Косы Мефалы

      «Слова красивые легко сорвались с губ.       Голубки белой крылья мёрзли на снегу.       Слова пустые не могли её согреть!       Всё хорошо… Осталось только…       умереть.»       Из к/ф «Снежная любовь, или Сон в новогоднюю ночь».

      Действующие лица: Люсия, родители девочки и родственницы, унаследовавшие её дом на ферме после смерти родителей.        — Смотри, не будешь слушаться — в таверну работать пойдёшь, ночью! — неоднократно говорили Люсии старшие.       Девочка находилась ещё в том возрасте, когда она уже может работать, как большая, наравне со всеми, — но при этом ещё была слишком маленькой, чтобы знать истинное название некоторых вещей, о которых должны знать только взрослые, но которые случаются и с детьми. Работа в таверне представлялась девочке как что-то тяжёлое и нудное, ещё более утомительное, чем работа на ферме, — но при этом никто не говорил ей о том, что именно, по мнению взрослых, может происходить по ночам с одинокими юными девушками, которые работают в таверне.       Собственно, вместо слова «слушаться» могли быть и другие, но так же, по мнению взрослых, применимые к маленькой девочке, — самой непослушной и строптивой из всех выживших многочисленных детей, младшей и, непонятно почему, непослушной. Не будешь работать, ходить в храм каждый Сандас, помогать старшим на ферме и по дому — тебя будут не без основания считать плохой девочкой и относиться к тебе соответственно.       Жизнь крестьян на ферме тяжёлая, здесь не до переживаний и не до сантиментов, — а близость большого города, словно находящегося в другом мире, никак не влияла на их жизнь. У Вайтрана была своя жизнь, у крестьян — своя, и они никогда не смешивались, как речная вода и храмовое лампадное масло.       Хозяйство было очень большое, рабочих рук вечно не хватало, и иногда — а со временем всё чаще и чаще — маленькой Люсии начинало казаться, что её родители её не любят и плохо к ней относятся.       Лёжа без сна на своей кровати в маленькой комнатке за ширмой, сделанной из простой холщовой ткани, натянутой на квадрат каркаса — места в доме вечно не хватало, материала для того, чтобы сделать всё как у богатых, тоже — малышка думала о том, как и почему именно сложилась её жизнь и что она могла бы сделать для того, чтобы исправить её. Но потом она вспоминала, что вообще-то была ещё ребёнком, а потому очень многое ещё было ей недоступно. Значит, оставалось только мечтать. Опять мечтать. О, эти ненавистые мечты, по ночам, когда от дневной изнурительной и однообразной работы болит всё тело, как при каменной подагре, и от усталости даже не хочется спать!       Люсия смутно помнила, как один раз она заболела и не могла работать; она лежала на своей кровати за ширмой, которую тогда зачем-то убрали, так, что дневной свет, казавшийся ей слишком ярким, бил в глаза. Взрослые занимались своими делами и громко разговаривали между собой. Время от времени она проваливалась в беспамятство, и выныривая из него, как из глубин Белой реки, слышала, словно сквозь толщу воды, отголоски каких-то разговоров: «каменная подагра», «нет денег», «не выживет».       Потом дверь открылась, а ширма — наоборот, встала на своё прежнее место, и глазам сразу стало легче. На лоб девочке легла холодная мокрая тряпка, и жар начал угасать, впитываясь в мокрую ткань.        — Вот, девочка, попей. — послышался тихий мужской голос, в котором звучала непривычная ранее… забота. — Давай, малышка, вот так. Это зелье, тебе сейчас станет полегче.       К вечеру девочка почувствовала себя гораздо лучше. Она села на постели и с удивлением увидела, что всё это время за ней ухаживал наёмный работник её родителей, пришедший помочь с осенним урожаем. Странно, но раньше папа с мамой строго-настрого запрещали ей даже близко подходить к нему, пугая тем, что он может её из-на-си-ло-вать. Когда она спросила у взрослых, что это такое и как оно делается, на случай, если это самое «изнасиловать» с ней уже когда-то было, только она этого не заметила, они обидно посмеялись над детским вопросом и ответили, что это означает «порвать причинное место пополам».       Девочка не поверила, обиделась и ушла. Как она знала, над маленькими часто смеялись, и в ответ на их вопросы иногда придумывали какие-то странные вещи, — то страшные, то просто нелепые. Что такое «причинное место» и как оно называется, она давно узнала от других детей, и не могла поверить, что кому-то понадобилось бы делать такую странную и непонятную вещь.       «Ну и не рассказывайте, ну и не надо, — насупившись, проворчала она, — и не нужно. Я вырасту взрослая и сама всё пойму. Очень нужно, подумаешь!»       Дядя работник постоянно приходил к ней за ширму, принося горькие и дурно пахнущие лекарства, которые девочка пила, морщась и кривясь, но после которых ей становилось лучше, и уговаривал её поесть. Ничего неприятного или плохого он ей не делал. А потом, когда Люсия уже полностью поправилась, он попрощался со всеми и ушёл. Больше она его никогда не видела.       Уже вечер или ночь. За тусклым слюдяным окном темно. За ширмой тихо возятся родители, то ли уверенные в том, что их младшая дочка ничего не слышит, потому что уже давно спит, то ли полагающие, что в таком большом, но заселённом доме всё равно невозможно найти возможность уединиться, а снизу, из кухни, доносятся сердитый звон посуды и не менее сердитая перебранка приживалок, которым взрослые днём привычно указали на их место и бесправное положение, и которые теперь выплёскивали своё раздражение, как могли, пока их никто не мог услышать. Иногда казалось, что все эти многочисленные люди, живущие с родителями Люсии при ферме, были кем-то вроде огромных и похожих на людей тараканов, которые по ночам выходили на кухню и обретали возможность говорить.       Люсии в этом плане было чуть-чуть полегче. Она хоть и была маленькой, — тогда, когда это было нужно старшим, и большой, — опять-таки тогда, когда взрослые так хотели, но её не содержали как лишний рот и не приютили из милости. Она просто родилась у своих родителей и выжила, не умерла во младенчестве, как многие её братики и сестрички, которых она или не видела, или просто уже забыла. А ещё — она могла при случае покапризничать и сказать, что именно ей не нравится. Остальные же права голоса — увы! — не имели.       Сама же Люсия никогда даже не думала вступиться за обездоленных, которые сначала были обобраны и обделены самой жизнью, — а затем и родителями девочки, уставшими пожилыми фермерами, измотанными тяжёлой крестьянской жизнью до такой степени, что все человеческие чувства у них или отмерли за ненадобностью, или сильно притупились, уступив место другим, более полезным и практичным побуждениям, стремлениям и чувствам.       Тем, кто крутится изо дня в день, год за годом и день за днём на огромной и постоянно требующей человеческих жертв ферме, не щадя ни себя, ни других, уже не до жалости и не до доброты. Пусть богачи думают обо всех этих переживаниях, сидя на перинах и пуховых подушках и изнывая от безделья, у крестьян, год за годом и из поколения в поколения «упрощённых» и искалеченных самой безжалостной жизнью, на это не было, увы, ни ума, ни времени, ни сил. И, будучи безжалостными к самим себе, они были безжалостны и к окружающим, не без оснований считая их таким же орудием труда, как и инвентарь, которым они работали в поле с раннего утра и до поздней ночи и который иногда ломался и приходил в негодность, в отличие от людей.       Девочка понимала это, или хотя бы догадывалась, — но не хотела принимать. Иногда она совершенно равнодушно и отстранённо ловила себя на мысли, что неплохо было бы, если б её родители умерли и чтобы она осталась одна. Тогда, конечно, все их «прихлебатели и приживалки» останутся совсем одни, как и она сама, — но, по крайней мере, никто не будет ругать их и без конца заставлять работать. Родителей Люсии на ферме не любили; будучи хозяйской дочкой, она всегда хорошо знала, где нужно спрятаться, чтобы подслушивать разговоры взрослых, а потому знала гораздо больше, чем полагалось и ей, и кому бы то ни было другому.        — Ну, и сколько мне ещё будут карманы выворачивать? — вполголоса возмущалась Герда, одна из многочисленных старших двоюродных сестёр Люсии, работая поздно вечером на кухне. Перед этм она вернулась из Виндхельма и жила с родителями Люсии на ферме — Сколько ни принеси, сколько ни отдай — всё мало! Иногде мне кажется, что я не вернулась к родичам, а просто попала в плен к каким-то разбойникам.        — Ты ведь знаешь, что мы с тобой бедные и они нас содержат, мы им очень мало денег даём. — вкрадчиво и каким-то трусливым голосом говорила ей тётя Адела, и Люсия словно воочию увидела, как та, даже будучи уверенной, что они с Гердой на кухне были одни и что все уже давно спали, всё равно пугливо и затравленно озирается по сторонам — Ты должна давать им ещё больше, потому что у меня почти ничего нет. А Бергтора и Эймунд нас приютили из милости, содержат, дают нам кусок.        — Эх, Адела, и когда же ты исчезла, а? — громко выдохнула Герда, совершенно не таясь — Когда же тебя так сломали, а? Когда мне расхотелось называть тебя матерью? Когда ты напрочь забыла об уважении, о человеческом достоинстве? Да хотя бы о том, что мне не за что тебя уважать, даже из милости? Уважение — не кусок, который тебе наши благодетели швыряют, как приблудному псу, и который ты разве что не в прыжке ловишь! Боги, как же тошно… как тошно и противно.       Послышались всхлипывания. Нарочитые, оскорблённые — и какие-то показушные. Такое бывает у всех униженных и оскорблённых, у которых их постоянное униженное и обесчещенное положение вызывает помимо всего прочего ещё и озлобленность, требующую уважения хоть от кого-то, кто — слава богам! — находится в ещё более зависимом и угнетённом положении, чем они сами. Возможно, Люсия даже стала бы хоть немного, но уважать Аделу, будь она сама постарше. Гораздо старше, когда уже умеешь уважать кого-то уже хотя бы за последние признаки не согнутого характера и не сломленного достоинства. Но от маленькой девочки, тихо, словно мышка, сидевшей в своём тайнике, ничего подобного, ясное дело, ожидать не приходилось.        — Меня ещё никто не окорблял… — совершенно нелогично провозгласила Адела изменившимся от слёз голосом и громко, со вздохом, шмыгая носом — Тва-а-арь…        — Да ладно. — стальным и каким-то звенящим голосом ответила Герта, и Люсии показалось, будто женщину внезапно затошнило. Интересно, что она могла поесть такого несвежего? Насколько Люсии было известно, у них в доме свежим было абсолютно всё — О тебя уже все ноги вытерли, кому не лень, и у кого ноги есть. Тебе никогда не приходило в голову мечтать о моём уважении? О том, чтобы у меня был хоть какой-то повод, если не причина, чтобы уважать тебя? Или ты думала, что я не замечу, как ты всегда с готовностью укладывала меня под всех, кто был достаточно добрым для того, чтобы — так и быть — захотеть воспользоваться мной? Себя ты не уважала и не берегла, обращалась точно так же и со мной, — а теперь на полном серьёзе ждёшь чего-то хорошего и незаслуженного? А вот дождёшься ли?        — Мне некуда было идти, не на что жить, и к тому же, у меня уже была ты! Куда я пошла бы с тобой, когда у тебя не было отца, а? Ни мужа, ни отца, ни денег, ни работы, ни здоровья! Может, хоть ты мне подскажешь? — тихо и с надрывом выкрикнула Адела сквозь злые слёзы, показывающие её гордость и достоинство хоть против кого-то, кто, как оказывалось, находился в ещё более незавидном положении, чем она сама.        — Конечно, гордость и достоинство не едят. — дрожащим от злости голосом ответила Герта — И их ещё купить нужно, а — не на что. А тут — я, твоя главная помеха на пути к нормальной человеческой жизни. Да даже у Верного больше чести и достоинства, чем у некоторых людей!       Послышались торопливые шаги, и всё стихло.       Люсия, невольно, но вполне ожидаемо ставшая свидетельницей некрасивой, да и просто безобразной сцены, ещё какое-то время посидела в своём укромном уголке, пока не почувствовала, что ноги у неё полностью онемели и сама она промёрзла до костей, но при этом ещё и умудрилась почти уснуть.       Она знала, что жизнь на ферме, среди крестьян, может быть не только изнурительной и тяжёлой, но ещё и жестокой, но сама она не трепела и ненавидела несправедливость… прежде всего обращённые против неё самой. Поэтому она терпеливо ждала, когда она вырастет — ну, и когда её родители станут совсем старыми и ослабеют настолько, чтобы понять, кто здесь теперь стал главным. А в том, что главной станет именно она, девочка никогда не сомневалась.       Накинув на плечи облезлый и старый кроличий полушубок, девочка взяла фонарь и вышла во двор. Там, за пределами неровного жёлтого света жаровни, стоявшей во дворе, приютилась старая собачья конура, тёмное на чёрном.       Лёжа наполовину в конуре, на разметавшейся прелой соломе, наполовину на земле, припорошённой свежим колким снегом, выпавшим накануне, положив голову на передние лапы, Верный умирал. Пару дней назад его потрепали волки, вышедшие из леса к окрестностям Вайтрана; и пока люди в спешке оделись, взяли топоры и выбежали во двор, привлечённые шумом, всё уже было кончено. Хозяйский пёс лежал во дворе весь в крови, а рядом с ним валялись бездыханные туши волков.       Неподалёку от умирающего пса, нетерпеливо порыкивая и скуля, крутился и переминался с лапы на лапу молодой и здоровй пёс, которого отец Люсии раздобыл на следующий же день; он должен был заменить Верного, когда тот умрёт, и тому не терпелось поскорее занять тёплую и просторную конуру, которая мёртвому старому псу уже не понадобится.       Девочка подошла к конуре, села рядом с умирающей собакой и положила маленькую руку ему на голову. На молодого, наглого и полного сил чужого пса она даже не посмотрела. И она сидела до тех пор, пока Верный не умер, а снег тихо падал на мёртвую собаку и её маленькую хозяйку, — а молодой пёс косился в сторону конуры, которая теперь по праву принадлежала ему. Пока Верный был ещё жив, он не подпускал к себе никого, кроме своей маленькой хозяйки, и всегда вилял ей хвостом, едва лишь завидев во дворе. И он до последнего был верен только ей, как в ту ночь, когда, вступив в неравную схватку с лесными серыми разбойниками, прежде всего он защищал её, Люсию, единственного человека, который был к нему добрым.       Потом она ушла на чердак, где не падал снег, но было всё так же холодно, и молилась. Она не знала слов и даже не знала, как надо правильно молиться и о чём нужно просить богов. Но она знала, чего ей хотелось — и недобрые, несправедливые и злые чувства, так не подходящие для маленького ребёнка, но до краёв переполнявшие детское сердечко, и в своей молитве она не забыла никого, кто в это время спал или забылся тяжёлым сном на притихшей и огромной, потонувшей без всплеска в ночной темноте ферме родителей.       Наверное, так же, в другом месте и в другое время, в далёком северном городе молился в доме, оставшемся от его умерших родителей, маленьким мальчик примерно возраста Люсии… Но она была ещё слишком маленькой, чтобы знать название этого города, — и она обращалась к богам. И её родители пока ещё были живы.       Наконец молитва закончилась.       Окоченев от холода, девочка встала, обернулась — и увидела, что на лестнице, прямо за её спиной, лежало огромное белоснежное перо. Странно, когда она пришла на чердак, никакого пера там не было! Она точно это знала; как и то, что в их краях никогда не было птиц, у которых были бы такие огромные белоснежные перья.       Зажав перо в руке, девочка тихо вернулась в дом и легла в свою кровать. ***       Всё случилось очень быстро — и совсем не так, как маленькая Люсия могла даже представить себе.       Злой ветер принёс с собой споры смертельной болезни, которая, подобно летнему пожару в засуху, унесла в выцветшее знойное небо родителей Люсии. Она тихо сходила на кладбище, долго смотрела сначала на неузнаваемые и застывшие, словно восковые, лица родителей, не понимая, как такое случилось — и что произошло. Боли не было, — было только непонимание, поселившееся так глубоко, что казалось, будто изнутри она превратилось в кусок старого дерева, похожего на то, из которого был сделан колодезный сруб в заброшенном и заросшем саду.       Герда и Адела, оставшиеся в одиночестве на ферме, по-хозяйски, неловко, словно учась этому новому и непривычному для них состоянию, оглядывали всё огромное имение, явно не зная, что им теперь со всем этим делать. Они ведь теперь полноправные хозяйки всего этого? Но радость от хозяйства и вкус к жизни так и не появились.       Встряхнувшись и привычно обозлившись, теперь уже на свою дочь, Адела пробовала дать ей понять, кто здесь теперь главный, — но дочь, за всю свою сознательную жизнь привыкшая к тому, что её мать в этом доме никогда не считали за человека, устроила ей такой скандал, что мать только морщилась и зажимала уши, но громкий и визгливый голос её дочери, состарившейся раньше времени девушки, всё равно забивался ей в голову, как мигрень, — а остальные домочадцы, так и не отошедшие от своей привычной роли теней, попрятались по углам, как тараканы, ни разу за всю свою жизнь так и не научившиеся говорить.       Потянулись долгие серые дни, похожие один на другой.       Люсия по-прежнему помогала взрослым на ферме своих родителей, только теперь вместе них были Адела и Герда, полюбившие как-то к слову говорить о том, что или выгонят её, Люсию, на улицу, или отдадут бабке.        — Адела, а ты не знаешь, где моя куколка? — спросила девочка как-то раз после особенно тяжёлого трудового дня. Жара спала, и теперь целыми днями шли проливные дожди.        — Ничего, вот отдадим тебя бабке, она тебе сама кукол найдёт. — ответила Адела, словно речь шла о чём-то совершенно обыденном. Например, о дожде.        — Герда, там во дворе темно! — сообщила один раз Люсия, возвращаясь в дом. После смерти родителей она почему-то стала бояться темноты, — а к молодому псу, которого завели её родители ещё при жизни вместо умирающего Верного, она никогда не подходила, словно его и не было — Дождь залил жаровню.        — А у бабки во дворе жаровня горит, правда ведь, Адела? — спросила новая хозяйка, не отрываясь от шитья. И как она только в темноте видела?        — Да, точно. — ответила другая хозяйка — Ничего, скоро Люсия к бабке жить пойдёт и сама всё увидит. А дома у бабки хорошо…       Люсия не понимала.       Не понимала так сильно и так долго, что однажды утром собрала свои скромные пожитки, без труда уместившиеся в один маленький узелок, вроде того, какой был у её пропавшей куклы, почему-то нашедшейся около колодца, хотя девочка никогда туда не ходила, и ушла туда, где над скайримской тундрой величественно возвышался Драконий Предел.       Храм Кинарет она нашла быстро — её провёл вайтранский стражник, патрулирующий город. С удовольствием усевшись на деревянную скамью под цветущим деревом, девочка с наслаждением вытянула ноги, гудящие от усталости и долгой ходьбы. Умиротворённо жужжали пчёлы над ароматными розовыми цветами, закрывавшими небо своей роскошной кроной, и слышался успокаивающий и ласковый голосок бегущей в канале воды.       «Неужели противные тётка Герда и тётка Адела украли у меня белое перо и взяли его себе, поиграться?» — засыпая, подумала девочка.       Больше она никогда в жизни не находила это таинственное белое перо, появившееся один раз у неё за спиной на тёмной чердачной лестнице, хотя она всегда носила его с собой, и которое появилось в ту ночь из ниоткуда.