Косы Мефалы

      Я ломился в закрытую дверь,       Я смеялся и плакал       Я кричал стенам: «Как же теперь?       Шьет на улице саван метель,       И хозяин не выгонит в степь       На погибель собаку!»        А.Розенбаум «Холодно»

      Действующие лица: Виола Джордано, Сильда Невидимая       Виндхельм — холодный город, в котором холодно всем, в том числе и живущим там нордам и, должно быть, самому королю. И лишь изредка случается что-то прозрачно-иллюзорное, но от этого не менее неожиданно-радостное, что согревает сердце в холодную зиму.       Но радость всегда быстро проходит, — а зима длится вечно.       И сначала остаётся только чувство вернувшегося холода, — а потом не остаётся уже ничего. А чувство неловкости и неудобства от потери, словно смутное ощущение того, что хоть у тебя и забрали что-то ненужное, но всё-таки когда-то и как-то обокрали, — остаётся ещё долго…       И на это чувство забываемой потери падает снег.       Он падает весь день и каждый день.       И снова идёт снег, падающий на старый, мрачный и словно больной город, на заколоченные ставни домов, на оставшиеся следы, на открытые и немигающие глаза.       Снег падает на жаровню, около которой время от времени ютится полураздетая нищенка в рваных лохмотьях, пытаясь согреться.        — Госпожа, монетки не найдётся? — робко обращается она к пожилой, но очень живой и очень энергичной женщине, одетой в тёплый козий полушубок, из-под которого видна юбка, плотная и шерстяная. Маленькие ботиночки, подбитые кроличьим мехом, пожелтевшим от времени, деловито семенят по свежему виндхельмскому снегу.       Женщина оборачивается, причём от резкого движения из-под её капюшона выпадает несколько непослушных седых прядей, и убирает их обратно. Её внимательный, быстрый и совсем не старческий взгляд быстро отмечает две вещи: одну привычную, которую она уже за много лет научилась отмечать во всех нищих — и одну непривычную, которая возмущает её до глубины души.       Нищенка, обратившаяся к ней с просьбой подать ей монетку, словно чувствовала, что ей мало того, что не подадут, — так ещё и не остановятся и не уж тем более не станут оглядываться. Поэтому когда бойкая прохожая подаёт ей несколько монет, нищенка несказанно удивлена, и даже не может найти слов.        — Ой… спасибо, госпожа… — лепечет она срывающимся голосом, не находя подходящих слов, но не желая так быстро расставаться с доброй старушкой. — Я вам так благодарна… Ты знаешь, как мне холодно зимой, так несладко оказаться совсем одной здесь, в Виндхельме…       Старушку в меховой верхней одежде благодарности полураздетой нищенки почему-то не радуют — и не греют точно так же, как её саму не греет эта жаровня, расположенная около ворот города.       Её интересует и возмущает другая вещь, которую она сразу же заметила: одной рукой нищенка торопливо убрала щедрое подаяние — первое за сегодня — в прорехи своего рубища, а другую по-прежнему прижимает к своему лицу; в руке у неё зажата маленькая тряпка, от грязи и времени давным-давно потерявшая свой цвет… но тряпка не может удержать крупные ярко-красные капли, просачивающиеся между скрюченными пальцами бедной женщины и падающие на каменные плиты города, покрытые снегом.        — Кто это тебя так? — резким голосом спрашивает горожанка, и нищая вздрагивает, словно от удара.        — Никто, моя госпожа… никто. — добавляет она уже окрепшим голосом. — Я просто поскользнулась здесь и упала.       Добрая старушка оглядывает площадь, но нигде не видит ни следов, ни пятен крови. Должно быть, всё засыпал снег; и даже пока они разговаривали с одинокой попрошайкой, снег опять засыпал всё.       В Виндхельме снег вообще заметает всё. Даже кровь на мостовой.        — Идём жить ко мне. — решительно и не раздумывая говорит старушка, которая уже за время этого короткого разговора с несчастной бродяжкой почувствовала, как холод заползает под её одежду, хотя она и оделась сегодня тепло. Что же тогда говорить об этой бездомной, стоящей около жаровни? — Как тебя зовут?        — Сильда Невидимая. — не задумываясь отвечает женщина, и только потом до неё доходит, что она только что услышала. — Что ты сказала, госпожа? Но это ведь невозможно! А кто ты?        — Виола Джордано. — отвечает горожанка. — Мой дом недалеко отсюда.       И словно в подтверждение своих слов, она решительно взяла Сильду под руку и повела по быстро темнеющим виндхельмским улицам. И снег всё шёл, и заметал и следы двух женщин, и то место, где Сильда Невидимая стояла около жаровни в поисках тепла.        — У меня всё равно никого нет, но зато есть большой дом, который мне оставили ещё мои родители. — рассказывала она по дороге своей спутнице — Я уже много лет живу одна. Нам с тобой никто мешать не будет.       Дверь большого деревянного дома с заснеженной крышей с тихим скрипом закрылась за двумя женщинами, пришедшими с улицы в освещённое множеством свечей тепло.       Когде после сытного ужина, переодетая в тёплые и чистые вещи хозяйки дома разморенная Сильда уже спала, уснув прямо на стуле и уронив голову около пустой тарелки, Виола подошла к двери, открыла её и вышла в ночь.       Уже стемнело, и по прежнему шёл снег. Раньше он был лёгким и каким-то отстранённым, словно случайный зевака, забредший на чужие похороны, — а сейчас он шёл крупными хлопьями, которые падали на землю, даже не кружась.       Хлопья напоминали комья промёрзшей виндхельмской земли, которую бросают в свежую могилу.       Виола Джордано прожила уже очень много лет и повидала много всего разного, чтобы с уверенностью сказать, что она совершенно не пугливая — и не суеверная. Но сейчас её старое и никогда не устающее сердце кольнуло какое-то нехорошее предчувствие. Чувство только что случившейся непоправимой беды. И всё этот снег, который никогда не прекращается, провалился бы он в Обливион!       Словно появившись прямиком из этого вечного треклятого виндхельмского снега, пришло осознание, что эта зловещая новость касается одной молодой женщины, которую сама Виола считала кем-то вроде своей внучки. Непутёвой, молодой, мечтающей добиться всего и без усилий, ждущей любовь и ищущей не там, где надо, и совсем не так. Внучка, которая по-своему любила её, — но всё равно не слушала. Молодая женщина совершенно не была похожа на саму Виолу, даже в молодости, — но это не мешало двум женщинам трогательно любить друг друга, пусть даже эта любовь выражалась не совсем привычными способами.       Сусанна…       Больше, наверное, сердце старухи ни за кого в этом проклятом снежном городе не могло так болеть… И так останавливаться тоже.        — Давай уже забудь про него, вернись к своим родителям в Чейдинхол и даже не рассказывай, что произошло. — уговаривала она давным-давно ещё совсем юную девушку, совершенно неожиданно убедившуюся, что далеко не всё в жизни бывает гладко, что не всегда добро торжествует, а зло наказано, — и что за чужие ошибки мы платим только иногда, а за свои — всегда. — Мы просто скажем, что так и было. И никто и никогда не узнает, что и как именно. Я поеду с тобой, если хочешь, у меня здесь всё равно никого нет.        — Нет, я не смогу, бабушка. — ответила Сусанна, мгновенно перестав плакать — Огромное тебе спасибо за то, что ты есть. Но забыть всё и сказать самой себе, что так и было, я не смогу. Потому что я знаю, как было. Никогда не смогу. Прости.       Накинув на себя домашнюю пуховую одежду, Виола посеменила в темноту, освещаемую тихим падающм снегом. Её путь лежал на кладбище Виднхельма; старушка знала, что её названная внучка любила по ночам после того, что она называла работой, сокращать путь через него.       Кладбище на самом деле было не таким уж и большим; расположенное в низине, оно словно притаилось, прячась от людских глаз и поджидая тех, кто рано или поздно останется там навсегда. Как же, должно быть, холодно — лежать на каменных плитах кладбища и почти без одежды? Тело, в первые минуты показавшееся ей незнакомым, лежало на надгробных плитах в какой-то неестественной позе, и Виола знала, что те, кто так лежит, не встанут уже никогда.       Она давно знала Сусанну — и только живой.       Но она не знала Сусанну мёртвой. И лежащей полуголой на обледеневших плитах словно для того, чтобы поскорее привыкнуть к промёрзшей и никогда не тающей земле виндхельмского кладбища.       А ей, старухе, уже не прожить достаточно лет для того, чтобы забыть увиденное. Голоса стражников, столпившихся вокруг, доносились до бедной женщины, словно приглушённые звуком набата, — и казалось, что сам город прощался к ней голосом её внучки, которую злые люди прозвали Сусанна Порочная.        «Забыть всё и сказать самой себе, что так и было, я не смогу. Потому что я знаю, как было. Никогда не смогу. Прости.»        — А я так смогу? — шепотом спросила Виола, обращаясь к ночному небу, с которого падали редкие нетающие острые снежинки. — Я смогу сказать, что так и было? Смогу или нет, а? Отвечай!       Снег перестал сыпаться.       Небо прислушалось, но не ответило.        …Виола Джордано продолжала жить, как обычно, не расказывая всех подробностей даже Сильде, помогавшей ей по хозяйству. Она писала и раздавала всем листовки с предупреждением о мяснике, который убивал всё новых и новых жертв в городе. Что-то подсказывало ей, что разгадка уже совсем близко, и временами казалось, что ещё чуть-чуть — и она сможет спасти город, пока стража ничем, на её взгляд, не занимается. А по вечерам они сидели вместе в тёплом доме, освещённом множеством свеч у жарко горящего камина, и недоброжелательный неуютный и морозный город оставался где-то за стенами их дома, ставшим приютом для них двоих.       «Я всё ближе и ближе к разгадке мясника.» — удовлетворённо подумала Виола, засыпая в своей мягкой кровати.       А разгадка была всё ближе и ближе к ней. И она была уже гораздо ближе, чем ей самой казалось.       Этой ночью ей впервые с момента своей смерти приснилась Сусанна. Она была одета в красивое летнее платье, здоровая и живая. А в руках она держала корзинку горноцветов.       Старуха проснулась и больше не могла уснуть до рассвета. Ей не давал покоя этот сон: что же он мог означать? Может, то, что у её девочки всё было хорошо и она пришла сказать ей об этом?       Чувствуя небывалый прилив сил, она еле дождалась, пока Сильда проснётся и, надев тёплые вещи и взяв сумку, она собралась уходить, дав своей компаньонке пару указаний на время её отсутствия.        — Если пока меня не будет придёт этот болван, Ревин Садри, не открывай ему дверь, хорошо? Он попытается взломать замок, я уверена; спрячься где-нибудь и посмотри, что он дальше будет делать. Да нет, ничего страшного, просто олух Девяти решил, что не сможет нигде продать украденное у меня кольцо, и теперь якобы замучавшись угрызениями совести, придёт подбрасывать мне его. Я просто не хочу потом искать по всему дому, куда этот обормот его подбросит, вот и всё. А когда он положит кольцо, выйди из своего укрытия и позови стражника, — а с дурня попроси один золотой, в качестве штрафа. Вот и всё.        — А почему один септим? — только и могла сказать отмершая наконец замороченная Сильда, совершенно не ожидавшая от почтенной на вид старой женщины такого лихого ребячества, подходящего разве что для какого-нибудь молодого парня.        — А больше я с него брать не хочу. — ответила внезапно посерьёзневшая Виола, направляясь к двери — Он ведь данмер, из Квартала Серых, а им там и так плохо. У меня просто рука не поднимется, забирать что-то у тех, у кого и так ничего нет. А этот золотой я ему потом сама отдам, когда в его магазин зайду. Да, кем бы ни был мужик — хоть человек, аргонианин, мер или каджит — у них детство или длится очень долго, или никогда не заканчивается. Я пошла, вернусь ещё до вечера.       За домашними хлопотами Сильда уже почти забыла и о возможном визите Ревина Садри из Квартала Серых, и о том, о чём её просила Виола, и вспомнила об этом, только когда услышала, как в замке двери осторожно поворачивается отмычка. Дрожа как осиновый лист, компаньонка бросилась прятаться за бочки с припасами, лежащими в углу, и когда испуганный не меньше неё данмер осторожно вошёл в непривычно большой и богато убранный дом, Сильда вышла из своего убежища и попросила у него один золотой за кольцо, которое тот просто положил на буфет. После чего испуганный и сбитый с толку незадачливый взломщик, бормоча извинения, ушёл, пятясь, и прикрыл за собой дверь.       Снова оставшись одна, бывшая нищенка вздохнула с облегчением.       Она совершенно не обладала ни темпераментом своей подруги, ни её смелостью, ни изобретательностью, ни чувством юмора. Сама Сильда ощущала себя просто серой мышкой, — и самой по себе, и по сравнению с Виолой.       Она должго ждала возвращения Виолы, чтобы рассказать ей, что случилось в её отсутствие, но она всё не приходила. Уже наступил вечер и снова пошёл снег, — мягкими тихими хлопьями, бесшумно падающими с тёмного безлунного неба.       Старушку Виолу Джордано нашёл один из стражников, совершавший обход и совершенно случайно зашедший на кладбище. Она лежала на боку, неловко вывернув одну руку, а в другой она крепко сжимала скрюченными пальцами одну из своих листовок, написанных её забористым и уверенным почерком: «Мясник на свободе». И словно чтобы власти города, ярл и стражники наконец ей поверили, листовка была залита её кровью.       … Давайте просто скажем, что так и было, хорошо?       Так будет лучше… завтра будет новый день — и всё равно мы уже ничего не вспомним. Кладбище Виндхельма большое, как и любое кладбище в больших городах и в это смутное время.       Мало кто запомнит обычную старую сплетницу из далёкой фермы, расположенной где-то далеко в Сиродиле и вдалеке от крупных населённых пунктов.       И те, кто зайдёт сюда проведать своих близких, не будет знать ничего, что здесь происходило, словно всё так и было.       Просто…       Просто в тот день шёл снег.       И снег засыпал все следы.       Снег над кладбищем Виндхельма.