Косы Мефалы

      «Ты не представляешь себе, каково это — никогда не видеть солнечного света, не слышать, как поют птицы…»       Французский к/ф «Маленький вампир».

      «Женщина, которую ты ждёшь, придёт. И она появится, как белая лошадь.»*       Перевод из Юи Кинг, «Книга превращений».

      Действующие лица: Мирак, Гормлейт, Хермеус Мора, Довакин.       … Мирак находился в странном состоянии, не похожем ни на бодрствование, ни на сон; за всё время, которое он провёл в Апокрифе, он научился таким образом спать, раз настоящий сон ему был уже недоступен. Иногда ему казалось, что в какой-то момент он всё-таки не удержался, — взял и умер. Или кто-то из его многочисленных врагов или друзей вспылил и убил его, или совершил вполне обдуманный поступок, — только он, Мирак, почему-то этого даже не заметил, слошком увлечёный какими-то своими делами, да так и умер, продолжая жить. И вот теперь дела продолжаются — а жизни, похоже, уже нет.        По какому-то смутному ощущению Мирак был уверен, что сейчас наступило утро.       Обычное скайримское утро, когда снег светится от восходящего румяного Солнца, заспанного, как трактирщица, к которой можно зайти с утра в таверну и попросить бутылку свежего холодного мёда вместо завтрака, — или же на завтрак. Долга и непредвиденна молодая скайримская ночь, весёлая, горячая и непредсказуемая, — так что мёд сразу после наступления рассвета может быть очень даже понятен. Ночь не только для того, чтобы спать, — но и сны разными бывают. Унылые, тоскливые и тревожные сны стариков — и весёлые, горячие и сказочные сны молодых.       Мирак не испытывает уважения к старикам, — и по привычке хочет относить себя к молодым. Слишком много он видел горячих безрассудных дураков и дураков трусливых и рассудительных в прошлом, чтобы уважать старость или молодость. А под маской и одеждами бывшего драконьего жреца возраста не видно, возраста нет. Да и не нужен, не интересен он больше никому; не луркеры же или искатели будут спрашивать возраст у подопечного Хермеуса Моры!       И воздух, и сам снег там тоже пахнут мёдом и трактиром — дымом от занимающихся огоньком брёвен с налипшим на них талым снегом, подброшенных в камин, теплом человеческих тел и можжевеловыми ягодами и веточками на разгорячённой коже, растёртыми между пальцев, липких от сока и смолы.       Время от времени бывший драконий жрец вспоминал аромат и тепло человеческого тела, — хоть женского, хоть мужского; со временем этот запах стал мерещиться ему повсюду, как признак телесности и жизни. И иногда Мираку казалось, будто кто-то прижимается к нему, подойдя со спины и не прячась, а просто пребывая в постоянной невидимости, как и Мирак для него, со своей стороны. И он мог только протянуть руку, — и сжать пальцы на чём-то живом, с пульсирующей кровью внутри, которая скоро окажется снаружи и будет течь по пальцам пленника Апокрифа.       Мирак не был ни каннибалом, ни вампиром.       Слишком многого его лишала судьба — и слишком долго, а когда ты знаешь, чего ты был лишён, твоя память поневоле нарисует во всех подробностях пропажу. И ты почувствуешь, что тебе не достаёт только её. А там, где он находился большую часть времени, не было ни живых людей, ни их запахов. В огромной библиотеке Хермеуса Моры ничем таким, разумеется, не пахло. Там не пахло вообще ничем, — и не было никого, кому запахи мешали бы или были бы нужны.       Ему не хватало «только всего». Всего, что могло бы быть в его жизни, будь у Мирака жизнь. Но жизни не было — была только память о ней.       Там, где он теперь находился, не было людей — и не пахло ничем: Херма-Мора, интересуясь знаниями, в том числе и самыми бесполезными и больше похожими на горячечный бред больного при разжижении мозга или костоломной лихорадке, не озаботился о том, чтобы придать достоверности той… жизни, которую он решил воссоздать в своём уголке Обливиона.       Не было в Апокрифе и особых цветов, — чёрный и зелёный были там совсем для другого, а потому и не воспринимались собственно как цвета, и не являлись ими в привычном нами значении этого слова.       Зелёный цвет Апокрифа соответствовал той… материи, из которой он был создан, и был её неотъемлемой частью, — а чёрный цвет, по сути, объединял в себе все оставшиеся цвета, которые не могли проявиться правильно из-за особенностей тамошней атмосферы. Источники постоянного света там всё-таки были, — просто поглощались окружающими поверхностями. Зелёный цвет был цветом жизни, пусть даже и… такой, какая может быть только в этом плане Обливиона: Демон Знаний подошёл к созданию маленькой планеты со своим микрокосмосом основательно и со всей старательностью, только на свой манер.       Не было и жизни, — по крайней мере, привычной тем, кто хоть один день был по-настоящему живым, — ни запахов, ни грязи и ни чистоты. Вообще же, с некоторой точки зрения могло показаться, что Хермеус Мора так боялся заразиться какими-то болезнями Нирна, что сделал просто идеальную чистоту. Чистоту мира, который даже при кажущейся — и не только — захламленности был настолько собран, подобран и пуст, что там было просто нечему запачкаться. Нечему и не о кого. Да и не о что.       По-настоящему идеальными в коридорах Чёрных книг были разве что зелья, встречающиеся время от времени на «тумбочках», заваленных всякими разностями и зачастую совершенно не похожими друг на друга: камень душ рядом со свитком, — а учебник с заклинанием покоился на сожжённой или отсыревшей книге. Стены и потолки были выполнены из старых книг, испорченных, заплесневевших и давно уже нечитаемых от времени.       Даэдра жил, как старый холостяк, не принимающий в своем доме гостей, особенно женщин, а потому не думающий о красоте и каком-то особенном удобстве. Он там и не жил, да и не присутствовал особенно, — просто заходил мимоходом, а для этого ни уюта, ни радостного обустройства своего жилища не нужно. Правда, был ещё Мирак — но его как-то не особо спрашивали, а сам он ничего по этому поводу не говорил. И как это ни было глупо, но Мираку казалось, что если он начнёт постепенно привязываться к этому закоулку Апокрифа, наводить порядок или просто перекладывать что-то на своё усмотрение, — он начнёт считать это место своим домом, хотя бы временным, а потому уже никогда не сможет уйти отсюда.       «Ты — бог! — сказал ему кто-то давным-давно. Какой-то драконий жрец, с которым они то ли потеряли связь из-за времени, то ли которого он потерял, словно в водовороте времени, голубоватой закручивающейся спирали. — А боги всегда одиноки».        — Мы изменили эпоху. — гордо говорит Мирак зелёному небу и чёрной воде — Мы изменили её и создали заново.       Эпоха изменилась — и время прошло. И многие ушли с той эпохой, которая сменилась новой — и те, кто присутствовал при этом перевороте, словно он смолол их, накрыл волной перемен и они оказались погребёнными под завалами.       Мираку многие прочили судьбу великого злодея, причём ещё тогда, во времена далёкого детства, когда он не делал ничего плохого и был просто обычным ребёнком. Ну, вот вы его и получили, — того злодея, которого видели в маленьком тихом черноволосом мальчике с серовато-голубыми глазами. И многих из тех, кто пророчил ему «великое будущее», задело, словно волной, отголосками его «злодейства». Родители, учителя, и многие другие… вы хотели увидеть злодея, верно? Мирак был ещё ребёнком, который оказался один против вас всех, и он никогда не хотел разочаровывать тех, кто был тогда его близким.       Злодеем становиться он тоже не хотел.       Как же много в Апокрифе книг…       Иногда Мирак читает их, словно пытаясь найти ответы на какие-то вопросы; в любом случае, у него сейчас очень много времени, чтобы не только прочитать их все, но и выучить наизусть — а потом пересказать. Один раз с ним такое случилось… но было так давно, что он уже привык не думать об этом и не вспоминать, словно такого случая никогда не было. В конце концов, он столько времени просидел здесь в заточении, что можно с полной уверенностью сказать, что присниться могло всё, что угодно. Присниться — или показаться. А если в конце-концов научишься верить в то, во что тебе хочется, — жизнь, чересчур долгая для любого смертного, становится гораздо приятнее, или просто терпимее.       Мирак улыбнулся под маской.       Ему это напомнило рассказы — враньё, наверное! — какого-то оголтелого дреморы, недостойного ни носить рога, ни знаки отличия его ранга, ни вообще служить своему Господину. Тот дремора рассказывал помимо прочей ерунды, что один раз он с друзьями поспорил на… пучок кровавой травы, что он сможет переплыть лавовое озеро. Рогатый шут весело и в красках рассказывал о том, как он вообще договорился со своими друзьями до такого, — молодёжь, не иначе! жаль только, что Мирак уже плохо помнит, что это значит и кто это вообще такие — мо-ло-дые… — и они смеялись и подталкивали друг друга на берегу лавового озера, и лава непривычно обжигала даже обитателей Обливиона, привыкших ко всему, и выталкивала оболтусов к берегу, словно не желая участвовать в этом бестолковом представлении.       «Пред-ста-вле-ние…» — повторил Мирак по слогам.       Когда-то, давным-давно, он уже слышал это слово, только не может вспомнить, что именно оно могло означать. Может, это слово можно найти в одной из книг, которые здесь, в царстве Хермеуса Моры, просто повсюду? Он ведь демон знаний, он не может не найти ответ, что означает это странное длинное слово!       Мирак помнит, что дреморам тогда было весело; правда, он чувствовал в их радости что-то странное и словно колющее его изнутри — там, в груди, где, как говорят книги, должно быть сердце. Он спрашивал об этом Херму-Мору, и тот, глядя на него сотней своих меняющихся зеленоватых глаз, подробно рассказывал ему о строении и устройстве человеческого тела — а заодно обо всём том, что с ним можно сделать. Так сказать, с примерами. На практике. Он сам ни раз и ни два проделывал со смертными и нечто подобное, и другое, поэтому ему было что рассказать Мираку, раз никого другого рядом не было.       Даэдра, живущие вечно, иногда ведут себя, как сентиментальные старички, дождавшиеся в гости любимого внука. Вот только «внук» оказался у «дедушки» в плену — по своей вине или по вине кого-то ещё. Или потому, что виноваты в этом были все.       Значит, они за это заплатят.       Сам Мирак уже заплатил, — за помощь, убежище и защиту, дарованные ему «старым» даэдра, принцем Знаний.        — Ты хороший ученик, Мирак, и не забываешь про мои книги. — в голосе безликого демона послышалось явное одобрение — Это хорошо. Вот видишь, когда ты слушаешься меня и не пытаешься обманывать, с тобой не произойдёт ничего… болезненного. Ты ведь ещё не забыл? — несколько десятков глаз пристально уставились на человека в маске драконьего жреца и, казалось, даже увелечились, словно их обладатель хотел прищуриться или вытаращить глаза.       (Мирак вспомнил про цепи и решил промолчать. Не тогда ли он и сломался, или это было чуть раньше? Или чуть позже? Какая разница, ведь в Апокрифе время всё равно не идёт)       Больше Херма-Мора не наказывал Мирака, который быстро понял, что теперь он не может ничего сделать, и что за его прошлое спасение он заплатил своей свободой. Свободой — и возможностью состариться и умереть, как кто угодно. А перед этим просто жить, или погибнуть, в его случае.       Кстати, тот дремора, который рассказывал какие-то странные смешные вещи, всё-таки смог переплыть лавовое озеро. За что его друзья торжественно вручили ему пучок кровавой травы. Интересно, зачем она была нужна ему? Неужели в плане Мерунеса Дагона было так мало этого растения? Она ведь там практически повсюду растёт! Самому нарвать её было лень? Или это был… как его… аз-аа-р-т, странное словно; Мираку кажется, что он когда-то уже слышал его, но уже не помнит точно, что оно означает. Надо будет потом посмотреть у Покровителя. Если он сам не знает, — в его книгах это должно найтись.       Но что-то казалось Мираку настолько странным, что никак не забывалось. Почему он не может забыть того дремору-раздолбая? Только из-за его радости и веселья, о которых он сам, бывший жрец, теперь может только прочитать в книгах, чтобы не забыть окончательно, что это.       В Апокрифе было тихо.       Ничто не нарушало привычного хода не-жизни, а те события, которые там разворачивались время от времени, были настолько тесно переплетены с судьбами этого мира и так привычны для него, что даже не воспринимались, — ни в шутку, ни всерьёз. ***       Книги вместо друзей казались ему более чем равноценной заменой; даже когда он был среди живых людей, в чьих жилах течёт живая горячая красная кровь, он всегда был одинок и не привлекал к себе шумные компании. Взрослые смеялись над ним, говоря, что он определённо сын охотника или шпиона, раз с малолетства научился подкрадываться; сверстники дразнили его хитрецом и занудой. Сам Мирак молчал и предпочитал не связываться ни с теми, ни с другими, опасаясь их всех и мечтая когда-нибудь стать сильным, чтобы поквитаться со своими обидчиками.        — Вот вам за охотника! — шептал он, поражая из лука деревянную мишень.        — Вот вам за шпиона! — опять доставалось ни в чём не повинной древесине, только на этот раз уже холодным оружием — Не стоило вам обижать меня!       Прошло время, и Мирак не только вырос, но и стал одним из самых прославленных драконьих жрецов. Теперь он мог бы доказать всем, что он самый сильный, отомстить всем своим обидчикам, чьи имена он уже забыл, — но за это время они выросли и состарились или умерли. У него даже появились друзья, — по крайней мере, как казалось и им, и ему, — но потом они расстались и пошли разными путями. Родители напоминали Мираку, кем он должен быть и каково его предназначение; к сожалению, с понятием дружбы оно оказалось несовместимо. ***       … Почему же не идёт сон? Может, оттого, что в Апокрифе никогда не бывает ни ночи, ни дня, да и вряд ли там существует само время? Или оттого, что мёртвым не нужен сон, если только не вечный? Как можно вообще запрещать мёртвым спать их мёртвым сном?       Вместо неба здесь — зеленоватый и кажущийся живым купол, вместо времени — воспоминания, и прогулки по страницам Чёрных книг вместо смен времён года. Мирак уже давно привык, как мы все привыкаем ко всему. А он привык даже к самой смерти. К самому безвременью. К тому, что он навсегда останется здесь, в мёртвом царстве знаний. Интересно, кому эти знания нужны, если ими всё равно невозможно воспользоваться? Эти знания, которые когда-то так влекли его и к которым его когда-то толкали его родители? Наверное, он сам тогда был виноват: не стоило верить этим людям, — ни на слово, ни на дело, не стоило верить в то, что они не ошибаются и желают ему только добра только на том основании, что они были его родителями.       Ещё со времён далёкого детства Мирак больше любил мечтать, чем действовать, поэтому в некоторых случаях он добивался чего-то, завидного для других, исключительно благодаря своей невнимательности, не успев вовремя избежать навязываемую ему победу.       Пытливо и пристально он вглядывается в… лицо проходящего мимо него искателя, словно желая убедиться, что кто-то ещё верит в то, что он сказал. Его имя, которым его уже никто не называет, происходит от слова «верность»; почему же потом его много раз называли предателем? Сколько Мирак себя помнил, в самые важные моменты его жизни кто-то решал всё за него, делая так, как ему и всем остальным казалось самым правильным. Очень часто никто не спрашивал его, чего хотел бы он сам. И после этого он — предатель?       Предатель считает, что это его самого предали.       Мирак был ещё маленьким, когда отец рассказывал ему о драконах, бывших повелителями. Мальчик с интересом слушает его, потому что рассказы о поединках и сражениях увлекают его, как и любого ребёнка.       Свою мать Мирак не помнит: она так давно стала какой-то блёклой, незаметной и невидимой в их большом родовом доме, словно умирающей или вечно больной, что казалось, будто на самом деле она умерла задолго до своей смерти. А когда она умерла — мальчику почему-то не стали об этом говорить, а он сам почему-то не вспомнил — казалось, она почувствовала себя хуже, чем обычно, спряталась куда-то в укромный угол, где она стала бы неотличима от пыли, и тихо, краснея от смущения за проявленное самоволие, умерла. А потом, когда её случайно обнаружила служанка, делающая уборку перед ежегодным великим праздником, вытащила на свет, пожала плечами, пытаясь припомнить, что это могло быть и где она уже видела что-то подобное, — а потом сложила в мешок и отнесла куда-то.       На могилу матери Мирак со своим отцом не ходили никогда. ***       Тихо в Апокрифе, и ничто не нарушает спокойное течение безвременьи. Вот только… не было печали; но ничего, что-нибудь придумаем. Прямо сейчас.        — До меня дошли слухи, что ты решил построить на Солтхейме храм? — спросил его голос с двойным тембром.       Мирак давно ненавидит и Хермеуса Мору, и его странный голос, и всё, что с ним было связано, — в том числе и собственное бессмертие. Но об этом, естественно, никто не должен знать.       И не узнает.       Ведь если мы чего-то не видим, во что-то не верим и о чём-то не думаем, этого и не существует, не так ли?       Обитателям Апокрифа уже без разницы, так оно или нет.        — Да, я хотел… прославиться. Стать известным и знаменитым. — только один раз Мирак запнулся, но тут же продолжил говорить с Морой подобающим тоном. Тоном кого-то, кого один раз спасли, и кто не намерен об этом забывать, потому что спасший такого забвения просто никогда не простит.       Интересно, было ли это похоже на разговор учителя, гордящегося своим учеником, с этим последним, кто действительно многого добился, причём благодаря своему наставнику, достиг высот — и теперь хвастается перед своим учителем своими знаниями?       Мирак искренне надеется, что нет. Потому что принц знаний не будет гордиться им и уж тем более радоваться за него. И своим учеником он его точно не считал.        — … потому что я хочу, чтобы потом они все узнали и увидели, что всего этого я добился только благодаря тебе. — торопливо добавил Мирак, опасаясь, что его покровитель прогневается на своего… «ученика» за одну из тех вещей, которые он не намерен прощать никогда и никому.       Кажется, Хермеус Мора поверил, — потому что были знания, до сих пор недоступные даже ему. Например, способность читать мысли и ощущать чувства других, — чего-чего, а эмпатии и сочувствия он бы себе точно никогда не пожелал, одно дело препарировать кого-то, а другое — быть вовлечённым в это чуть ли не больше, чем сама жертва, — а также знания о том, что те, кто был рождён свободным, никогда не захочет стать рабом. И что даже самая искренняя благодарность может превратиться в самую искреннюю ненависть.       «Этого не может быть. Я властелин собственной судьбы!». — думал Мирак, не зная ещё, что он сделает, но зная, что ему это обязательно удастся.       А Херма-Мора просто не рассмотрит опасности, которая всё время находится у него под носом. Вернее, перед щупальцами.       Мужчина вспомнил жалящие прикосновения этих самых щупалец, которые однажды лишили его возможности даже шевелиться, и его передёнуло от ужаса и омерзения, смешанных с яростью и отчаянием.       Пусть в Нирне идёт время, — для него оно всё равно стоит на месте, как для своего повелителя. Для своего будущего повелителя. ***        — Давай же! — подбадривали его прежние друзья после распитых нескольких бутылок нордского мёда, взятого в старом родительском доме — Иди и убей Алдуина! Сама Гормлейт просит тебя! Я буду вдохновлять тебя на бой, пока ты будешь отстаивать честь прекрасной дамы. К чему тебе эти драконы сдались? Я и то хочу научиться сражаться не хуже тебя!       Никакой опасности для троих друзей, словно неразрывно связанных друг с другом и время от времени слегка сближающихся с остальными, кто не входил в их круг трёх посвещённых — или посвящённых — героев, не было. По крайней мере, в этот момент. Мирак посмотрел на статную и стройную рыжеватую нордку со светлыми волосами — и понял, что единственное, что в этот момент представляло для неё серьёзную угрозу — это опьянение. Потому что всё может опьянить, если выпить достаточно много, — в том числе и нордский мёд. А когда Гормлейт выпьет, ей зачастую становится скучно, в результате чего её тянет на подвиги.       Мысленно обратив внимание на выражение своего лица, которое все могли видеть, кроме самого Мирака, мужчина улыбнулся. Или просто слегка растянул губы, при чём его глаза остались холодными и равнодушными? На его счастье, его друзья были достаточно пьяны для того, чтобы не вникать в подобного рода детали, но недостаточно пьяны для того, чтобы с ними можно было полностью расслабиться и притвориться, будто их здесь нет.        — А пойдёмте бить драконов, а? — спросила золотоволосая Гормлейт, словно речь шла о купании в водопадах или другом развлечении — Ты с нами, Мирак? Или испугался?       Мужчина внимательно прислушался к своему сердцу — но сердце молчало.        — Ты правда считаешь, что от меня так просто избавиться? — спросил он, словно пытаясь что-то уточнить.       Вместо ответа нордская воительница попыталась принять таинственный вид, хотя тайны в ней было не больше, чем мёда на дне пустой бутылки.       Проверяя самого себя и свою подругу, да и просто делая то, что он был должен делать и что от него ожидали, он подошёл к захмелевшей девушке и поцеловал её.       Никакого волшебства, никакого таинства, никакой робости, — просто ощущение данности. И пахло от неё уже не свежим летним дождём и первыми цветами, а тем, что она перед этим выпила и что смешивалось с её дыханием, поднимаясь пузырьками.       Друзья находили это смешным.       Мирак нашёл это скучным.       И он просто ушёл. От возлюбленной, от трёх друзей — и от разговоров о драконах, таких же неуместных, как и всё остальное. ***       Воспоминания… Как же далеко они теперь ушли — равно как и те, кто остался в них, отдалаясь всё больше и больше, словно стремительно падая в пропасть! Иногда Мираку казалось, будто все те, кто остался в прошлом, теперь зовут оттуда, из этой формы небытия, словно призраки из тумана.       А какое тогда было тусклое Солнце, какое кислое… ви-но… и какой ветер… А, собственно, какой он был? Ве-т-е-р… Какое странное слово, что же оно означает? Может, ответ найдётся во всех этих книгах вокруг?       В книгах есть ответы на все вопросы — нет только определения слова «жизнь» со всеми её производными, и с вечно живыми образцами и примерами, при виде которых даже мёртвый поймёт, что такое жизнь.       Неожиданно Мирак злится. Но недолго — потому что потом сразу же чувствует себя уставшим. И опять — эти скамповы драконы. Сначала им поклонялись, потом их стали уничтожать… а теперь их и вовсе объявили легендой. Персонажами из сказок, которые интересны разве что маленьким детям. Значит, он теперь тоже «легенда» — в том плане, что за давностью он сам давным-давно превратился в выдумку, которой тоже никогда не было.       От тоски он отправляется «на прогулку», между томами Чёрных книг: это-то ему никогда не возбранялось, тем более, что это всегда можно будет объяснить тем, что он искал нужную книгу. А если о чём принц знаний и любит говорить, так это о знаниях, — или обо всём, что с ними связано.       Признаки чего-то неожиданного, невероятного и совершенно не имеющего места здесь, в Апокрифе, вызвали у Мирака оторопь.       В его отсутствие здесь кто-то был. И это был явно не местный, — потому что местные не станут собирать с полок и столов всё, что представляло хоть какую-то мало-мальскую ценность и вдобавок убивать действительно местных обитателей. Значит… кто-то смог прочитать одну из Чёрных книг и попал сюда; а поняв, что произошло дальше, бывший ученик Хермеуса Моры почувствовал себя обманутым и преданным. И кем же? Тем, кто, судя по всему, даже не подозревал о его существовании, пыльной и давно забытой «легенды», да и пришёл сюда совершенно по другим делам.       И за другими встречами.       И снова, как давным-давно, Мираку показалось, что его предали.       И предателю не было прощения, — потому что предатель не знал о том, что на него уже возложили надежды и в нём разочаровались, и вдобавок, заточённый в Апокрифе Мирак даже не успел встретиться с этим таинственным незнакомцем. Или незнакомкой.       А прощать Мирак не собирался. По крайней мере, без уважительной причины. … Продолжение следует.