Косы Мефалы

      «Можно подумать, что в силу какого-то закона эмбриологии психический организм человека в процессе развития проходит ряд самых низменных животных стадий, прежде, чем вознестись на высокую ступень ума и воли. Да и сам он, любознательный наблюдатель, едва ли подозревает о них. Как ему распознать эти инстинкты жадности, жестокость и даже… склонность к преступлению, если они явились из чужого мира, в котором он не был рожден? Нет ни одной порочной мысли, которая не коснулась бы его в этот период жизни, которой он не попробовал бы на вкус!»       Ромен Роллан «Очарованная душа».

      Действующие лица: Эола, её родители, жрец Андурс.       Эола всегда была маленькой, миниатюрной девочкой, с тихим голосом и медленными, словно заторможенными движениями. Она улыбалась редко, и ещё реже смеялась; в то время, как другие дети её возраста или чуть постарше бегали и играли в свои незамысловатые, но весёлые игры, она предпочитала сидеть в сторонке, внимательно наблюдая за ними и что-то шепча. Неизвестно, поладили бы они или нет — но маленькая Эола никогда не подходила к ним, а они сами никогда её не звали, словно не замечая её присутствия.       Отец Эолы, работавший кузнецом и чинящий оружие и доспехи для солдат легиона, приходил домой поздно и сильно уставшим; ему не было дело до детских забав и проказ, поэтому он не заметил бы никаких странностей своей дочери, одной из десятерых детей, полагая, что детьми должна заниматься их мать. А мать, работавшая прислугой и прачкой, была занята с утра до вечера, полагая, что Восемь не оставят их детей, раз уж позволили тем родиться и дожить до того возраста, в котором они были.       Другие десять детей были рождены до них; а когда все они умерли в раннем детстве или в младенческом возрасте, после чего в скором времени родились братики и сестрёнки Эолы, — младшие братья и сёстры маленьких мертвецов и носившие имена мёртвых, уже давно забытых на маленьком заброшенном кладбище маленького городка.       Аделва, Алвия, Руза, Герти, Агнета, Иссара, Рагнар, Ульвхам, Энунд и Эола, — десять мёртвых братьев и сестёр. И — десять живых братьев и сестёр, родившихся после их кончины и названных в их честь.       Живые десятеро детей росли под нежарким скайримским Солнцем, как придорожные кусты горноцвета, помогая родителям и предаваясь нехитрым детским забавам, — а десятеро мёртвых были словно забыты в ту же минуту, когда их опустили в землю. Жизнь продолжалась, и не было времени на то, чтобы скорбеть об умерших. Из-за голода, мора, несчастных случаев и войны умирало слишком много взрослых, на которых держались семьи, — а на детях не держалось ещё ничего, потому и за них не держались тоже.       Эола, которую мама называла полуласково-полуравнодушно Серой Мышкой, тихо скользила по дому, оказываясь в самых неожиданных местах, всегда готовая помочь, даже если её помощь и не требовалась, избегала весёлых сборищ и шумных игр и обществу детей предпочитала общество взрослых.       Особенно общество немощных и больных, которым из-за старости, недугов или нанесённых ран оставалось жить уже совсем мало времени.       Последние дни их жизни маленькая Серая Мышка неотступно находилась рядом с ними, не пропуская ни одного мёртвого или умирающего. Во время уже ставшей чем-то привычным и обыденным похоронной процессии серьёзная и тихая не по годам маленькая девочка неслышной тенью следовала за взрослыми по пятам, стремясь оказаться поближе к мёртвому. Детям ни похороны, ни смерть взрослых интересны не были, — их смерть была такой же серьёзной и скучной, как и они сами, а вот детская смерть воспринималась ими, как другой ребёнок, а потому более понятная, любопытная — и простая.       Однажды после похорон старика Йорлейфа, который долго болел и не выходил из дома, маленькая Эола, постоянно крутившаяся среди взрослых, накрывающих поминальный стол, подошла к жрецу Аркея, собирающего в дорожную сумку свои нехитрые ритуальные принадлежности, и села напротив него, неотрывно глядя своими светло-серыми и словно немигающими глазами, как у змеи.        — Что тебе нужно, дочь моя? — ласково спросил её Андурс, стараясь не смотреть ребёнку в глаза.       В конце-концов, за всю свою долгую жизнь он видел много странных людей, которые если и были в чём виноваты, — так это в том, что у них была тяжёлая жизнь, в которой Боги, видимо, или пытались пробудить в них просветление и смирение, или наказывали их за что-то. В самом деле, девочка ни в чём не виновата, если она просто тихая и спокойная — и у неё какие-то странные глаза? Сам Андурс мог твёрдо сказать самому себе, что за долгие годы он научился многому. И прежде всего — смирению, неосуждению и милосердию.       Но вот смотреть в странные и, если честно, жутковатые глаза спокойной, тихой и услужливой девочки он не мог, поэтому просто отводил глаза, не решаясь встретиться с ней взглядом. Жизнь научила жреца Аркея многому, — но не смелости и не бесстрашию.       Как Андурс убедился после разговора с маленькой Эолой, у неё странным был не только взгляд, но и она сама. Он не разбирался в том, что много лет спустя начнут называть «психологией», но тот факт, что девочка рассказывает ему о том, чем она занимается на досуге со своими братьями и сёстрами, которые все были младше её, не могло быть правдой. А по её рассказам выходило, что они уже взрослые люди, живущие отдельно и занимающиеся всем тем, что можно делать только будучи взрослым.        — Моя сестрёнка Алвия хорошо шьёт, её Руза научила, — журчаще-воркующим голоском рассказывала малышка, глядя прямо в душу своими немигающими выпуклыми светло-серыми глазами, в которых, казалось, временами что-то начинало клубиться, белое в прозрачно-сероватом, — они хорошо шьют, и уже совсем скоро Эоле будет красивая обновка. Как хорошо-то! — девочка улыбнулась бледными, бескровными губами, скрывающими частокол мелких и каких-то острых зубок, как у хищника — Эола хорошая, она обожает обновки…       «Странно, почему девочка разговаривает, как каджит?» — подумал Андурс. Но не успел он спросить её об этом, как услышал нечто, что он совершенно не понял. У жреца Аркея никогда не было своих детей.        — … Эола — это моя сестрёнка, и она очень хорошая, дядя Андурс! Иногда я играю с ней, но она какая-то странная.       «Странные у тебя родители! — чуть было не сказал Андурс, неприятно поражённый — Подумать только, дать двум дочерям одинаковые имена. Сколько же там детей в семье, живущих под одним именем? Иначе как могло так получиться, что в семье растут маленькие дети, носящие те же самые имена, которые уже носят их старшие братья и сёстры?»       Хотя мужчина научился многим заповедям Восьми богов, были вещи, которые он так и не смог освоить до конца. Например, побеждать внезапно возникшую подозрительность, которая прямо-таки кричала о чём-то неправильном, ненормальном, — и делать скидку для замученных жизнью людей, объясняя одинаковые имена, данные детям, отсутствием фантазии, времени для чего бы то ни было, а то и просто любви к детям, которые иногда сегодня есть — завтра нет, а потом всё равно рождаются почти что каждый год. Иногда, впрочем, бывает и так.       И это брат Андурс тоже знал, хотя и не имел своей семьи. Просто слишком много всего он увидел за свою долгую жизнь, чтобы она сохранила от него хоть какие тайны… в том числе и касаемо смерти.       И всё-таки, когда в следующий раз дверь его комнатки на чердаке под потолком открылась без звука, а на пороге неслышно, словно тень, появилась Эола, жрец Аркея вздрогнул, почувствовав что-то вроде неприятного холодка по коже. Во имя Восьми, это ведь ребёнок, просто ребёнок! Но почему же эта тихая и невзрачная девочка, за которой уже укрепилось прозвище Серая Мышка, пугает его просто до неконтролируемой дрожи? Немного отдыха, свежего воздуха, регулярное и хорошее питание, чуть больше Солнца, игры на свежем воздухе — и маленькая Эола станет обычным ребёнком, как и все, а не Серой Мышкой, которая, кажется, временами просто появляется из воздуха, никогда не мигает, не спит — и вообще не дышит. Будь жрец бога мёртвых чуть более впечатлительным, он бы подумал, что девочка каким-то образом связана с миром мёртвых, постоянно тянущим из неё её ещё маленькую, радостную и беззаботную детскую жизнь.       «А ведь серыми бывают не только мышки…» — прошептал внутренний голос.       Андурс похолодел от неясного, но неконтролируемого ужаса.       За всю свою жизнь он встречался с множеством пугающих, необъяснимых, опасных и просто жутких вещей, — но даже тогда он слышал свой внутренний голос далеко не каждый раз.        — Что тебе, Се… Э-эола? — пересохшими губами произнёс Андурс, чуть было не назвав девочку Серой Мышкой и наконец совладав с неожиданно севшим голосом. — Что-то произошло?        — Да… — протянула Мышка, проходя без приглашения и садясь на своё излюбленное место — за стол напротив жреца Аркея. В этот раз он не мог не заметить, что от девочки пахло чем-то, явственно напоминающим гниль, но он списал это на тот факт, что у малышки, должно быть, болели зубы или воспалилось что-то в горле. Или же, что ещё более вероятно, у неё просто не было возможности помыться. За этими наблюдениями он даже не заметил того факта, что один глаз у малышки был завязан чистой белой повязкой из грубой ткани — У меня братики умерли. И сестрички тоже. Шестеро умерли, трое остались.        — Какая утрата… — потрясённо выдохнул Андурс — Соболезную, дитя. Я помолюсь за них. А… как …?       Много вопросов крутилось у него в голове, — на самом деле, только два или три, — но он не знал, как задать их этой странной и спокойной не по годам девочке, сидящей прямо перед ним, Эоле-Серой Мышке. В такой огромной семье было уже столько смертей… как здесь не стать мышкой, маленькой серой невидимкой, если до тебя никому нет дела?        — Аделва, Алвия, Руза, Герти, Агнета, Иссара умерли. — раскачиваясь и полуприкрыв глаза, бесхитростно и тихо ответила девочка, словно рассказывала какую-то недетскую сказку — Рагнар, Ульвхам и Энунд остались. Утром мама проснулась и увидела, что они мертвы, а на их телах следы маленьких зубов. Она сказала, что это всё злокрысы виноваты. А папа заболел и теперь спит. Мама сказала, что его нельзя беспокоить.       Андурс промолчал, не зная, чем ему помочь и как утешить эту маленькую, но не по годам умную, выдержанную и спокойную девочку. Молчание казалось ему крайне скверным ответом — но и подобрать слова он тоже не мог.        — Вот, мама просила меня передать тебе поминальный пирог, — Эола сама нарушила молчание, — мясной пирог с орехами. Надеюсь, тебе понравится. Я уже ела, и могу сказать, что на свете нет ничего вкуснее этого пирога!       Завёрнутый в белую ткань, круглый увесистый пирог тяжело лёг на чисто выскобленный стол, распространяя изумительный аромат. Мужчина перевёл взгляд с угощения, лежащего на столе и источающего дивный аромат, на невозмутимое и бескровно-бледное личико осиротевшей девочки, про себя отметив, что её повязка на глазу сделана из той же ткани, что и салфетка для ещё горячего пирога.        — Я пойду к твоей маме, — сказал он то, что должен был сказать по ситуации, — мы с ней договоримся о похоронах. Да хранят тебя Восемь! — спохватился он и вышел, осторожно прикрыв за собой дверь.        — Нет! — испуганно вскрикнула Алетти, мать Эолы. — Нет, сюда нельзя. — добавила она уже спокойнее и мгновенно выбегая за дверь, как только жрец Аркея появился на пороге комнаты. Она могла поклясться, что он всё равно не успел ничего увидеть, и уж тем более — понять, и это хоть немного утешило её в такой тяжёлый момент. За долгие годы жизни Алетти повидала много чего плохого и пережила множество испытаний, и сейчас, стоя перед Андурсом, она была почти благодарна провидению, словно специально закалившему её для этого момента.        — Мой муж заболел и плохо себя чувствует. — сказала осиротевшая мать, твёрдо глядя на жреца сухими горящими глазами. — Он не будет присутствовать на похоронах. Мы похороним их сами.        — Мне очень жаль, госпожа… — Андурс склонил голову перед этой мужественной женщиной.        — Давай выйдем отсюда, — предложила мать Эолы, — нам надо выбрать место, где будут лежать малыши.        — Может, тебе нужна какая-то помощь?        — Нет. — сухо овтетила Алетти — Я всё сделаю сама. Я справлюсь. Я знаю, что надо делать.       На свежем воздухе оба вздохнули с облегчением. Жреца не покидало смутное ощущение, что от него скрывают что-то ужасное, но он тут же прогнал от себя это подозрение. В самом деле, в чём можно подозревать эту бедную семью, на которую Восемь обрушили такие ужасные испытания?        — Я хотел спросить об одной вещи… — начал жрец Аркея, подбирая слова, и женщина видимо напряглась, ожидая вопроса. — Несколько раз Эола рассказывала мне, что у неё есть братья и сестры, и что они взрослые. Но как это может быть, если те дети, о которых она мне говорила, ещё малыши?        — У нас с мужем было десять детей. — ответила она бесцветным голосом — И по воле Восьми они все умерли. А потом у нас родились другие дети, и мы дали им имена умерших детей. Их тоже десять. Было… десять. В деревнях часто называют родившихся детей в честь кого-то, кто уже умер. К конце концов, нет ни одного имени, которое никогда раньше не принадлежало умершему или мёртвому.       Андурс понял, что у загадки, которой на самом деле не было и которую он на самом деле придумал сам себе оказалось очень простое объяснение, — и ему стало стыдно за собственную глупость. А всё-таки странные у крестьян привычки; хотя для них самих, наверное, здесь всё было предельно просто, как и их отношение к смерти и жизни, вечно ходящим рука об руку.        — Я скажу тебе, когда прийти в храм. — сказала Алетти, когда они со жрецом договорились обо всём, связанным с похоронами. В глубине дущи она понимала, что разговаривать со жрецом бога смерти, как с простым наёмником было совсем не тем, что обычно допустимо, — но это можно было списать на крайнее утомление и пережитое, от чего мог сломаться кто угодно. Но всё-таки, как же она устала… И скорее бы всё это закончилось! — А куда ты направляешься потом?        — Я еду в Ривервуд, — ответил Андурс, то ли не заметивший неподобающего обращения Алетти, то ли нашедшей ему оправдание, — там умерла старая женщина, вот меня и позвали к ней.        — Ты мог бы проводить мою дочь, Эолу? Она тоже поедет в Ривервуд, там… там у неё живёт тётя. Рядом с деревней. Я подумала, что незачем девочке присутствовать при этом всём. Ты её просто довези до деревни, а к тёте она пойдёт уже сама. Старушка добрая, но… немного странная женщина.       Андурс кивнул в знак согласия, и у женщины словно камень с души упал. Вернее, один из той кучи камней, которые лежали у неё на душе и которые она намеревалась унести с собой в могилу.        — Спасибо тебе за всё. А теперь я пойду к мужу, ему нужен хороший уход. — сказала мать Эолы, давая понять, что разговор окончен — и что домой она пойдёт одна.       Она вернулась вовремя, потому что её муж уже пришёл в себя и пытался сесть на кровати, но у него не хватало сил. Повязка на голове сдвинулась на бок и снова пропиталась кровью, потому что он потревожил рану. Когда жена вошла в комнату и плотно закрыла за собой дверь, его лицо исказилось ужасом: он всё понял, — равно как и то, что живым он отсюда уже не выйдет.        — Если ты будешь пить это зелье по-хорошему, будет лучше для нас обоих. — сказала женщина, опустошая в кружку с водой флакончик с ядом. Яд убивал медленно, безболезненно — и верно. Она, как опытная травница, хорошо это знала.       … Когда Алетти вышла из комнаты и заперла дверь на ключ, выдержка изменила ей, и она опустилась на землю совершенно без сил. Больше всего на свете ей хотелось лечь и лежать, как её муж, который умрёт завтра или послезавтра, но она знала, что это невозможно.       Она вышла замуж по великой любви, но, видимо, ей не было суждено быть счастливой. Не иначе, как чудом ей удалось родить аж десятерых детей, — но потом они с мужем похоронили их всех. Смерть не пощадила никого, и как Алетти ни звала смерть, она так и не пришла за ней. Словно в насмешку, провидение подарило им ещё десятерых детей, которых они с мужем по незнанию назвали точно так же, как и их дорогих умерших крошек. А Эола… Её маленькая девочка…       Когда она узнала, что её крошка способна на такое, она поняла, что теперь уже ничего не исправишь — и что она не может допустить смерти ещё одного ребёнка, что бы он ни сотворил и каким бы ни был. И надо же было, чтобы именно в этот момент её муж вернулся домой! Она успела вовремя, иначе он просто убил бы их девочку; жаль, что Эола, её Мышка, теперь окривеет, но хотя бы останется жить.       Тогда Алетти разбила своему мужу голову обухом и отволокла бесчувственное тело в комнату, а сама тем временем начала готовить яд. Она хорошая травница, она знает, как долго время травить ничего не подозревающую жертву так, чтобы вполне закономерно последовавшая после этого смерть не вызвала ни у кого никаких подозрений. Смерть её мужа тоже будет вглядеть совершенно естественной. Но ни один из оставшихся детей больше не умрёт.       По поводу её погибших детей — она всем говорила, что их загрызли злокрысы, и будет говорить это и впредь, пока все не забудут об их таинственной гибели.       А Эола отправится к старухе Анис, живущей неподалёку от Ривервуда. В этом она, Алетти, почти не соврала — нечего её девочке оставаться здесь и видеть всё происходящее. А всё остальное никого не касается, — в том числе и тех, кто волей или неволей оказался замешанным в это всё.       Она, Алетти Энерис, совершенно не боялась смерти. Не боялась и того, что потом она предстанет на суд Восьми богов.       После всего, что она уже пережила и что ей предстоит ещё пережить, это Восемь предстанут перед ней на суд.