Доверьтесь мне

      Гоголь даже представить себе не мог, насколько он не готов к такому. Первое движение вслепую, и, если бы не умело подхватившая за локоть рука, лежал бы он уже на паркете с разбитым носом.       — Отпустите, — требовал Гоголь, вместо благодарности, вырываясь из захвата.       — Голубчик, вы если зашибиться решили, то уж точно не в моём доме.       Уверенными были следующие пару шагов, а затем пришлось вытянуть руки вперёд и двигаться на ощупь. Осторожно ступая, он старался привыкнуть к отсутствию зрения. Ребристая, едва бумажная поверхность намекала на оклеенную обоями стену. Если память Николаю не изменяла, то здесь был какой-то замысловатый, расписной рисунок, а слева должна была быть арка, ведущая в столовую. Присутствие следователя, в отличие ото всего другого, Гоголь чувствовал всеми органами чувств, что вызывало только большее раздражение и расстредоточенность.       — Вы, верно, голодны, Николай Васильевич.       Словно одним взмахом прочитав ход его мыслей, следователь обнял тяжёлой ладонью его предплечье и мягко повёл через ту самую арку, сопровождая до центрального места. Во главе комнаты стоял обеденный стол, покрытый багровым полотном — хлопковая скатерть с витиеватыми арабесками — изысканно и элегантно. Печально, что у Николая нет возможности увидеть этот приятный глазу вид. Ох, а если бы он повернул голову влево, то увидел бы точную копию себя, сидящую за этим самым столом, только эта копия его немного отличалась бы от настоящей своей зеркальностью. Зеркало было таких размеров, что рассмотреть можно было всё: и два настенных канделябра по бокам от широкой арки, и хрустальную люстру прямо над макушкой, и викторианский ковёр, на котором и стоял стол в цвет ему. Гоголь вертелся и суетился, дезориентированный в пространстве. Рядом громыхнула посуда, и запах свежеприготовленной пищи, окатил его, посылая сигналы прямиком в желудок.       — Я не хочу есть, спасибо, — солгал писатель, надуто отвернувшись.       — А ваш организм говорит обратное.       Право, ну что его Гуро, отравит? Вот так запросто? Нет, это точно не в его манере — просто отравить за обедом не изящно и, прошу прощения, слишком просто.       — Ну что вы, в самом деле, Николай Васильевич. И так нездоровый цвет лица имеете, ещё и есть отказываетесь. Давайте я вас накормлю, — с особым удовольствием устраивается на краешке стола следователь.       Неужели его действительно собираются кормить с ложечки, как малое дитя? Будто у Гоголя есть выбор. Он уже выбрал этот путь, смея прийти сюда, так чего же теперь сопротивляться. В рот мягко попадает заботливо остуженная ложка отварного супа. Мир моментально начинает играть иными красками, когда на языке чувствуется приятный, мясной и немного островатый привкус. Когда он вообще последний раз ел? По ощущениям — в прошлой жизни.       — Хорошо пережёвывайте, голубчик.       Его словно затопило каким-то пьянящим удовольствием, он бы никогда даже не подумал, что есть с закрытыми глазами совершенно невероятно и безмерно вкусно. Ещё и Яков Петрович что-то ободряющие приговаривает после каждой усвоенной порции. До того аппетитно и тепло, что словами не выразить, только что урчать от удовольствия.       — Вот и славненько, — заключил мужчина, убирая посуду.       Николай с мгновение молчит, наслаждаясь приятным послевкусием, а затем в голову приходит насущный вопрос, неимоверно сильно требующий ответа.       — А вы в уборную тоже со мной пойдёте? — подаёт отчего-то надломленный голос.       — Если только, — начинает Гуро, стирая большим пальцем каплю с влажных уст, — вы сами не справитесь.       Николай моментально тушуется, опуская голову, вовсе забывая, о чём он только что говорил. Чего он вообще хотел сказать? Почему такой простой жест заставил его покраснеть? Это неправильно, так не должно было быть. Неловко встав из-за стола он, отчего-то заикаясь, попросил отвести себя в названное место. Маленькую комнатушку, судя по эху от стукнувшей двери. Под руками оказывается настенная плитка, раковина, что-то очень плоское и деревянное, и наконец, туалет. Руки так и чешутся стянуть повязку с глаз, но с другой стороны, это всё так нелепо и глупо, да и не стоит забывать о том, что у него есть все шансы по окончании всего этого кошмара избавиться от присутствия Якова Петровича. Насовсем. В сердце закрадывались сомнения в его словах, но всё же, зачем-то следователю это всё надо было. Значит, был во всём этом безобразии смысл. Справившись с пуговицей на брюках и закончив с туалетом, писатель поплёлся к раковине.       — Неплохо справились, — прозвучало справа, приглушённое звуком струящийся воды. Видел-таки. Стоял, и молча смотрел.       — Не переживайте, Николай Васильевич, я только сейчас вошёл. — Конечно, проверить-то он всё равно не сможет.       — Маньяк, — бросает Гоголь, сдерживаясь от желания обрызгать мужчину мокрыми руками.       Направляясь к двери, он утыкается ладонями в стену. Дверь же была здесь, куда она исчезла?       — Дверь по правую сторону, голубчик, — явно забавляясь.       — Знаю.       Оставшийся день Николай провел обиженно сидя в кресле, предоставленном ему в личное пользование. Время близилось к вечеру, гостиную постепенно затапливал алый свет зари, сменяясь холодной темнотой. Темнота эта покорила писателя, окружая со всех сторон, куда не посмотри. Оставалось только уныло опустить подбородок на колени, внутренне проклиная весь белый свет и чувствуя себя разочарованным и беспомощным.       — Ну что вы дуетесь, Николай Васильевич? — опираясь о трость, следователь присаживается напротив.       — Оставьте меня в покое, Бога ради, я вас прошу, — даже не поднимая головы, негромко бубнит в ответ.       — Оставлю. Только давайте в постель. Время позднее, ночами здесь порой бывает зябко, — Николай неохотно поднимается, позволяя проводить себя до покоев. Дверь перед ним открывается и прохладный воздух обволакивает их, впуская внутрь. Гуро прикрывает дверцу, закрывая на ночь небольшое окно.       — Вы располагайтесь. Помочь с одеждой? — брови Гоголя взметаются вверх в ответ на вопрос. Он поспешно мотает головой, дёргаясь от звука хлопнувшей, — к сведению, не так уж и громко, — двери. Беспокойство разворачивалось в груди, обрастая новыми и новыми ветвями с каждой секундой. Ощущение чужих глаз, наблюдавших за ним весь день, не отпускало даже сейчас, когда комната пустовала. Здесь ведь никого нет? Как же, чёрт возьми, всё это ненадёжно. Робко избавившись от одежды, и оставшись в исподнем белье, он снова воровато оглянулся, встречая всё ту же, преследующую его, темноту. Никого нет. Да и дыхания чужого не слышно. Неужели и правда один? Знали бы вы, дорогой читатель, какого это — впервые себя чувствовать комфортно в одиночестве. Кровать принимает его в свои объятия, хрустя чистыми простынями. Похоже, он достаточно сегодня устал, чтобы позволить подкрадывающемуся сну захватить сознание в свои сети.       — Знаете, никто не спал на этой кровати, кроме меня. Никогда, — раздалось посреди тишины, разгоняя остатки недавней дрёмы. Сердце тревожно застучало, внутренний голос возмущённо завопил. Матрас, пружиня, просел под чужим весом и писатель не выдержал:       — Вы что здесь делаете? — хрипло спросонья просипел его голос, — и вовсе не угрожающе, что только больше смутило Гоголя. Он прочищает горло, взяв новую попытку:       — Немедленно отведите меня в другую комнату, — немного мимо лица следователя смотря, продолжал Николай. — Или я уйду сам.       — Ну, попробуйте, — совершенно не собираясь подчиняться, Яков Петрович умиротворённо повернулся на бок, наблюдая за возмущённым писателем.       Не дойдёт ведь, сам же понимал, что не дойдёт. Пришлось принять очередное поражение и, устроившись на противоположном краю, натянуть до подбородка одеяло и дать, наконец, собственному организму отдыха. Откуда-то повеяло холодным воздухом, и писатель съёжился, сильнее кутаясь в пуховое одеяло. Он свернулся клубком в поисках тепла. Его вдруг осенила, по своей сути чудовищная идея, но всё-таки какие-то плюсы он же должен находить в своём положении. Приподнявшись на месте, он прислушивается к чужому дыханию, и верно решив, что следователь сейчас не представляет никакой опасности, ­— отклоняется назад и одним слитным движением сдвигается назад, замирая в паре сантиметров от чужой спины. Всё теплее будет, нежели вот так дрожать всю ночь, не сомкнув глаз. Сердце ещё тревожно колотилось о грудную клетку, но вскоре успокоилось, выравнивая ритм. От тела позади исходило тепло, пробуждающее в животе необъяснимый трепет. Веки постепенно слипались, нагоняя недавнюю дрёму.       Может быть, и удастся сегодня поспать?       И никто из них даже не подозревал, что каждый чувствует ту же естественную и неосознанную теплоту. Сквозь хмурость прошедшего дня на их лицах всё-таки возникают улыбки, пусть неосознанные, пусть глупые и неуместные, пусть и согнанные вновь нагоняемой угрюмостью, но это ведь только начало. Только первый день.