Ведьмин сад

Рано-рано летним утром, на пороге суеты, в небе солнце, в речке - утки, в дреме дети и цветы. Летним утром рано-рано самый-самый сладкий сон. Спи, дитя, в волнах тумана, под щекой держа ладонь, под щекой держа ладонь. И. Богушевская

                           Наконец-то наступает жаркий и засушливый апрель. Весь месяц дует незнамо как залетевший в Мондштадт суховей и лишь озерная влажная дымка по вечерам помогает справляться с духотой и пылью. Но, несмотря на это, везде пышно цветут яблони, вишни и сливы, обещая богатый урожай; на огородиках и делянках пробиваются первые листики рассады, а на клумбах и лугах появляются бутоны первых весенних цветов. В Спрингвейле распахивают землю и спешно разбирают амбары, готовя их под новое зерно, а на винокурне ремонтируют старые изгороди и телеги и даже чинят маленький причал, где так приятно сидеть вечерами, опустив ноги в прохладную воду.              Меж тем, срок появления на свет ребёнка все ближе. Лекари ставят на то, что он родится на закате апреля, либо же в первых числах юного мая. Госпожа говорит точнее, она знает, чувствует, что все случится в последний день этого срединного месяца.              Поэтому с каждым днём волнение на ее лице проступает все отчётливее.              — Нехороший знак, — говорит она, смотря куда-то вглубь себя.              Аделинда переглядывается с Алисой.              Они втроём выбрались на недолгую полуденную прогулку близ поместья. Алиса привела их на лужайку, где земли не было видно из-за белых соцветий тысячи ромашек.              — Мермер, ну что ты! — Алиса лежит рядом с ней на расстеленном покрывале, прижимаясь щекой к ее лодыжке и смахивая с нее муравьев. — Чего ты так переживаешь? Мы будем рядом и не дадим никого в обиду!              В руке она вертит маленький белый цветок, обрывая с него лепестки. Аделинда сидит рядом, вышивая на подаренной ей канве молодые ростки клевера.              — Твой ребёночек будет самым счастливым, поверь мне! У него ведь такая красивая и умная мамочка! А у этой мамочки есть очень сильные подруги, которые всегда помогут!              — Точно? Ты можешь мне обещать, Лиса? — госпожа смотрит на неё с тревогой и серьезностью в алых глазах, — Вы справитесь без меня?              — Ну конечно, моя дорогая. Никто и никогда не сможет причинить ему зла.              Мерида хмыкает, а Аделинда, заслушавшись их разговором, случайно колет иголкой палец. Рубиновая капля падает на белоснежные лепестки, скатывается на землю, оставляя красную полосу. Госпожа смотрит на это, в ее глазах — смирение и тоска. Она ничего не отвечает.              Зачем что-то говорить, если она знает, что даже боги не смогут защитить ее ребенка от боли, которой он предназначен? Возможно, они и сами внесут в нее свою лепту.                     …Мерида, конечно, оказывается права. С утра из дома изгоняют всех слуг, кроме Софи и Аделинды; небо, весь месяц синее и безоблачное, заслоняется фиолетовыми тучами. В полдень начинает моросить мелкий холодный дождь, перемежаясь с градом. К вечеру он превращается в непроглядный ливень, размывающий дороги и комки сухой земли. Всегда спокойный водопадик, что несет свои воды с Драконьего хребта, ревет раненым зверем, сбрасывая мутные потоки. Бедный причал смывает сильной волной, озеро разливается и затапливает собой всю низину, почти доходя да виноградников. Как хорошо, что предки были умнее — и сажали лозы на хорошем возвышении. Они еще помнили, что такое — страшное буйство природы, перед которой и боги, и люди, их стремления и желания — лишь дым.              Софи сама закрывает все створки окон, правдами и неправдами отправляет Крепуса и Эльзера в город. От повитух, целителей и сестёр Мерида отказалась сама, в комнате с ней — неунывающая Алиса, которая даже сейчас умудряется шутить и успокаивать всех остальных.              В кухне греются кастрюли с чистой родниковой водой, Аделинда готовит отрезы ткани, когда дом сотрясается будто от удара. Дрожат стекла в окнах, хрусталь и фарфор в сервантах, а гром все гремит и гремит, не утихая. В его звуках Аделинде чудятся крики страшных существ, что ждали своего часа, а теперь выбираются из-под земли, где спали сотни лет. Она чуть не обжигает себе руку, хватаясь за ручку кастрюли без прихватки. Софи успевает вовремя ее отдернуть.              — Осторожно, девочка. Твоя паника нам тут точно не нужна. Подумаешь, гроза. Сколько ещё таких бурь будет — любят они это место. Выпей ромашкового чаю и отдохни, пока мы все равно ничем помочь не можем.              Со второго этажа не доносится не звука. Свет там потушен, и лестница утопает в глубокой темноте.              — Ох, ну и ночка сегодня будет. Первая внесённая гроза — и какая!              Аделинда кивает.              — Как вы думаете, там все в порядке? Так тихо…              — Детка, это же ведьмы. Зачаровали дверь — мы теперь даже и взрыва оттуда не услышим, пока они не позволят.              Стихия снаружи все бушует, но там, среди рева ветра, ломающихся веток и грома, теперь можно различить иные звуки — кто-то ходит на улице, по примятой от капель высокой траве, стучит каблучками по каменным дорожкам и поёт. В песне нет слов, лишь грустные тоскливые мотивы, перемежающиеся стоном грозы. Голоса то приближаются, то становятся почти неслышны — но природа, словно вняв им, утихает.              Часы отбивают десять ударов, на улице — безликая тишь, лишь еле слышная мерная дробь капель дождя, падающих с крыши.              Мир затихает, расплавляется в тишине и ночной свежести. Пахнет сладкими цветами каприфоли и первыми бутонами жасмина.              И со второго этажа вдруг раздаётся резкий, младенческий вскрик, сразу же перерастающий в плач, и весёлый щебет Алисы.              — Ну вот и все, — устало выдыхает Софи, — Пойдём, поглядим на госпожу и ребёночка.              В комнате горят свечи, пахнет хвоей и раскрыты все окна. Тихий ночной ветер колышет шторки и роняет лепестки белых ромашек на пол.              Госпожа сидит на кровати, устало облокотившись на взбитые подушки, на голове — цветочный венок, ее чернильные волосы распущены и темными змеями сбегают на постель. Алиса куда-то пропала — неужели выскользнула через окно?              К груди она прижимает небольшой сверток, закутанный в пеленки и теплое голубенькое одеяльце с вышитыми на нем белыми звездами. Одна из прядей свесилась, и в него вцепились маленькие ручки, словно лапки котенка, играющего с ниткой. Госпожа смотрит, не отвлекаясь, не поднимая взгляда на вошедших. Ее брови изломаны в удивлении, глаза — широко распахнуты.              — Он такой маленький, — тихо шепчет она и склоняется еще ниже, — И такой красивый.              Она чуть отклоняется. В свертке беспокойно дремлет ребенок, сжав в кулачках материнские волосы. Полные румяные щечки и губки, бровки и густые алые ресницы, красненький пушок на голове — фамильная черта рода Рагнвиндров. Он чуть хмурится, будто почувствовав чужое внимание, и прячет личико, отвернувшись от них.              На его щечку падает прозрачная капля. Потом еще одна. И еще. Без крика, без стона, Мерида тихо плачет, все также не отрывая от него глаз.                            Лекари, приглашенные на винокурню с самого утра, осматривают младенца, крутят-вертят его со всех сторон, измеряют и взвешивают, окунают в прохладную воду с питательными эликсирами. Мальчик отвечает на это возмущенным писком и ревом, легкими пинками и царапками, как слепой разъяренный котенок. Сестра из собора смеется и говорит, что ребенок здоров и крепок, только уж слишком упрям! «Порода!» — горделиво говорит Софи.              После он лежит в своей колыбельке, облачённый в мягкую теплую распашонку, с повязанным на головке чепчиком, закутанный в одеяльце, словно куколка огромной бабочки. Улыбается при виде людей, перебирает ручками-ножками, кряхтит что-то на своём собственном языке и пускает пузыри. Если он вдруг плачет, то рёв его слышен, кажется, даже на самых отдаленных виноградниках. Работники на полях стараются не шуметь, чтобы «не тревожить покой маленького мастера и госпожи», но, кажется, ребёнку все равно на эти шумы. Плачет он лишь в двух случаях: когда хочет есть и когда Мерида куда-то уходит. Он всегда тянется к ней, как тянется к солнцу цветок, дергает за чёрные пряди, сжимает в кулачках и смотрит — неотрывно и прямо в глаза.              Когда Крепус тем же майским днем впервые смотрит на своего сына, Аделинде хочется расплакаться: никогда она не видела столько любви и нежности во взгляде мужчины. Он смотрит, словно видя перед собой маленькое невозможное чудо, переминается с ноги на ногу, протягивает руки к колыбели и тут же отдергивает их в страхе.              — Ну чего ты такой трусишка! — ворчит на него Софи со смехом во взгляде.              — А вдруг я его уроню? — нервничает Крепус, — Или возьму как-то не так и сделаю больно?              — Милый мой, я видела, как ты баюкаешь в руках бутылки своего драгоценного вина. Поверь мне, просто попробуй — и сам поймёшь, как делать это правильно.              Господин все-таки набирается смелости. Одну руку он кладёт под маленькую головку, взъерошивая мягкие как цыплячий пух волоски, второй приподнимает спинку. Вот младенец уже на его руках, прижатый к груди. Крепус качает ребёнка, напевая тихую, простую песенку-колыбельную. Тот внимательно смотрит и прислушивается, так и норовя зацепить пальчиками то пуговку на лацкане, то локоны из хвоста. Крепус перекидывает его через плечо и кончики мажут малыша по носику. Он вздрагивает и чихает, непонимающе хмурится на красное облачко, возникшее перед ним.              Крепус поднимает сияющие счастьем глаза и ищет взглядом Мериду. Та сидит в кресле около окна, озаренная со спины солнечным светом. Горделиво выпрямленная спина, сложенные на коленях руки, смоляные волосы стекают по плечам — она выглядит прекрасной королевой из сказок и баллад, восседающей на своем троне.              Но слишком ярок свет — и Аделинде не удается разобрать эмоции на ее лице.              Поместье с появлением ребенка еще больше преображается: везде теперь лежат погремушки, игрушки и позабытые в спешке соски, на кухне расставлена россыпь бутылочек, в ванной — колбочки со специальными травяными настоями и баночки с мазями и тальком, позади дома на бельевых веревках трепещутся от ветра пеленки. И пахнет от них — солнцем, весной и виноградом.              Рыжие волосики, алые глазки-бусины, пухлые губки и щечки — малыш похож на сладкую ягодку, спелую красную клубничку. Аделинда смотрит на него, пока купает или меняет пеленки, и не может поверить, что можно так сильно — враз и навсегда — полюбить другого человека. Она думает, что именно так бы и полюбила своего сына, того белокурого мальчика, что видела во сне посреди маково поля. Она целовала бы его маленькие пяточки, пела колыбельные и никогда не отпускала бы со своих рук.              Малыш улыбается, когда она вкладывает мизинец в его сжатый кулачок.              Острая, ломающая ребра, боль, что вечно таится в ее сердце, колкая зависть и мысли о том, что «если бы…», отступают, прячутся в седых тенях.              Пусть это не ее сын, но это ее ребенок.              Несколько дней Мерида не отходит от колыбельки, она как мама-кошка следит за всеми приходящими людьми цепким взглядом. Потом ее будто отпускает, ошпаривает кипятком — и теперь она наоборот старается не подходить к ребенку, не брать на руки, даже не смотреть. Она вздрагивает, когда слышит его плач и подрывается на ноги в любой части дома, у себя в саду, где вновь проводит вечера в компании Аделинды. Если раньше они вели долгие, пространные беседы о прочитанных книгах (Аделинда читала их по ночам, забравшись в кресло у камина, пока проснувшаяся Софи не гнала ее спать, а после этого — у себя в комнате, загораживая руками всполохи свечи), о травах и цветах — Мерида учила ее правильно собирать и заготавливать лечебные и пряные растения впрок, о делах винокурни, то теперь они сидели в молчании, слушая стрекот сверчков и пение птиц.              Аделинда вышивала при последних лучах закатного солнца, Мерида — что-то долго и сосредоточенно писала на листке бумаги. Потом зачеркивала, замарывала написанное, комкала, поджигала с помощью свечки из переносного фонаря и принималась писать заново, снова и снова. Когда раздавался первый, еще не слышный для Аделинды, тихий писк, госпожа подбиралась и чуть ни не вскакивала со скамейки. Потом останавливала саму себя, крепко сжав побелевшие руки на платье, прикрывала глаза и тускло улыбалась Аделинде:              — Малыш сейчас расплачется. Не могла бы ты сходить и посмотреть, как он?              Аделинда кивала и поднималась: ей нравилось проводить время в детской. Там всегда было тихо, тепло и уютно. Пахло молоком, медом и тем особенным запахом, каким пахнут только самые маленькие, невинные дети. Крепус предлагал хотя бы на первое время позвать в дом нянечку, чтобы не нагружать Аделинду и Софи еще больше. Их сердитыми взглядами можно было резать железо, а тихое и беспрекословное: никакому чужаку я не доверю своего ребенка от Мериды поставило жирную точку в этом обсуждении.              Она уходит из сада, пропитанного запахами ядовитых цветов, но напоследок чуть поворачивает голову назад: Мерида сидит, согнувшись как от удара в живот, и с отчаянием запускает пальцы в волосы.              Почему-то становится страшно.              Если бы Аделинда могла знать, что случится наперёд, она бы сказала, что оказалась в самом центре ужасной бури, посередине жуткой катастрофы, которую уже не предотвратить. Где же был ее исток? Может быть, она началась, когда Мерида впервые ощутила толчок маленькой ножки у себя внутри, может быть, когда она позволила себе отдаться горячим и нежным поцелуям под покровом липкой темноты, пахнущей юным вином и мятой, может быть, когда она взглянула в сонные алые глаза — и впервые за свою жизнь не нашла слов. Может быть, начала и вовсе не было.              Кажется, малыш растет не по дням, а по часам. Он любознательно вертит головкой, с интересом наблюдает за взрослыми, что суетятся возле его люльки, улыбается и кряхтит каждый раз, когда пытается схватить чьи-то волосы или хотя бы одежду. По-видимому, это его самые любимые игрушки — ну какие погремушки, когда есть щекотные материнские локоны?              Так проходит почти месяц, отцветают деревья, краснеют на грядках первые ягоды клубники. В один вечер в дверь поместья стучатся, и в холл залетает Алиса: с охапкой лилово-сиреневых цветов и тёмной бутылкой в руках. Она бросается на Мериду, чуть не сваливая ее на пол, смеётся, крепко обнимает Софи и Аделинду, делает неловкий реверанс перед Крепусом.              — Ах, господин Рагнвиндр! Я столько о вас слышала, но все никак не могла изыскать времени, чтобы нормально представиться! Надеюсь, это вино, одна из последних уцелевших бутылок из дворцовых погребов Декарабиана, смогут меня перед вами извинить!              Господин изумлённо смотрит на бутыль у себя в руках, не находя слов. Алиса улыбается и оглядывается по сторонам в нетерпении.              — Ну где, где же ваш малыш? Я неслась сюда, обгоняя ветер и само время, только чтобы пощупать его мягкие щечки!              На второй этаж они идут все вместе, даже Эльзер, что до этого разбирал деловые бумаги в кабинете — Крепус старался обучить его бухгалтерии и азам международной торговли. Эльзер часто жаловался Аделинде, когда у них выпадало свободное время, что, чем больше он пытается вникнуть в деловые отношения между виноделами, тем меньше понимает, как они еще не перегрызли друг другу горло.                     Алиса в нетерпении перепрыгивает через несколько ступеней разом, первая врывается в комнату, не издавая при этом и капельки шума, и склоняется над кроваткой. Оттуда же сразу же поднимается пухлая ручка и цепко хватает золотистую прядь. Алиса взвизгивает и смеётся, подхватывает ребёнка на руки и целует: в макушку, лоб и щеки.              — Что за чудо! Мермер, ты не писала, что он настолько прекрасен! Посмотри на эти ручки! А глазки! А эти ямочки! Мермер, господин Крепус, отдайте его мне!              — Сама давай, своими силами, — ворчит Мерида, внимательно наблюдая за малышом. Тот, кажется, понимает, что целует и качает на ручках его кто-то чужой, но не начинает плакать. Просто ищет глазами Мериду — и смотрит на неё, успокаивая.              — Ты посмотри, как он тебя любит, — улыбается Алиса. — Как, кстати, вы его нарекли? Ты об этом ни разу даже не написала. Все «ребёнок», да «малыш».              Повисает молчание. Алиса переводит взгляд с Крепуса на Мериду, останавливает его на Аделинде и неверяще изгибает брови.              — Вы что…              — Я думал, что моя госпожа даст ему имя! — оправдывается Крепус.              — А я была уверена, что ты его уже давно придумал. Что-то, связанное с родом и историей, — тихо отвечает Мерида, стараясь не встречаться с Алисой глазами.              Она сердито топает ножкой.              — Ну что за горе-родители! Маленький огонёк, не обижайся, они просто очень-очень глупенькие. А ты будешь очень умным и сильным! Только посмотри, как ты сжимаешь мои волосы — да ты потом и двуручный меч сможешь одной рукой удержать, котёночек мой сладкий.              Она ещё раз зацеловывает его личико, кладёт в колыбельку и сквозняком вылетает из детской. Мерида с Крепусом переглядываются и идут за ней, Софи прячет ухмылку в кулаке, а Эльзер непонимающе хлопает глазами.              Аделинда вспоминает свои детские книжки, где к принцам и принцессам точно также приходили на поклон добрые феи и ведьмы и приносили с собой дары-благословения.              Когда остальные покидают детскую, Аделинда склоняется над колыбелькой. Малыш узнает ее и улыбается.              Хоть она и не ведьма, но ей тоже хочется оставить ему свое желание.              Расти сильным и любимым, маленький мальчик без имени. Пусть ветра всегда будут с тобой.              А я всегда буду тебя защищать, малыш.              С каждым днём его черты лица разглаживаются, в мальчике уже можно разглядеть маленького господина Рагнвиндра: Аделинда видела портреты его предков на галерее второго этажа, их гордую стать, кровь и флер величия, что чувствуется даже со старых холстов.              Его волосы так и не меняют своего цвета — хоть они ярче и рыжее волос господина — у Крепуса они все равно что темная медь и кармин, но все равно их не спутаешь их ни с чем, не потеряешь в толпе.              Но и от Мериды ему тоже достаётся наследство: бледная кожа и алые, цвета незрелых гранатовых зерен глаза, что вбирают в себя мир, ограниченный пока только комнатой, с живым интересом. А ещё — в его чертах медленно проступает та колкость и хрупкость, что так привыкла видеть Алелинда на лице своей госпожи. Уже сейчас можно с уверенностью сказать, что мальчик станет невообразимо красивым, вором бедных девичьих сердец, вечным спутником их мыслей и сладких грёз, маленьким принцем Мондштадта.              Страх и беспокойство в ее душе унимаются, заслоняются делами насущными: близится сбор винограда и первый званый вечер в поместье после рождения наследника. Слуги сбиваются с ног, вычищая дом; урожай на грядках, ветвях и лозах такой, что погреба будут ломиться от бочек и закаток еще, кажется, долгие годы. Аделинда и рада бы отдаться, раствориться в этой жизни до конца, погрузиться в ее мелкие тревоги, счастливые деньки и летнюю безмятежность с ее теплыми слепыми дождями и запахом скошенного сена, но что-то все-таки свербит в груди, заставляя подрываться в кровати от кошмаров.              В одну из таких ночей она не может себе пересилить и поднимается с постели. Тихо проходит на второй этаж, не зажигая свечи: луна освещает ей путь своим вечным серебряным светом. Осторожно приоткрывает дверь в детскую и испуганно замирает.              Возле колыбели стоит призрак или страшная ночная тварь, что вылезла из теней причинить вред. Так, во всяком случае, кажется ей сначала. Аделинда чуть не вскрикивает, но знакомые чернильные волосы, бледная кожа, белоснежное ночное платье с вышивкой по нижнему шву… Это ведь просто ее госпожа, так почему же не унимается заполошно бьющееся сердце?              Мерида не замечает ее, и Аделинда остаётся на месте, спрятанная во тьме коридора. Госпожа тихо напевает грустную, полную тоски песню, ее глаза сияют ярким пламенем на скрытом тенями лице. Она шепчет что-то спящему ребёнку, невесомо касается кончиками пальцев его лица: обводит щеки, веки, губы, повторяет это действие раз за разом в жалкой попытке успокоить себя.              — Спи, огонёк, спи. Стань самым счастливым в этом мире, стань самым любимым и дари свою любовь и доброту тем, кто будет в них нуждаться. В тебе так много тепла и света, мой маленький, что я не могу поверить, как я стала твоей матерью. Освещай им страшную тьму этого мира, гори самым прекрасным огнем. Пусть никто тебя не изранит, пусть ветер, солнце и звезды этого фальшивого неба всегда будут озарять твой путь. Полдень и сумерки этого мира уже наступили. Может быть, его может спасти только яркий рассвет. Я…              Аделинда с ужасом понимает, что это прощание. Она отшатывается от двери, зацепляя рукавом ручку. Раздаётся тихий скрип — он звучит громче рева дикого зверя в тишине ночи. Мерида резко поднимает голову.              …В голове оседает плотный, тяжёлый туман, заслоняя чувства и мысли. Подкашиваются ослабевшие ноги. Все расплывается перед глазами, она падает, падает, падает —              — в руки, чей холод чувствуется даже сквозь одежду. Аделинда хочет что-то сказать, ей нужно что-то сказать, закричать, заплакать, завыть в голос: не смейте, я прошу вас, умоляю, не делайте этого!              Не исчезайте!              Не бросайте его!              Не оставляйте меня!              Ее аккуратно подхватывают, окутывая дурным и пьяным запахом жасмина, и несут вниз, в ее комнату, укладывают в кровать, накрывая одеялом, подтыкая его уголки. Мысли мечутся в панике: нужно что-то сделать, как-то остановить госпожу! Но она даже руками пошевелить не может, получается лишь немного приоткрыть глаза — чтобы по вискам потекли горячие злые слёзы.              Мерида убирает волосы с ее лба. Лицо — маска спокойствия и безмятежности, как лица каменных скульптур, навсегда застывших в вечности. Поздно, понимает Аделинда, она все для себя уже решила. Не спрашивая ни у кого, не давая возможности что-то изменить.              Мерида целует ее в лоб. Губы холодны и мягки — словно прикосновение ангельской ладони, так утешают людей, бьющихся в лихорадке, так прощаются, собираясь расстаться навсегда.              — Ты ведь никогда меня за это не простишь.              На лицо Аделинды падает соленая капля.              — И это правильно.              Мерида встаёт с кровати, подходит к окну и задёргивает шторы.              — Но если я ещё могу тебя хоть о чем-то просить — не как хозяйка приказывает слугам, я ведь уже не твоя госпожа, то надеюсь, что ты не покинешь этот дом. Я не знаю, кому ещё доверить этого ребёнка. Он предназначен для любви и счастья, но тьма, тьма, тьма будет окружать его со всех сторон. Но мой мальчик заслуживает спасения. Пожалуйста, дитя — как давно уже я не называла тебя так! — будь рядом и укажи ему путь к свету.              Она вновь подходит к постели, склоняясь над Аделиндой, опаляя горячим дыханием ухо:              — Это не твой сын, но твой ребёнок. Помни, что семья может и начинается с крови, но никогда на ней не заканчивается. Прощай, моя благородная девочка.              Когда с утра она просыпается, то долго лежит с закрытыми глазами, вслушиваясь в звуки ещё спящего дома. Это ведь был просто кошмар, страшный сон от усталости и переживаний? Она выйдет из комнаты и встретит на кухни Софи, потом они вместе поднимутся в детскую, где будет забавно дергать ножками давно уже проснувшийся малыш, потом в детскую, крадучись прошмыгнёт и Мерида, а за ней — встрёпанный со сна господин Крепус. Все хорошо, никто не ушёл, ничего не случилось.              Дробный стук в дверь разбивает ее мечты вдребезги. К ней заходит Софи: бледная и за минуты постаревшая на несколько лет.              — Госпожа сбежала.              Ее комната пуста и безлика, даже флер аромата духов, что всегда витал здесь, пропал. Лишь на будуаре лежит запечатанный конверт, адресованный господину. Из конюшни пропал Ив, его седло, попоны и уздечки. Исчезли сохнущие на солнце травы, одежда из бельевой корзины, ступки и книги в библиотеке — будто бы Мериды никогда здесь и не было.              Осталось лишь письмо.              Крепус читает его, упав в кресло перед камином. Всегда выправленная спина сгибается под невыносимой тяжестью. Он впервые изменяет своим правилам и наливает в бокалы — всем четверым — вина, хотя часы ещё не пробили даже восьми утра. Оно горчит на языке, вяжет рот, ударяет в голову, но спасает от чего-то более страшного. Поэтому, когда со второго этажа раздаётся плач, Аделинда бежит туда.              Мальчик плачет, не останавливаясь, личико краснеет от натуги, горя, которого он еще не может постичь, и крупных слез, Аделинда качает его на руках, убаюкивая. Сколько прошло времени, пока она мерила шагами детскую, пока ребенок не затихает на ее груди, устало всхлипывая, — она не знает. Медленно и тихо скрипит дверь, и в комнату входит господин Крепус. Он долго смотрит на нее, на малыша, что наконец-то уснул на ее руках и вздыхает. Падает в кресло, где целую вечность назад царственно сидела Мерида и смотрела, как он счастливо держит ребенка на своих руках. Закрывает лицо руками, устало мнет виски. Поднимает на нее отчаянный взгляд:              — Аделинда, я знаю, что не могу тебя об этом просить — все-таки ты была ее личной служанкой, но… Прошу тебя, не уходи с винокурни. Он привязан к тебе, да и Софи…              Аделинда укладывает малыша в кровать.              — Господин, я люблю это место всей своей душой, — тихо говорит она и, сама себе не веря, улыбается, — И до сих пор так и не ответила вам, чем пахнет виноград для меня. Я люблю этого мальчика и буду здесь, пока вы меня не прогоните. Вы — мой господин и хозяин.              А она — всегда есть и будет моей госпожой, даже если сама от этого отреклась.              Его глаза немного светлеют.              — Дилюк, — шепчет он, — Она назвала его Дилюком.              Мальчик — Дилюк — остро-колкое и одновременно мягкое имя, разрез облаков на рассвете — вздрагивает во сне и улыбается. На улице дует сильный, свежий ветер — предвестник ночной грозы. В опустевшем ведьмином саду — лишь темная, рыхлая земля и редкие остатки погибающих корешков. Только один высокий куст, осыпанный бледно-голубыми цветами, трепетал под порывами. Он останется там на долгие-долгие годы незаметным наблюдателем, свидетелем чужой жизни: увидит смех и горе, радость и боль, утрату и новые встречи, он увидит, как два человека сожмут друг друга в крепких, до треска сердец, объятиях, как будут смотреть в глаза, видя там свое будущее. Сейчас — ветер сорвал с него самый красивый, хрупкий цветок и унес вместе с собой — далеко-далеко.