Доверьтесь мне

      Николай Васильевич Гоголь после того, что с ним приключилось на хуторе близ села Диканька, мало того, что потерял всякий покой, так ещё и вдобавок ко всему совсем перестал доверять людям. И, если, Вам кажется, что я лукавлю, то вот живое доказательство моих слов: вчера, примерно в девятом часу вечера Николай вернулся к себе в покои безбожно пьяным. И это было бы ещё полбеды, но на утро, вместо того, чтобы выпросить у Якима настойки от похмелья, он скатился с кровати, и с невыносимо гудящей головой пополз по коридору. Не удосужившись вчера даже переодеться, точнее быть, не до конца переодеться, сейчас он волок за собой наполовину снятый жилет, тянущийся за ним по полу; рубашка была вся измята ото сна, а несколько верхних пуговиц были и вовсе оторваны, стоит ли говорить о брюках, которых уж не знаю к стыду али счастью на нём не было вовсе. С глухим стоном поднявшись, Николай облокотился о столешницу, трясущейся рукой наливая себе из графина какую-то жидкость и тут же осушая стакан, капая на оголённую грудь. За всем этим хмуро наблюдал крепостной Гоголя, которого тот ещё в спальне, еле шевеля языком и цепляясь о стену, послал куда подальше, ведь он и сам вправе справиться. Правда, ноги его, похоже, в тот момент подвели, и писатель с грохотом шлёпнулся на пол, повалив за собой содержимое прикроватного столика. Благо, весь хрусталь перенесли в залу и ничего хрупкого — кроме самого Николая — не пострадало.       — Барин, вы долго еще собираетесь шарахаться от меня? Ваша матушка меня с вами оставила, а вы чего учудили? — Яким всплёскивает руками. Писатель звонко опускает стакан на стол и от раздавшегося грохота, хватается за голову.       — Что же ты всё ворчишь и ворчишь, Яким? Со мной всё нормально — отнекивается писатель, разминая виски.       — Мгм, нормально… — только и бубнит в ответ крепостной, покидая столовую, — мне это ваше нормально уже вот, — демонстративно прикладывает ладонь к горлу, — здесь уже сидит. Вы себя же губите, барин…       — Яким, иди уже! — жалобно восклицает Гоголь, наблюдая за уходящим. В ответ ему ещё что-то тихо проворчали, а затем дверь кладовой с треском захлопнулась, болью отдаваясь в голове. Николай с внутренней тоской взглянул на циферблат часов. Пятнадцать минут десятого.       — Сегодня… чёрт, какой сегодня день? — щурясь, будто это как-то могло помочь. Из кладовой раздалось раздражённое «седмица», на что Гоголь облегчённо выдохнул, но что-то в груди ему всё-таки не давало покоя. Что-то очень важное и срочное, но о чём он совершенно забыл. А забыл он не просто так, ой как не просто. Осознанно, сознательно сделал это. Напился так, что с трудом собственное имя вспомнил.       Что же его сподвигло на столь свинский поступок?       Всё довольно просто и примитивно и пока Николай Гоголь старается вспомнить детали прошедшего дня, я расскажу Вам всё так, как оно было безо всяких недомолвок. А дело было так: наш юный писатель, брёл по ночному Петербургу в хорошем, даже весёлом расположении духа, прямо-таки по набережной. На том берегу так прелестно загорались ночные фонари, вдохновляя романтичную натуру. Сознание, подгоняемое восторженным настроем, уносилось, придумывая картинки, каких свет не видывал, каких на бумаги не писано, на картинах не рисовано.       Сапог Николая, в этот момент мягко утопая в глине у берега, вдруг соскользнул с неё, утаскивая за собой вниз, благо до воды шёл небольшой пологий бережок, на который и скатился Николай, хватаясь за ветви кустов наверху. Изругавшись в пух и прах, проклиная всех кого только возможно, писатель предпринял попытку выбраться, но только съехал ещё ниже, обмочив обувь. Улица в это время оказалась поразительно безлюдной; вот так сознание потеряешь, и никто ведь не поможет! Сверху послышался стук каблуков и писатель, было, хотел окликнуть, привлечь внимание, но его опередили.       — Вам помочь? — прозвучало с моста.       — Да, я немного поскользнулся и съехал вниз, но всё в порядке, — Николай был необъятно счастлив неравнодушному прохожему. Он ухватывается за протянутую руку, как вдруг замечает на указательном пальце её сверкнувший, до боли знакомый рубиновый перстень.       — Яков Петрович?! — находясь на одном уровне со своим спасителем, восклицает Гоголь, — Вы следите за мной? — мужчина расправляет плечи, вытягиваясь и качнувшись на каблуке с пятки на носок, поясняет:       — Ну, что вы сразу истерите, голубчик. Не слежу, а присматриваю. — Писатель отряхивает фрак, хмуро поглядывая на давнего знакомого.       — Я не нуждаюсь в вашей опеке.       — А я и не планировал вас опекать, — звучит уже в спину уходящему писателю, — я пришёл предложить вам сделку.       Введу Вас в курс дела. Господин следователь работал в том же отделении, что и наш юный писатель и волей неволей сталкиваться с особой периодичностью им всё же приходилось. Каждая такая встреча была полна напряжения и стойкой ярости, воздух становился густым в такие моменты, и всё, чего Николаю хотелось – это сбежать поскорей, как можно дальше от этого человека. Потому что, будь он там ещё с минуту, последствия могли быть крайне плачевными. Глубокая обида предательства, разорвавшая в клочья доверие к людям. Разве не иронично?       — Сделку. — Уголки губ невольно дёргаются, выдавая кривую улыбку, — Вы сейчас это серьёзно?       — Вполне, мой друг, — «я вам не друг» — почти слетает с Николаевых уст, но тот вовремя прикусывает язык. Любопытство, обычное человеческое качество, вдруг овладело им. И он что-то спросил, ох.… Или ему ответили? Что-то предложили.       — …завтра в двенадцать в летнем саду, — Николай усилием воли вспоминал слова, до боли сжимая виски. «Я буду ждать Вас, в двенадцать» — перед глазами сверкнул карий взор, слегка прищуренных в удовольствии глаз. Гоголь отскочил в сторону, распахивая собственные и испуганно оглядываясь по сторонам.       — Значит, не сон это был, — грустно парирует Гоголь, — а я уж было понадеялся, что мне почудилось.       Стечение обстоятельств подталкивало к размышлениям, о которых, впрочем, не трудно было и догадаться. В памяти всплывал довольный оскал, которым его одарили тогда в поместье Данишевских, стойкость, надменность, с которой с ним говорили, превосходство, словно Николай обыгран и побеждён. Только вот он не играл. Играли с ним, наивным и доверчивым. Но больше этого никогда не произойдёт, он не допустит больше подобного обращения с собой. Тем более со стороны господина дознавателя. В это мгновение в память вновь показались знакомые черты и тихое «в двенадцать, в летнем саду».       — В двенадцать… — на кой чёрт ему идти в летний сад? Крутится что-то в мыслях, собираясь очертанием и тут же растворяясь, мучая бедного писателя.       — Сделка. Яков Петрович что-то упоминал о ней. Только вот в чём она заключалась – я не в силах вспомнить. Может он и не говорил? Тогда каким образом я согласился на встречу с ним? А может и не соглашался, — и всё же внутреннее любопытство не оставляло выбора, кроме как пойти сегодня в назначенное время в назначенное место.       Сумев всё же в оставшиеся часы привести себя в подобающий вид, Гоголь приказал кучеру двигать к центру.       — А я уже было начал думать, что вы не почтите меня своим присутствием, — широким жестом, приветствует господин дознаватель приезжего Гоголя.       — Ближе к делу.       — Ну что вы, Николай Васильевич, куда нам спешить? Не желаете отобедать со мной?       — Нет, — сквозь зубы цедит Гоголь.       — Тогда пройдёмся, — хищно оскаливается дознаватель, наигранно-мягко приглашая следовать к парку.       Они ступают по выложенной каменной плиткой дорожке, день постепенно разгуливается, лучами пробивающегося солнца, освещая высаженные вдоль деревья. Где-то тонко запела скрипка.       — Зачем я вам, скажите честно? — обречённо бубнит писатель.       — Зачем Вы мне? — скалится, сладко проговаривая слова. Взгляд вальяжно опускается к перстням; пальцы театрально играют на невидимых клавишах, а на лице всё та же лукавая усмешка. — Хочу предложить вам сделку, суть которой максимально проста. Вы ведь злитесь на меня…       — Злюсь — это мягко сказано, — бубнит под нос Николай и тут же замолкает, встречаясь со строгим взглядом.       — Так вот, я предлагаю Вам прожить со мной ровно три дня. Каждое ваше действие, каждый ваш шаг буду контролировать я. И, разумеется, за Вашу безопасность буду отвечать тоже я.       Дорожка становилась всё реже, поскрипывая раскрошившейся плиткой, и они свернули в теневую чащу.       — И какая мне с этого выгода, позвольте спросить?       — По окончании трёх дней, если ваше мнение обо мне не изменится, то я сделаю всё, что вы пожелаете.       — Вы исчезнете из моей жизни. Навсегда. И никогда больше не потревожите меня, — прерывает Николай, исподлобья смотря с вызовом. Гуро усмехается, он, безусловно, ожидал такую реакцию.       — Хорошо. — Николай был целиком и полностью уверен, что согласись он — всё равно ничего бы не поменялось, но всё же любопытно было знать, каков будет противоположный исход.       — А, если… моё мнение о вас — что, позвольте, невозможно — всё же изменится. Тогда что? Я должен буду исполнить вашу волю?       — А вы смышлёный молодой человек. Схватываете на лету. Но это ещё не всё, — на этих словах сердце Гоголя замерло, не зная чего ещё можно ожидать. — Все три дня вам необходимо будет находиться с повязкой на глазах.       Глупо открывая и закрывая рот, очевидно, пытаясь что-то сказать, но не находя подходящих слов, писатель всё же решил ничего не говорить, до боли прикусывая губу. Николай затих, погрузившись в себя. Перспектива три дня ходить без зрения его, разумеется, не радовала совсем. Но, признаться, самому присыщило уже шарахаться ото всех. А это был единственный шанс что-то поменять. Может быть, внести какую-то ясность. Внутренний голос подсказывал, предостерегая. Ведь всё может и обернуться ещё плачевнее, чем есть сейчас. Что, если это способ заманить Николая в очередную ловушку?       — Дайте мне какие-то гарантии! — требовательно, восклицает Гоголь.       — Даю слово, вы сможете уйти в любой день и время. С Вас снимут повязку и доставят до дома в целостности и сохранности. Слово предателя ценности никакой не имеет, как и его обещания о «целостности и сохранности», ведь о новых психологических травмах упомянуто не было.       — Получается никаких гарантий, — сухо констатирует факт.       — Вы не обязаны отвечать сразу, подумайте. И, прошу вас, не слишком затягивайте с ответом.       Николай думал, очень долго метался между желанием въехать кулаком Гуро по лицу или всё-таки рискнуть, отмучившись три дня, чтобы потом... А что потом? Он сможет жить спокойно, без нападок Гуро? Ему вернётся доверие к людям? Он сможет, наконец, зажить, как все нормальные люди? Эти вопросы раз за разом терзали Николая весь оставшийся день. Следующим днём он, не помня себя, оказался на пороге следовательского дома, молча переступая его, когда швейцар любезно пригласил пройти. Дом был под стать хозяину: роскошный, изысканный с элементами иностранного интерьера. Надо сказать, ему удалось застать Якова Петровича врасплох своим визитом. Но тот, верно истолковав появление Гоголя, достал из потайного ящичка стола бордовую ленту, протянув её писателю.       — Обещаю, вы ни разу не споткнётесь, — на лоб ложится тоненькая ленточка плотной ткани. Ловкие пальцы завязывают кончики ленты, затягивая на затылке.       — Осторожней, — фальцетом скулит писатель, отталкивая чужие руки от своей головы.       — Виноват, — ослабляет узел, выпуская тёмные локоны из-под тонкой ленточки, — так должно быть удобней.       Николай абсолютно не был уверен, что готов провести три дня с господином дознавателем — человеком, испортившим ему жизнь, — в одном доме. Так ещё и с этой чёртовой лентой на глазах.