Ведьмин сад

             В саду, полном цветущих белых вишен, сидела женщина. Не отрываясь, она смотрела на безмятежную гладь пруда, на нимфеи и белокрыльник, жёлтые ирисы по краям. Плакучая ива склоняла к воде свои ветви — и там, в тени, то и дело виднелись золотистые бока огромных карпов кои. Хозяин привёз их сюда много десятилетий назад, они росли, умирали, давали потомство. Те рыбы, что плавали здесь сейчас, уже не помнили берегов своей далёкой родины. Они были детьми этого маленького, погружённого в тишь пруда.              Детьми.              Женщина прикусила губу от досады.              Почему она опять думает о детях?              Она приказала себе о них не думать.              Не вспоминать хриплый смех своего мужа, колкую, но тёплую улыбку Софи, зелёный луг в глазах Аделинды.              Тяжесть ребенка у себя на руках. Его мягкие, пухлые щечки, беззащитный родничок на голове, губки-бантики и беззубую улыбку. Маленькие пальчики, которыми он хватался за ее нос и волосы.              Легко было себе приказать. Но исполнить приказ — невозможно.              Обрывки, осколки прошлой жизни терзали ее душу стаей бродячих собак, она и не знала, что это будет так больно. Думала, что все кончится в тот миг, когда она в последний раз взглянет на дом с пригорка — потому что боль тогда была резкой, почти нестерпимой.              Она утихла, чтобы потом разгореться вновь диким, лесным пожаром, будившим ее по ночам.              Она оставила там большую, лучшую часть себя.              Она оставила там своего сына.              Мерида плохо помнила свою мать. И не мудрено: сколько столетий прошло с ее детства? Но до сих пор тело и сердце кололо от воспоминаний: как мать отворачивается от неё, отмахивается от прикосновений, поджимает скорбно, обиженно тонкие губы. Она не любила свою дочь. Может, даже боялась ее. Может, верила всем слухам, что ползли тогда по деревне: что ребёнок ее есть сама тьма, что принесёт она лишь горе.              Когда Мерида ушла, мать даже не вышла на крыльцо попрощаться.              Мать была что кошка, не признающая собственных котят.              Мерида тогда решила: я никогда такой не стану. Я никогда не заведу себе детей. Я не позволю причинить себе боль кому-то ещё.              А потом: вереница жизни, долгие одинокие годы, магия и смерть, сочащиеся с пальцев и рта.              Потом случился Крепус — и она позволила себе краткую передышку в краю вина, ветров и свободы. Мерида не собиралась влюбляться в Мондштадт, но в итоге упала в него с головой. Так легко оказалось забыться, пока муж нёс ее, ослабевшую, на руках после пляски смерти и ужаса. Так спокойно было под колючим одеялом заботы Софи (она так завидовала ее сыну!), так приятно было сидеть с ее маленькой служанкой в саду, рассказывая о растениях и цветах, что несли в себе яд и исцеление.              Так странно и безмятежно было почувствовать в себе маленькую жизнь. Сначала она была меньше виноградной косточки, но росла с каждым днем, а Мерида ласково, про себя, называла своё дитя: орешек, яблочко, персик, пузырин, тыковка… Он толкался в ее утробе — и каждый толчок отдавался в ее теле колокольным звоном. Она полюбила его, ещё не видя, не зная.              Подружки радовались за неё. Крепус целовал ее ноги. Софи готовила любимую еду, работники винокурни каждый раз восклицали: хозяйка идёт! Аделинда смотрела с болью и надеждой: этот ребёнок должен был стать ее искуплением.              А в Мериде прорастало нечто другое, ядовитое и пугающее. Она вспоминала свою мать, детство, бесприютную юность. Боль, слепой гнев богов, давние проклятия — руины Сал Виндагнира не позволяли забыть об этом ни на миг, и думала: что же я натворила?              Какой мир я смогу подарить своему ребёнку?              Как она может позволить своему орешку окунуться в грязь, что таилась за каждым углом? Ложь, предательство, несправедливость, смерть.              Он не заслуживал этого. Ее ребёнок — дитя солнца, нежности и теплоты.              Ах, глупая-глупая Мерида, что задумалась об этом, лишь в тот миг, когда ее мальчика положили ей на грудь.              Что она могла для него сделать? Как сберечь этот маленький, ласковый огонек, что согрел и растопил в ее душе те ледяные глубины, о которых она даже не догадывалась?              Долго она потом лежала без сна, прислушиваясь к кряхтению в люльке, кусала до крови пальцы, подавляя вой. Ее тело ставим таким пустым и неправильным, таким… покинутым.              Нужно бежать! Бежать, пока на это хватает сил, пока сердце ещё не напоминает хрупкую скорлупку перепелиного яйца. Пока ее мальчик ещё не успел назвать ее новым, самым прекрасным именем.              Мама.              Она не выдержит этого. Она не может потерять его. А значит, нужно действовать на опережение. Но так сложно это сделать…              Каждую ночь она уговаривает себя: пора-пора; но ноги каменеют, только и могут, что дойти до колыбельки. Мальчик растёт так быстро. Ее маленький малыш. Она смотрит — и не может насмотреться. Как они с Крепусом могли сотворить что-то настолько прекрасное?              Однажды она все-таки решается. Аделинда, ее бедная маленькая девочка, чувствует это. Сонные чары — как давно Мерида их не вспоминала — убаюкивают детскую, затягивают в кокон дрёмы.              — Ты никогда меня не простишь, — шепчет она.              И это правильно. Она не заслуживает ни прощения, ни имени.              Крепус поступит верно: ее сын не будет знать о своей матери ничего. Она сотрется из его памяти утренней поволокой тумана, истает под первыми утренними лучами. Ни портрета, ни сада, ни следа от нее не останется.              После она стоит вместе с Эвом на холме: конь непонимающе фыркает, загребает копытами землю. Мерида смотрит на виноградники и дом, погружённые в тишину. Смотрит в последний раз, запечатывая этот вид на изнанке век. Поднимает руку к лицу: неужто пошёл дождь?              Нет, просто слезы слабой, не вынесшей своего счастья женщины.                            Дни отсчитывались ножами в ее спине. Она не жила, но существовала. Пряталась в больших городах, зализывала раны. Отмечала с болью: моему мальчику уже год. Два.              На третий ее нашла Алиса. Поселилась в комнате рядом, ничего не говоря, даже не смотря в глаза. Лишь поутру Мерида находила у своей двери очередное письмо, написанное аккуратным почерком ее — уже бывшей — служанки. Она складывала их в шкатулку, не смея сжечь.              Считала: сколько живет обычный человек? Семьдесят, девяносто лет? Она прочтёт их тогда, когда от ее ребенка останется лишь холм на поросшей травой земле.              Четыре.              Мерида не ходит на встречи шабаша. Вместо этого она дикой фурией громит любое зло, что видит на пути. Работорговцы, бандиты, пираты, серийные убийцы. От ее взора не спрятаться, не скрыться.              Пять.              Она позволяет себе краткую передышку у своего друга. Загородный дом, чистое небо Фонтейна, море, плещущиеся вдали. Эв резвится в полях и приходит к вечеру, весь в пыльце маркота и запахе пузыринов.              Друг — влиятельный и добрый человек, на долю которого выпало большое горе. Он потерял жену, и лишь дочка, смешливый маленький карапуз с золотыми кудряшками и глазами цвета синевы, осталась для него вечной памятью. На свои деньги он строит в городе водные линии, где навсегда увековечит их имена.              Мерида открывает шкатулку. Письма все равно находят ее, где бы она не была.              Смешно. Она не сможет ждать долгие девяносто лет. Она зарывается в них, зачитывается со всей силой тоскующей матери.              «Госпожа,       Могу ли я все ещё называть вас так? Дом погружён в тишину, и мне от этого страшно. Ваш мальчик заболел: несильно, но теперь он постоянно плачет и просится на руки. Мы с Софи сменяем друг друга, но времени вечно не хватает. Одна женщина из Спрингвейла каждое утро приносит нам свежее молоко. Мы разбавляем в нем мёд и кормим его с бутылочки.       Господин Крепус уехал в город, говорит, что там возникли неотложные дела. Но мне кажется, что ему просто больно здесь находиться»              «Госпожа,       День сегодня солнечный и тёплый. С утра прошёл быстрый, слепой дождик. Я вышла с ним на улицу, и мальчик, смеясь, протянул руки к радуге»              «Госпожа,       Недавно он научился ползать. Эльзер сравнивает его с маленькой гусеничкой. Комнаты ему стало мало. Все дни он проводит с нами на кухне или гостиной, пытается все тянуть в рот. Так сложно за ним уследить!»              «Оказалось, что у него стали резаться первые зубки. Он немного капризничает и температурит, и все норовит что-нибудь или кого-нибудь покусать»              «Софи ласково называет его «собака-кусака». Он ползает за ней как приклеенный. Куда она — туда обязательно надо и ему. Господина он любит тянуть за волосы (кажется, они напоминают ему красные яблоки, что я собираю для пирога и сока в саду). Софи смеётся и говорит, что скоро он научиться ходить — и мало нам не покажется»              «Софи, конечно же, была права. Падает он через каждые три шага, но это его не останавливает. В библиотеке он изорвал несколько книг, в кладовке рассыпал на пол муку и горох. Теперь Софи зовет его домовенком, который везде наводит свои порядки»              «Госпожа,       Я вновь пишу вам, хотя знаю — вы этого не прочтёте. Алиса говорит, что вы, даже не вскрывая, кидаете конверты в огонь. Но я буду продолжать, потому что и запретить вы мне этого не можете.              Слово, написанное — уже существует. И этого не изменить.              Ваш мальчик — ребёнок солнца и смеха. Каждое утро я встречаю с улыбкой, потому что знаю — любой, даже самый хмурый день, он превратит в маленький праздник (или день уборки, повезет).       Он быстро выучился говорить. От «Ди» (я), «бабы» (Софи), «Эя» (Эльзер) перешёл к Ади, бабуле и Элю. Себя он называет «Люк».       Господин нечасто бывает на винокурне. Софи ругается с ним по этому поводу, но он все равно уезжает. Ваш мальчик тайком пробирается в его спальню и устраивает себе под кроватью гнездышко из одеял. Я забираю его к себе.       Он очень скучает по отцу. И по вам — тоже. Хотя, наверное, не понимает, откуда берется эта тоска»              «Сегодня день его рождения.       Он растёт сильным и добрым ребёнком, знаете. И умным — настолько, что я порой не могу ответить на его вопросы.       Маленький рыжий почемучка.       Он любит цветы и букашек, пускать воздушного змея, убегать на озеро и плескаться там в тёплой воде (он сам как-то научился плавать, по-собачьи, неумело, но все-таки). Работники зорко следят, чтобы он не заплывал на глубину…       Есть ещё кое-что, о чем я хочу рассказать. Софи сказала, что отрабатывает последние месяцы, а потом возьмёт расчёт. Ни господин, ни я не можем ее уговорить остаться. Я не знаю, что делать. Она говорит, что я справлюсь и сама, но… Я не представляю этот дом без неё!              Почему она уходит? Я не понимаю…              И как мне объяснить это малышу?»                     — Ну что мы пригорюнилась, а?              Софи собирает вещи. Их не так много — несколько платьев, плащи, подарки на дни рождения. Рисунки Дилюка она бережно прячет в альбомы, оборачивает их тканью, чтобы влага и соль моря не тронула белую бумагу.              Аделинда стоит рядом, комкает в руках оборки передника. Ей страшно и больно.              — Большая девочка, а распускает нюни! Давно же уже сама ведёшь все дела, отпусти ты старушку на покой, стань полноправной хозяйкой. Ну, иди сюда…              Софи обнимает Аделинду. От ее рук, как и прежде, пахнет тестом — маленький мастер каждый вечер требует пышных творожных пышек, без которых его невозможно загнать в кровать. У самой Аделинды они все никак не выходят, получаются сырыми и совсем несладкими, сколько бы мёда она туда не добавляла.              — Детка моя, пойми и ты меня. Я не видела свой дом… сколько? Почти сорок лет. Надо мне туда, надо. Душа тянет, не даёт покоя. Наверняка уже и дома-то нет, одна труха да иван-чай. Но должна я его увидеть, не могу без этого спать. Может, и кости мои ломит не от непогоды, а от тоски.              — Но как же я без вас… — бормочет Аделинда.              — Глупенькая! — Софи улыбается, — Справишься, да ещё как. Буду писать тебе письма. Не сквозь землю же провалюсь. Авось и свидимся когда-нибудь. Мир, он ведь совсем маленький.                                   В Терновый порт, где пришвартовался корабль ее сына, они отправляются всей разномастной гурьбой. Здесь и работники винокурни, и новенькие служанки, господин Крепус, ради такого оставивший все свои дела, Эльзер и она сама под руку с маленьким мастером. Тот куксится и прячет заплаканное личико в подоле ее платья. Софи, хмурясь от боли в ногах, опускается перед ним на колени:              — Маленький господин, а, маленький господин? Ну, дайте посмотреть мне на вас напоследок.              Малыш мотает головой и только сильнее зарывается в ткань. Бормочет совсем глухо:              — Не уезжай, бабушка… Не уезжай…              От его голоса у Аделинды перехватывает горло.              Софи гладит его по волосам, целует в рыжую макушку.              — Какой ты уже большой стал, Дилюк! А раньше-то был — как маленький оленёнок-домовенок. Ну же, попрощайся со мной.              — Пока-пока… — он слабо машет ладошкой.              — Не так, — мягко поправляет его Софи, — Тем, с кем мы ещё обязательно свидимся, надо говорить «до свидания».              — До свидания, — послушно повторяет Дилюк. Не выдерживает, отпускает Аделинду и все-таки бросается в тёплые и такие родные руки Софи, она качает его в объятиях и видно, что ей и самой грустно и больно расставаться, — До свидания, до свидания, до свидания!              Он засыпает на руках у отца, устав от долгой дороги и переживаний. Остальные давно разошлись, лишь господин и Аделинда смотрят, как большой корабль, поймав попутный ветер, уплывает за горизонт — в новые дали.              — Что ж, — Крепус прочищает горло, поудобнее перекладывает Дилюка, смотрит на него чуть удивлённо — слишком давно не брал его на руки, слишком давно, — Вот мы и остались одни. Я… попытаюсь чаще бывать на винокурне. Не хочу, чтобы ты все взваливала на себя. Обещаю.              Аделинда кивает. Море бросает на ее лицо солёные капли — взамен слез, которые она выплачет позже, упав на кровать у себя в комнате.              «Да, — думает она, — Вот мы и остались совсем одни»