гончая, почуявшая добычу. Обсуждали Длинного Джима, известного в узких кругах участника подпольных боксерских поединков. Впрочем, бокса в этих матчах было столько же, сколько у Длинного Джима представлений о честном состязании и честности в принципе. Будучи дородным широкоплечим мужланом, Джим истово исповедовал религию бессмысленной жестокости и грубой силы. Не трогал он разве что белошвеек, совершенно справедливо опасаясь возмездия опекающих их Тётушек Милосердия. И как будто недостаточно было того, что природа наградила Джима огромным ростом, богатырским здоровьем, чересчур длинными, мускулистыми руками, а также отвратительным характером: Джим ухитрился обзавестись друзьями среди особистов. Что на самом деле было не то, чтобы удивительно — подобное тянется к подобному. Странно даже, что сам он не пристроился в Тайную полицию, с его-то любовью почесать кулаки и отыграться за своё дурное настроение на первом встречном. Наверное всё дело в его твердолобой лени, которую он лелеял как иной омнианин — икону. Но главное — такие друзья уберегали и от ареста за нарушения режима, и от задержания стражей за иные прегрешения. Стоило кому-то вздумать, что Длинного Джима можно упечь за решетку за драку, поджог или вымогательство, как являлся особист и объяснял, что всё это — недоразумение, ведь Джим просто мировой мужик и никому никогда не делал зла. Ситуацию усугубляло то, что с некоторых пор особисты начали сами нести дежурства, хватая на улицах тех, кто на свою беду имел неосторожность оказаться на их пути. Обязанности ночной стражи свелись до необходимости объявлять время, и Сэму следовало хорошенько пораскинуть мозгами, прежде чем превышать полномочия и в который раз пытаться арестовать Длинного Джима. Как бы поступил Киль на его месте? Стал бы идти наперекор особистам? Устроил бы Джиму хорошую взбучку? Нашёл бы повод на законных основаниях приструнить ублюдка? Дорого бы Сэм дал, чтобы узнать ответ. Но Киль умер и унес с собой в могилу все премудрости, так что Сэму предстояло справляться самому. Поэтому Сэм после трезвых рассуждений решил, что настало время Длинному Джиму умерить пыл. Покусившись на приятеля особистов, Ваймс рисковал как никогда, однако он не ощущал страха. Он выследил Джима и, издалека узнав его шаркающую походку, пару кварталов шёл за ним, укрываясь в темноте и дожидаясь, пока тот доберется до по-настоящему безлюдной улицы. Чёрный дублет служил отличной маскировкой, превращая Ваймса в тень. Шансов против Длинного Джима в честной рукопашной у него не было, поэтому Ваймс попросту прицелился получше из-за угла и выстрелил ему в колено из арбалета. Джим, ошарашенный нападением, обезумевший от боли, хотел было бежать, но смог сделать лишь несколько шагов, прежде чем повалился на холодную, сырую грязь, заменявшую мостовую. Воспитательный процесс довершила зажатая в кулаке Ваймса свинчатка. Теперь-то Джим подумает дважды прежде чем руку поднимать на кого-то! Времени поразмышлять над своим поведением у него будет предостаточно — в бокс ему точно не вернуться: спасти колено после такого выстрела мог разве что Игорь, а Игори в Анк-Морпорке встречались лишь в качестве персонажей страшных сказок. Сэм снова увидел Длинного Джима только через несколько месяцев. Опираясь на костыль, тот попрошайничал на рынке недалеко от доков. Смотря на развалину, в которую превратился этот некогда громила, Сэм попытался понять, что же он чувствует, и пришел к выводу, что не чувствует ничего. Никаких угрызений совести. Только лёгкость от осознания того, что город стал чище. Он, конечно, думал, о том, что сказал бы ему Киль, узнав о расправе над Длинным Джимом. Сказал бы он, что Ваймс не должен был стрелять из-за угла? Но Киль сам же учил, что стражник, ведущий бой честно, быстро станет мёртвым стражником. Да, с точки зрения закона — того уродливого его подобия, что установилось в Анк-Морпорке нынче, — Длинный Джим ничего не нарушал. Однако он вёл себя неправильно и несправедливо обращался с теми, кто слабее него. А значит правда оставалась на стороне Ваймса. *** Швеи в городе делились на три категории: высокооплачиваемые белошвейки, к которым выстраивались очереди одиноких мужчин, жаждущих, чтобы кто-то наконец починил их рубашки и заштопал носки; белошвейки, что в жизни иглы в руках не держали, и черношвейки миссис Ирен Макриди. Последние изготавливали постельное и столовое бельё, а также одежду — настолько дрянную, что та могла расползтись на клочки материи после нескольких стирок. Впрочем, недостаток качества компенсировался дешевизной. О фактории Макриди лично Ваймс не слышал ничего хорошего. Располагалась она на окраинах, в полушаге от городских стен и напоминала небольшую крепость за высоким забором, который день и ночь караулили охранники — злые и толстые как их собственные избалованные донельзя псы. Внутри располагались цеха и бараки для рабочих, что предпочитали не уходить домой (возможно, им попросту было некуда идти). Сама Ирен, вдова лет сорока, с дочерьми жила тоже на территории фактории, в отдельном трёхэтажном домике с зелёным, уютным палисадником. В Анк-Морпорке женщины нередко организовывали своё дело и добивались успехов, но из всех предприимчивых горожан только Макриди додумалась до талонов: своим работникам она платила не деньгами, а талонами (не забывая вычесть плату «за стол и кров»). Талоны можно было обменять на товары — но только в лавке при фактории, больше нигде их не принимали. В сущности, чем пытаться на эти клочки бумаги купить что-то в городе, ими можно было попросту подтереться. Макриди открыто отдавала предпочтение женщинам, рассказывая, что они работают усерднее и шьют куда лучше. На самом же деле мужчины обычно и не искали работу здесь — пока они ещё могли пойти грузчиками или хотя бы вывозить помои, — а вот если женщина не умела заработать себе на жизнь, но не желала идти в белошвейки и могла хотя бы держать в руках иглу, — она рано или поздно оказывалась на фактории Макриди. И пути назад уже не было. Работницы фактически попадали в кабалу: они приходили сюда от невозможности добыть хоть какое-то пропитание, но вздумай они уйти, то оказались бы в той же нищете, без гроша в кармане. Собственно, потому слова «готова уйти в черношвейки» в какой-то момент стали синонимом совершенной безнадёги, когда либо в петлю, либо на факторию. Ваймс порой слышал обсуждения, что же лучше — сразу броситься с моста в Анк или всё же попытать счастья в черношвейках, ведь так ты хотя бы останешься жива и у тебя будет крыша над головой. Никто в тот момент не думал о том, в какую пытку превратится такая жизнь и что любая, кто вздумает идти в черношвейки, обречена на ещё более чудовищную нищету. Постепенно Макриди собрала в своей фактории всех отвергнутых и невезучих, на кого людям в сущности было наплевать. Там трудились приезжие из других городов, не сумевшие найти своего места в мрачном и суровом Анк-Морпорке. Там оказывались вдовы, раньше жившие в достатке и праздности, но после смерти мужей столкнувшиеся с такими страшными вещами как необходимость платить по счетам в то время как они не умели ровным счётом ничего, кроме рисования безвкусных акварелей. Сироты, не наловчившиеся достаточно умело клянчить или воровать, которым гороховая похлёбка с сырым, тяжёлым как глина хлебом была уже слаще любых лакомств. Оставшиеся без крыши над головой и согласные шить ярды скатертей в обмен на койку в бараке, который, в отличие от подворотни, не продувается всеми ветрами. Работницы портили зрение, днями напролет выкраивая и обмётывая бесчисленные простыни, полотенца, салфетки и скатерти в скупо освещённых, плохо отапливаемых цехах. Отличившихся порой награждали продукцией фактории. При определенной доле удачи можно было выменять её на что-то, что тебе по-настоящему нужно, только вот надо было успеть сделать это в те несколько часов, что работницам разрешалось выходить в город — иначе и без того скудное жалование становилось нищенским даже по людоедскому обменному курсу в лавке фактории. Макриди же только богатела. Её дочери получали отличное домашнее образование, включавшее в себя языки и музыку, и трели фортепиано, доносившиеся из хозяйского дома, звучали как издевательство. Закон не находил в её действиях ничего неправильного. А то, что иногда ночью из ворот фактории выносили криво сколоченные деревянные ящики — так это несчастные случаи на производстве, происходят постоянно. Оба капитана стражи, не желая портить отношения ни с кем из властных структур в этом городе, настрого запретили вмешиваться в дела Макриди. Никаких обысков, никаких официальных визитов, ведь что происходит за забором — это дела частных лиц, стражи не касается. Ваймс вынужден был подчиниться. Однако зверь в глубине его души, что жаждал возмездия в той же степени, что и крови, чуял, что за высоким забором творится нечто омерзительное и недопустимое. Оставаться в стороне было непозволительно, и Ваймс уже подумывал о том, чтобы попросту застращать привратников и зайти в факторию. Не как стражник, без значка и дубинки, но с мечом, кастетом, стилетом и хорошо отлаженным арбалетом. Осталось решить — ждать ли повода или нанести визит без оного. Однако повод сам нашёл его — когда Ваймс следовал вдоль набережной рядом с Анкским мостом его нагнала растрёпанная, перепуганная женщина. Задыхаясь от бега, она вцепилась в Ваймса с отчаяньем утопающего, хватающегося за спасательный круг. Подол её бедного, латанного платья был разорван и перепачкан в грязи. — Стража? Вы же стража? Я перелезла через забор. Нам нельзя, но я не могла смотреть. Ей плохо, очень плохо. — Опешивший, Ваймс не сразу нашелся, что сказать, и лишь спросил, что стряслось. — Элли, — всхлипнула женщина, как будто это всё объясняло. — Ей дурно, ей плохо, — снова запричитала она, обессиленно повисая у Ваймса на локте. — А хозяйка её не отпускает, говорит, притворяется, говорит, штрафы, говорит, выгонит. А куда ей идти?! Из путанных, истерически быстрых объяснений, Ваймс понял, что одна из работниц фактории по имени Элли не выдержала духоты в сыром затхлом цехе и попыталась открыть маленькое окошко во фронтоне здания, под самым потолком. Не найдя лестницы, она составила башню из ящиков с продукцией и полезла наверх. Её длинная, драная юбка запуталась, и женщина, запнувшись, плашмя упала с высоты футов шестнадцать на утоптанный до каменной твёрдости земляной пол. На мгновение весь цех задержал дыхание от ужаса, — но никто не посмел встать и броситься на помощь. Все помнили о штрафах. Спустя несколько невообразимо долгих минут Элли зашевелилась, со стоном поднялась и села. Взгляд у нее был жуткий: зрачки сузились до величины спичечных головок, глазные яблоки чуть дергались из стороны в сторону. Работницы, боясь хотя бы на секунду прервать шитьё, в голос упрашивали Макриди позвать доктора или хотя бы дать Элли отдохнуть немного, полежать. На что ответом стало требование прекратить балаган и вернуться к работе. Покачивающуюся, бледную Элли подвели к её рабочему столу, она тяжело рухнула на скамью и, не поднимая головы, взялась за иглу. Руки её дрожали. Макриди вернулась к своему креслу на возвышении в углу помещения. В каждом цехе было такое кресло и невысокий столик с лампой на нём. «Чтобы лучше видеть, как мои красавицы трудятся, — объясняла Макриди гостям на немногочисленных приёмах, что давала в своем обустроенном домике, — они ведь такие усердные, такие послушные. Главное, чтобы была твёрдая рука, которая поможет им не отвлекаться лишнего. А то вы же знаете, эти барышни так и норовят начать судачить и сплетничать». Работа продолжалась в угнетённом молчании, пока Элли не закашлялась вдруг. Потом её стошнило прямо на разложенную перед ней ткань. — Ах ты поганка! — воскликнула Макриди в мгновение оказываясь рядом с несчастной работницей. — Ты посмотри, сколько материала испортила! — наградив Элли крепким подзатыльником, Макриди схватила женщину за волосы и почти что ткнула носом в перепачканную ткань. — И мне ещё говорят отправить тебя отдыхать. От тебя одни убытки! Возьми новый кусок и шей заново. А это я тебе из зарплаты вычту. Элли кое как встала, сделала несколько шагов к моткам ткани, что выстроились в дальнем углу — и упала. Тут уже работницы повскакивали со своих мест, невзирая на визгливые окрики хозяйки фактории. Макриди сыпала штрафами направо и налево, но работницы всё же подняли Элли и, осторожно усадив её возле стены, снова принялись уговаривать хозяйку позвать врача. Макриди однако оставалась непреклонна — Элли получит отдых только после того, как выполнит норму, а врача таким лентяйкам и вовсе не положено, очевидно же, что она просто притворяется, чтобы не работать. Тогда уж Кристи — та, что работала за одним столом с Элли, — пользуясь всеобщей сумятицей, выскользнула из цеха, перелезла через забор, рухнув в жидкую грязь по другую его сторону, и побежала за помощью. *** Ваймс подошёл к воротам, Кристи опасливо следовала в полушаге за ним. Охранник уставился на Ваймса самым неприязненным взглядом, какой только может быть у человека, что спокойно предавался своим несомненно важным размышлениям, а тут его настигла работа. — Ты еще кто такой? — проворчал охранник. — А ну пшёл отсюда! Гостей не принимаем. Но Ваймс попросту оттолкнул его. Не ожидавший этого охранник, доселе имевший дело исключительно с тщедушными работницами фактории, попятился и неуклюже упал. Ваймс молча показал на рукоять меча в ножнах на поясе. Этого оказалось достаточно, чтобы охранник больше не препятствовал. Лицо Ваймса красноречивее любых слов говорило, что если кто-то попытается его остановить — этот кто-то лично проверит, насколько хорошо заточено трёхфутовое лезвие. В цехе царила тишина. Женщины склонились каждая над своей работой. Шелестела ткань, звякали тяжёлые ножницы, с тихим шорохом точились мелки для раскройки. Элли по-прежнему сидела на полу возле стены. С первого же взгляда было ясно, что помощь опоздала. Увидев это, Кристи сдавленно пискнула, закрывая рот обеими руками и пятясь. У Ваймса в глотке встал ком. Он так долго собирался прийти сюда, что опоздал. Однако вместо боли от осознания своего промаха он ощутил лишь ярость. — Вот ты где, — раздался голос за спиной Ваймса. — Прогуливаешь? Штраф, милочка, сколько можно говорить: лентяек я у себя не потерплю. — Ирен Макриди стояла в дверях цеха, скрестив на узкой груди белые, холёные руки, не знавшие физического труда. Смерив Кристи уничтожающим взглядом, она посмотрела на Ваймса. — А вы ещё кто?.. — Неравнодушный человек, — хрипло ответил тот, но Макриди уже заметила значок и нашивки. — А, стража, — презрительно бросила женщина, точно разглядела на полу кухни таракана. — Вам сюда нельзя. Дела частных лиц вас не касаются. — Это тоже?.. — Ваймс кивнул в сторону тела работницы. Макриди побледнела, но взгляд её остался таким же высокомерным. — Несчастный случай на производстве, — холодно ответила она. — Сами посмотрите, никакой крови, никто её и пальцем не тронул. Дурёха сама полезла на ящики, сама и упала. Из-за таких растяп и терпят убытки честные люди, если с каждой цацкаться… — однако она осеклась, не договорив. Выражение лица Ваймса стало слишком холодным, чтобы его собеседница могла и далее сохранять спокойствие. — Послушайте, капрал, вы в самом деле хотите поднимать шум из-за такой малости? Мы ведь можем решить всё мирно, как взрослые люди, — увидев, что у Ваймса руки уже сжались в кулаки, Макриди саркастически прищурилась. — Ну что же вы, капрал, вы ведь не поднимете руку на женщину?.. От мощной оплеухи Макриди отлетела к стене, локтем смахнув со стола лампу в кучу обрезков ткани, и, не устояв на ногах, медленно осела на пол. Ваймс бил тыльной стороной руки и даже не в полную силу, но Макриди была так поражена самим фактом того, что какая-то шваль посмела замахнуться на неё, что это ввергло её в состояние, близкое к панике. Она медленно, точно в неверии, прижала ладонь ко рту и, ощутив липкую кровь, сочащуюся из разбитой губы, взвизгнула от ужаса. — Да как ты смеешь?! — она задыхалась не то от шока, не то от возмущения. — Как ты смеешь, ублюдок?! И всё из-за этой дуры?! Ваймс промолчал. В словах не было необходимости: он уже вынес приговор, и зверь торжествующе ревел, зная, что сейчас все получат по делам их. Шагнув вперед, Ваймс снова занес руку, но услышал шум и обернулся: работницы одна за другой вставали из-за столов. Бледные, заморенные, как цветы, вынужденные расти в практически полной темноте, они не сводили глаз с владелицы фактории и, кажется, даже не моргали. Каждая брала со своего стола что-то тяжелое. Словно только сейчас, когда они увидели, что их злой божок, их мучитель, такой же человек как и они сами, способный ощущать боль, ненависть их превратилась в решимость и способность отомстить за все свои унижения. Сжимая в руках ножницы, линейки, коробки с мелом, игольницы и точилки — всё, что оказалось поблизости — они двинулись вперед точно взвод умертвий, молчаливые и страшные. Ваймс не стал их останавливать. Он посмотрел на перепуганную, побелевшую от ужаса Макриди, и пожал плечами: — Что ж, значит сегодня на производстве произошло два несчастных случая. От кучи ткани, в которую упала лампа, уже поднималась тонкая ниточка дыма. Пахло палёным. Потом говорили, что фактория вспыхнула точно спичка. Что здания горели так ярко, что ночью стало светло. Что пламя с рёвом пожирало деревянные перекрытия, трещавшие от такого жара, а искры, что разлетались во все стороны от проваливавшихся внутрь крыш, поджигали другие здания. Также поговаривали, что даже големы не сразу бросились тушить пожар, а какое-то время смотрели на огонь, точно давая пламени вдоволь порезвиться, пожирая всё благосостояние Макриди, созданное на людском несчастье. Ваймс знал, что всё это — брехня. Огонь потушили меньше, чем за час, и сгорел только главный цех. Но знал он также и что Макриди — или её тела — так и не нашли. Фактория разорилась меньше чем за месяц. *** С тех пор Ваймс взял за привычку внимательно, не выдавая своего интереса, слушать разговоры в участке, слушать жалобы просителей на капитана и конечно же слушать многоголосый гомон улиц. А потом во время дежурства (он отныне старался брать дежурства в одиночку или напрямую предлагать напарнику отдохнуть) то и дело немного отклонялся от маршрута. Или же, сменив доспех на чёрный дублет, отправлялся на прогулку в свой свободный вечер (к его сожалению, далеко не все вечера удавалось провести в обществе Хэвлока — тот был порой тоже слишком занят). Конечно, во время этих «прогулок» Ваймсу везло, немыслимо везло уходить и от особистов, и от бандитов, и от собственных сослуживцев, и этот дурной, нездоровый азарт кружил голову. В драках он не единожды оступался, падал, разбивая ладони и колени, ему то и дело доставалось по первое число, однако, что бы с ним ни случалось, Удача и Случай были к нему благосклонны. Когда его ранили арбалетным болтом в плечо — тот прошел вскользь. Когда отбивавшийся что было сил противник полоснул Ваймса кинжалом по лицу — лезвие оставило длинный кровоточащий порез, но прошло в дюйме от глаза. Когда же он потерял сознание и свалился в канаву, то очнулся спустя всего полчаса (уже безоружный и без гроша в кармане, зато с головной болью и ужасной тошнотой). В нескольких футах от него в той же канаве лицом вниз лежал труп ублюдка, с которым Ваймс накануне решил провести «воспитательную беседу». Подонок с какого-то чёрта решил, что имеет право взимать плату с людей, живущих с ним по соседству, за то, что он не сжигает их дома и не убивает их детей. Должно быть, эта сволочь решила, что Ваймс больше не поднимется, — но сам он ушёл недалеко, люди с проткнутой стилетом печенью уже не жильцы. Во всех этих поединках Ваймс мало что выживал, так ещё и выходил победителем, и он упивался ощущением баланса на грани между жизнью и смертью во имя Благой Цели. Подумать только: раньше ему бы и в голову не пришло, что он сам хочет идти навстречу риску и подвергать себя опасности. Сэм был убеждён, что хочет, чтобы всё в его жизни было нормально и спокойно. Только сейчас он начинал догадываться, что не был честен с собой, и пока у него есть цель — он будет бежать в точности как охрипшие от лая собаки, что считают своим долгом преследовать каждую встреченную телегу. Что ж, пора уже было признать, что жизнь честного человека у него не задалась. Теперь он, кто некогда презирал наёмных убийц, стал одним из них, разве что вольнонаёмным. Он погряз в интригах и пьянящем удовольствии от чувства опасности, от осознания того, что здесь балом правит его сила, и лишь благие намерения могли оправдать всё то, что он делал в Тенях. Хэвлоку он решил пока не рассказывать о своем новом увлечении. Впрочем, он не рассматривал это умолчание как проявление недоверия. В конце концов, изначально они так хорошо поладили в том числе из-за того, что не тянули друг из друга клещами никаких откровений. Ещё когда они виделись на том чердаке никто не лез под кожу, чтобы выведать нечто личное. Некоторые вопросы — вроде той же разницы в положении в обществе, — долгое время были слишком болезненными и в итоге стали непоминаемыми в самом прямом смысле. А Хэвлок после случившегося в застенках Тайной полиции наверняка не примет благосклонно новый способ Сэма проводить свободное время. Скорее всего, он посчитает это за попытки отправиться в мир иной до срока. И без того его лицо становилось до тревожного бесстрастным, когда в ответ на расспросы об очередной ране Сэм пожимал плечами и говорил, что стражником быть — опасное дело. Когда дело касалось Хэвлока в Сэме ещё оставалось порядочно юношеской наивности, которая смешивалась с желанием защищать и оберегать, так что, думая о том, что его умолчание лишь сохраняет душевный покой дорогого ему человека, а такие отговорки, как «не повезло», в самом деле могут обвести Хэвлока вокруг пальца, Сэм продолжал свои променады. В глубине души он надеялся, что его затея, его добровольные прогулки по метафорическому канату над метафорической пропастью, сможет остаться в тайне от Хэвлока и его паутины информаторов, — пусть, не навсегда, а хоть на какое-то время, пока Сэм собирается с духом, чтобы рассказать. Однако он недооценил сеть, которую Хэвлок сплёл вокруг себя — от корреспондентов до заядлых сплетников, от профессионалов, обменивающих сведения на звонкую монету, до в самом буквальном смысле крыс (с некоторых пор Мистер Второй получил строгий запрет на охоту на крыс и ловил теперь исключительно мышей). *** Прислуги в тот вечер как всегда не было, а это значило — можно шуметь сколько угодно. Однако никто из них не был в настроении для шума, слишком соскучились, слишком устали. Интриги выматывали Ветинари не меньше, чем Ваймса — служба. Так что всё прошло торопливо и достаточно сумбурно: и одежду друг с друга практически срывали, и целовались жадно, почти кусаясь, и даже до постели не удосужились дойти — Сэм усадил Хэвлока на край письменного стола и взял быстро и тихо, наслаждаясь тем, как хорош тот был: полураздетый, с разметавшимися волосами, он ногами обхватывал Сэма, притягивая к себе, чтобы ещё ближе, ещё глубже, потому что ему было мало (технически всего было очень даже много, но Хэвлок хотел ещё). Даже кончив, они не выпустили друг друга из объятий, пока не отдышались. Хотя бы сейчас спешить было некуда. А потом, когда жадный пыл и оглушающее удовольствие немного улеглись, Хэвлок поднял ладонь к самому лицу Сэма и бережно, кончиками пальцев коснулся его губ, непривычно раскрасневшихся от всех этих пылких поцелуев, обвёл по контуру. А Сэм вдруг подался вперёд и обхватил фаланги губами. Закрыв глаза, Сэм ласкал его пальцы губами и языком с таким упоением, что Хэвлок обмер, восхищённый и заведённый этими столь незамысловатыми действиями. Сейчас, когда их лица были так близко, хорошо становились видны шрамы, которые остались у Сэма от общения с особистами: в уголке нижней губы и чуть выше брови. Когда Сэм злился и оттого краснел, белые тонкие рубцы становились еще более заметными и придавали его лицу выражение жестокой непреклонности. Но никакой жестокости, никакой непреклонности не было в нём сейчас, и, пожалуй, это был самый подходящий момент, чтобы кое-что уточнить, пусть это и было напрямую бесчестно и по-хорошему Хэвлоку не пристало бы пользоваться минутной слабостью, однако вопрос не терпел отлагательств: то, что он узнал от информаторов, его, мягко говоря, встревожило и даже не столько потому что Сэм безрассудно рисковал собой, но потому что Сэм ни словом об этом ему не обмолвился. Да, конечно, они условились по минимуму рассказывать друг другу о самых щекотливых делах тайной кампании. Но как Сэм мог молчать о подобном?! Это было практически оскорбительно. — Говорят, — негромко начал Ветинари, — говорят, в Тенях появился некий Чёрный Пёс… — Сэм как будто не сразу услышал. Его язык ещё раз медленно прошёлся между указательным и средним пальцами, только после этого Сэм отстранился и после пары секунд раздумья произнёс: — Допускаю. Мало ли шавок бегает, они ж плодятся со страшной скоростью. — Но это не обычная собака, — Хэвлок отказывался так просто сдаваться. — Говорят, тебе очень повезёт, если стража или особисты поймают тебя прежде Чёрного Пса. Может быть, я чего-то не знаю? — Может быть, — покладисто согласился Сэм и, точно в отместку за то, что Хэвлок его отвлекает, слегка прикусил сустав большого пальца. — Не поможешь ли исправить мою неосведомлённость? — Но зачем? — Не люблю неведение, — голосе Хэвлока уже проступало неприкрытое недовольство. То, что Сэм отказывался поделиться с ними новостями, Ветинари откровенно раздражало. Быть не в курсе всех новостей для него и в самом деле было неприятно: рассматривая информацию одновременно как оружие и как броню, он чувствовал себя неприятно открытым, когда в его знаниях обнаруживался пробел. А Сэм всё осыпал поцелуями его кисть, упрямо отвлекая и сбивая с толку, заставляя недовольство смешиваться с томлением и предвкушением. Череда поцелуев дурманила, дыхание становилось чаще и о как легко было бы уступить этой достойной восхищения настойчивости! Сэм ластился о его руку, то прижимаясь щекой к раскрытой ладони, то целуя, ласковый и любящий. Очевидно, он устал, но не собирался так просто отступать перед столь ничтожным препятствием. В то же время несмотря на всю его мягкость и податливость в этот момент, чувствовалось, что он никоим образом не ощущает себя ведомым. Знающий свою силу и уверенный в ней, контролирующий себя, этот Сэм уже не был тем порой нелепым младшим констеблем, и Хэвлок ощущал, что его так и тянет в который раз уступить, полностью передать контроль. Впрочем, справедливости ради, он равно наслаждался любой ролью — и ведущего, и ведомого — самым важным оставалась близость двух существ, которые не рисковали в сколь угодно ничтожной степени открыться кому-то ещё в этом мире. До недавнего момента. Пока Хэвлок не обнаружил, что Сэм жадно ищет проблем и находит их, и — более того — не считает нужным рассказывать об этом, как будто это пустяк, о котором Хэвлок недостоин знать. Да, конечно, сейчас, всё больше запутываясь в тенетах заговора, и речи и не могло быть о том, чтобы чрезмерно откровенничать, и, конечно, Хэвлок понимал: тайна, которую знают два человека, уже близка к тому, чтобы перестать быть тайной. И должно быть у Сэма имелись причины не рассказывать о том, что он — тот, кто придёт к тебе, если ты считаешь, что «справедливость» — пустой звук; тот, кто выстрелит из-за угла, ударит в спину или, ликующе, жутко улыбаясь, попросту бросится врукопашную, крепко сжимая кастет. Сорвавшийся с цепи пёс, совершенно безумный в своей ярости. Но Хэвлок не рассматривал себя как того человека, от которого Сэму есть что скрывать, и теперь он с удивлением понимал, что его очень, очень задевает эта неискренность. Раскалённая ярость медленно поднималась в груди, и ему стоило огромных трудов держать себя в руках. — Этот Пёс, — ты?.. — только и спросил Хэвлок. Сэм очень красноречиво промолчал, отводя глаза. Ещё первый вопрос заставил его похолодеть: он не готов был к такому разговору, только не сейчас, когда вечер так хорошо начинался и обещал столь много. Он отчаянно попытался отвлечь, сбить с толку, притвориться, что не понимает, о чём речь — и потерпел поражение самым жалким образом. А Хэвлок, получив подтверждение своим подозрениям, продолжал. — А все эти раны ты получаешь не потому что ходишь по улицам с фонарем, говоря о том, что всё спокойно? Когда же ты собирался рассказать мне, что рискуешь собой? По-твоему мне надо было дожидаться, пока однажды ты не придёшь? Сэм не знал, что ответить. Каждое слово больно ударяло в клубок смятения и волнения в самой глубине души. В солнечном сплетении тянуло от волнения и предвестия паники. Он-то думал, что у него будет ещё месяц, ну хотя бы пара недель, чтобы придумать нормальный повод к разговору и честно объяснить, как он проводит те вечера, в которые не может увидеться с Хэвлоком, что в этом нет стремления к самоубийству, что город становится лучше, когда Сэм избавляет её от выродков. А сейчас холодный, обвиняющий тон лишь злил и нисколько не помогал собрать весь запас красноречия. Сэм отпрянул, слишком резко, чтобы можно было подумать, что его не взволновал выразительный упрёк в голосе Хэвлока, и поторопился натянуть хотя бы штаны. От благостно-спокойной атмосферы не осталось и следа, в комнате как будто даже стало холоднее. Хэвлок, полураздетый и взъерошенный, с ярким следом от особенно пылкого поцелуя на шее, даже в таком виде умудрялся выглядеть отстранённым и далёким, и остатки самообладания Сэма таяли с каждой секундой. — Почему тебе обязательно надо было об этом заговорить сейчас?! — взорвался он. — А какого момента мне следовало дожидаться? — парировал Хэвлок. — Ты в принципе собирался поведать мне, что ты делаешь в Тенях, или так и молчал бы? Отшатнувшись, Сэм всплеснул руками, однако так и не заговорил. Поджимая губы, как будто глуша всё то, что хотел сейчас сказать, он заходил по комнате кругами, преследуемый пристальным, ледяным взглядом глаз Хэвлока. Злые, ядовитые слова бурлили в глотке, обжигая. Так и хотелось выпалить, что он делает всё это потому что невыносимо ждать, пока план наконец воплотится в жизнь. Что ему тошно смотреть на то, что происходит с городом. И, наконец, что ему нравится давать волю своему гневу, срывая ненависть к царящему порядку вещей на тех, кто переступает через понятие справедливости. А его молчание происходило не из желания оттолкнуть — но из желания уберечь. Он в конце концов может сам решить проблемы, в которые сам же и ввязывается. Зачем Хэвлоку тратить душевные силы на то, чтобы биться с демонами Сэма? Ему и без того, есть чем заняться со всеми заговорами и десятками кружков конспираторов, в которые Хэвлок успел вступить, правда? Однако если сейчас он озвучит всё это — он ведь окончательно похоронит надломившееся доверие? Хэвлок поймет, сколько времени Сэм держал втайне похождения Чёрного Пса, и не будет уже ему прощения? Что ж, пожалуй, это будет честная расплата за нежелание говорить начистоту. Нельзя же ратовать за справедливость и лицемерно отказываться применять этот принцип к себе и своим поступкам. И тогда Сэм, стараясь говорить как можно тише и сдержаннее, медленно произнёс, кривясь так, будто это причиняло ему физическую боль: — Я… да, я собирался рассказать, но не знал, как. Думал, ты встревожишься. После того, что случилось в Тайной полиции. — Спасибо за заботу, — отчеканил Хэвлок холодно. Соскользнув наконец с края стола, он подобрал лежащую на полу одежду. — Мне было, конечно, очень приятно узнать о том, чем ты занят, от людей, которым я плачу за сведения, а не от тебя лично. У Сэма от возмущения перехватило дыхание. Вот, значит, какова признательность за попытки уберечь от лишних волнений и за то, что он всё-таки согласился говорить честно?! На долю секунды он задумался над возможностью просто уйти, нарочито громко хлопнув дверью, пусть и понимал, что это будет первым шагом навстречу концу. Сейчас эта мысль казалась почти заманчивой — вот так тупо, топорно отомстить за холодность, которой Хэвлок ответил ему на откровенность. Он ведь просто хотел, чтобы Хэвлок меньше тревожился, вот и всё! Когда он уже почти сделал шаг к двери, его остановила лишь мысль о том, что это будет непорядочно. Неправильно уходить вот так, не объяснившись, и невероятным усилием воли он заставил разбушевавшийся гнев утихнуть. — Я не подумал об этом, — честно признался Сэм. От попыток сдержать себя и не выпалить все возможные обвинения и упрёки, голос его звучал несколько сухо. — Мне казалось, я просто не должен тебя волновать. Ведь это правильно, разве нет? Зачем тебе лишние тревоги? У тебя своих дел по горло. — А если бы один из твоих походов закончился плохо? Ваймса подмывало ответить «и поделом!», ведь технически он являлся преступником, но он нутром чуял, что это лишь пуще распалит ссору. По совести он всерьёз не рассматривал вариант развития событий, заканчивавшийся его преждевременной кончиной. Тесное общение с особистами в их подвалах странным образом заглушило у него страх смерти. Когда гнев и жажда восстановить справедливость ослепляли его — он и не думал о том, что однажды уже он сам может оказаться тем, кто в итоге останется лежать в канаве с проломленной головой. — Я бы этого не допустил, — произнёс он наконец. — Ещё чего — помирать. Я не закончил здесь. Хэвлок хмыкнул с тем невыносимо отстранённым надменным выражением лица, которое принимали все до единого Ветинари для парадных портретов и которое Сэм искренне ненавидел. Пожалуй, только он сейчас и мог разглядеть, что Хэвлок возмущён и маской высокомерия скрывает свой гнев, однако даже проницательности Сэма не хватало, чтобы понять, с чем именно связано это возмущение — всё-таки с умолчанием и недоговорками или же с безрассудностью самого Ваймса и следовавшей из этого тревогой. У самого Ваймса уже в груди ныло от сдерживаемого гнева, и всё же он старался, — небо свидетель! — он пытался вести себя прилично и, понимая, что, пожалуй, сейчас похоронит всё, что было между ними, произнес, чувствуя, как земля уходит из-под ног: — Если потом ты выставишь меня за дверь, будь так, я не буду оправдываться, но сначала послушай. Как и всегда отдаваясь любому чувству без остатка, сейчас Ваймс утопал в отчаянии, убежденный, что это конец, что ему не будет прощения, и оттого его голос сипел. Однако Ваймс считал жизненно-важным просто объяснить. Хэвлок не отказался, но и не согласился. Не делая и шага навстречу, он, сложив руки на груди, замер, точно статуя. И Сэм очень тихо, очень спокойно рассказал, откуда в Анк-Морпорке взялся Чёрный Пёс. — Всё началось с этого Стенли. Мелкая сошка, ничего стоящего внимания, дурак. Захотел быстро заработать и связался с теми, с кем не надо, — говорил Сэм, остекленевшим, жутким взглядом смотря на Хэвлока и как будто не видя его. — Это глупо, это самоубийство чистой воды, но он обратился в стражу, мы не имели права выставить его за дверь. А капитан это сделал. А потом уже мы нашли то, что от Стенли осталось, а это было не очень много, поверь… — он говорил и говорил, а Хэвлок, не понукая и не подталкивая, просто весь обратился в слух, образовал вокруг себя пустоту, которую так и хотелось заполнить словами. Сэм рассказал о трёх детях сапожника, которых лупил отец, рассказал о невезучем прохожем, которого до полусмерти избил бандит, и о том, как Сэм самым подлым образом всадил этому бандиту под колено арбалетный болт из-за угла прежде чем напасть. Сжимая пальцы в кулаки так, что трескалась корка коросты на осаднённых костяшках, Сэм рассказал обо всём, включая случай в швейной фактории. Пока же он говорил, Хэвлок неуловимо подходил всё ближе, — и наконец его рука обвила шею Сэма. — А что же прозвище? — почти прошептал он. — Не знаю, откуда взяли собаку, но наверное это всё дублет. Он же чёрный. Не так заметно в темноте, как кираса. — Неужели? — только и спросил Хэвлок. — Но тогда тебе нужен более плотный дублет, — неожиданно добавил он после короткого молчания. — Другого цвета, который лучше скроет тебя в тенях. И оружие понадёжнее. В этих словах не было ровным счётом никакой подоплёки, но Сэм чувствовал, что эти фразы скрывают куда больше, чем может показаться на первый взгляд. Это было не просто не осуждение. Это было предложение мира. Это было принятие. Сэм молча взял Хэвлока за руку и поцеловал тыльную сторону ладони. Слов он больше не находил. *** По части интерьеров Ветинари являлся консерватором (не в пример большей части аристократии, что развлекались, то и дело требуя перестроить весь дом или хотя бы перетянуть диваны). Стены его спальни по-прежнему были обиты тёмной, пурпурной тканью и углы таяли в бархатистом мраке, отливающем одновременно алым и синим. От камина, закрытого плотной ширмой, исходил оранжевый мягкий свет. Положив голову на плечо Хэвлоку и перекинув поперёк его груди отяжелевшую от дрёмы руку, Сэм спал, измотанный долгим разговором и откровенностью, к которой он не был готов, а Хэвлок, чуть поглаживая его по спине, всматривался в полумрак, как будто пытался что-то увидеть. Кончиками пальцев он чувствовал шрамы от кнута, оставшиеся на лопатках Сэма, и касался их так бережно, будто это могло исцелить рубцы. Подтверждение догадки о том, кем же является неожиданный вигилант — поборник справедливости и защитник убогих — взволновало Ветинари куда меньше, чем можно было подумать. Хэвлок вздохнул и ещё раз провёл указательным пальцем по длинному шраму. Возможно, главной ошибкой сержанта Киля стала чрезмерная снисходительность к подонкам. Хэвлок до сих пор так и не понимал, в чём крылась причина такой мягкосердечности, — а у сержанта не нашлось времени, чтобы подробно ему объяснить — ведь сохранять жизнь некоторых просто нецелесообразно, если ты хочешь, чтобы выжили по-настоящему важные люди. Так, что, пожалуй, даже хорошо, что Сэм назначил себя на роль судьи и палача, который сам выносит приговор и сам же приводит его в исполнение. Чрезмерная снисходительность — роскошь, которую нельзя себе позволить, если хочешь выйти победителем. И если только они всерьёз собираются добиться своей цели им придется идти по головам. Хэвлок как и Сэм не верил, что люди сами по себе равны априори. Как и Хэвлок, Сэм считал, что среди людей полно гадов, которых уже не исправить добрым обращением. Однако Сэм истово верил, что единственным мерилом, по которому можно определять хорош человек или плох, является справедливость. И сейчас он решил, что судить будет сам, руководствуясь своим представлением о справедливости. Возможно, Хэвлоку стоило бы посчитать себя оскорблённым тем, что с ним не поделились такими личными переживаниями — однако он этого не ощущал, и раздражало его скорее умолчание такого важного аспекта. Ведь ему надо знать всё, что происходит в городе, чтобы завладеть им и управлять им. Страшно подумать, что могло бы получиться, если бы Ветинари решил устранить пробел в своих знаниях и лично разобраться с человеком, взявшим на себя амбициозную роль народного мстителя. Да и, право, а как бы он помог выбрать сторону? Должно быть, Сэму нужно было пройти этот путь самому… А искренность, блеск в глазах Сэма, его отчаянье и пыл, с которыми он рассказывал о причинах, толкнувших его на путь вигиланта, оставили Хэвлока в уверенности, что Сэм не преподнесёт подобных сюрпризов в будущем. Он же понимает, что Хэвлоку надо знать всё, что происходит в городе, чтобы завладеть им и управлять им. Что же до Чёрного Пса, заступника, мстителя и ублюдка, который не гнушается любыми средствами, если считает, что справедливость попрана… пожалуй, Хэвлок сможет и эту городскую легенду обратить в их пользу. Надо только хорошенько подумать.