Доверьтесь мне

      Утро следующего дня застало Николая мыслями о загнанном в ловушку звере, тёмных силуэтах перед глазами и голосе Гуро, говорящего о раннем завтраке. День прошёл, а если быть вернее пролетел, как фанера над Парижем: Николай провёл тихое утро, самостоятельно, — на этот раз, — позавтракав — спасибо, за вчерашним ужином наловчился не промахиваться приборами, — Гуро, правда, временами всё же посмеивался, приговаривая «Правее, голубчик», «Нет, ну что же вы мимо тарелки-то», «Вот так, умничка». До сих пор этот «умничка» в ушах отдаётся, до того радостно и ласково это звучало. К обеду его выманивают в сад, насладиться свежим запахом растущей живности, хотя правильней будет всё-таки растительности. Яков Петрович неожиданно поспешно прощается, отпуская Николая бродить самостоятельно.       Из гостиной, снизу донёсся посторонний совершенно голос и Николай, пойманный порывом любопытства, вынырнул из-за стеклянной двери. И замер у деревянных перил наверху, услышав, собственное имя, произнесённое, судя по всему, от удивления. Отвернулся, притворившись глухим, слепым, и вообще, Семён Александрович, что вы тут делаете, чёрт вас возьми? Насчёт чёрта он погорячился. Но оборачиваться всё равно не планировал, облокачиваясь бёдрами о перила, и молясь о том, чтобы тоненькую ленточку у него на глазах с такого расстояния не было видно. Мужчины внизу о чём-то переговариваются ещё несколько минут, а писатель старается не шевелиться и не издавать никаких звуков. К Вашему сведению, Семён Александрович, — это непосредственный начальник Николая Гоголя и так сложилось, что ещё и хороший друг. И, разумеется, данная каверзная ситуация могла привести к многочисленным вопросам, на которые он пока не готов был ответить.       — До свидания, Яков Петрович, — звучит, наконец, заветная фраза и Николай сдерживается от порыва заорать от перенапряжения, услышав хлопнувшую за выходящим дверь, поэтому делает это беззвучно. И держится ещё, чтобы не окликнуть следователя, расспрашивая о том, что тут делал следователь из Канцелярии в самый разгар выходного дня! Гуро исчез в своём кабинете, оставляя писателя теряться в догадках.       А вот к вечеру из гостиной полилась столь волшебная музыка, моментально завладевшая вниманием писателя. Замер на пороге комнаты любопытным, затаившимся зверьком, не зная, видят ли его сейчас или нет.       — Ох, Николай Васильевич! — громко приветствует следователь, будто бы пред ним сам царь-батюшка, поклониться лишь не успел, вальяжно усаживаясь обратно в кресло. Обхватывает бутылку подле за горлышко, выуживая пробку. Гоголь ведёт носом, — в воздухе витает кисловатый, слегка древесный аромат вина.       — Идите ко мне, присаживайтесь, — будь у Николая возможность, он бы иронично выгнул бровь и закатил глаза на такое предложение. Мужчина, точно сообразив его положение, торопливо проводит к облюбленному писателем месту напротив.       — Не составите компанию? — в руке оказывается тяжеловатая стеклянная ножка, которую Гоголь перехватывает, удерживая хрупкую чашу. Терпкая жидкость приятно оживляет рецепторы на языке. Виноградный привкус расслабляет, алкоголь моментально ударяет в голову, позволяя мыслям течь более свободно. Вся эта ситуация отчего-то напоминает ему первую их встречу, когда Николай, накануне славно напившись, а наутро с огромной, — по ощущениям, — дырой в голове, увидел стоящего пред ним следователя. И ведь напросился тогда сам. А зачем? Жалеет ли теперь, что тогда поехал с господином дознавателем? А ведь он до сих пор помнит, как приятно было по утрам, выходя в коридор, встречать бодрого, с иголочки одетого следователя. И тот всегда так смотрел на него, ласково что ли. Гуро был единственным, кто воспринимал его как личность — таким, какой он есть. И единственным, кто так мерзко использовал его. А Николай вёлся, глупец. Вёлся на обаятельную улыбку, тёмный ласковый взгляд, ободряющие слова, в которых он так нуждался, и под рёбрами всегда так щемило от этого. Наивный Гоголь…       — Я ведь так ненавидел вас, злился, вспоминая ваши слова тогда, в Диканьке. Как вы истинно и благородно хотели помочь, хотя у вас были совершенно другие цели. Вы хотели убить меня, — слова лились сами собой, сквозь горечь и обиду. Запинается и снова продолжает. Он должен сказать всё. Всё, что его так тревожит, скребёт на душе, отчаянно взвывая при каждом воспоминании. — А я… я ведь даже после этого никогда не желал вам смерти, и зря, наверное… — на этих словах он замолкает, осознавая сказанное. Он не слышит, но чувствует, как внутренние шестерёнки в голове мужчины активно скрипят. Он молчит, и Николай уже успевает пожалеть о сказанном.       — Да, вы правы, — Гуро горько усмехается. — Я лжец и предатель. И я действительно преследовал не те цели, о которых говорил. Но в обиду я бы никогда вас не дал, Коленька. Что уж говорить об убийстве, — Гоголь непонимающе смотрит в его сторону, но кроме темноты не видит ничего. Голос, нужно сконцентрироваться на голосе. Он огорчён? Зол? — Я бы спланировал всё таким образом, чтобы самому погибнуть, но спасти вас, — «но спасти вас» вторит внутренний голос Гоголя. Что он хочет сказать? — Чем, собственно, и планировал закончиться этот эксперимент, — еле слышно добавляет последнее следователь, опустошая бокал вина.       — Что? — запоздало шепчет Гоголь. Он ведь не ослышался? Музыка вдруг оглушительно хлынула сквозь мысли, не давая тем строиться в связную цепь.       — Потанцуйте со мной, — внезапно рядом говорит Яков Петрович и утягивает писателя за собой. Выпитый алкоголь расслабляет, но не до конца. Спотыкаясь о собственные ноги, Гоголь старается двигаться в такт задаваемым движениям. Не то, чтобы он не умел танцевать, но не так, не с завязанными глазами. Не с мужчиной, в конце концов. А Гуро был ловок, буквально плавая по воздуху, и Николая за собой утягивает, держа за талию.       — Знаете, танцуя, человек позволяет себе роскошь быть самим собой, — в тон музыке прямо над ухом молвил следователь, — вот и вы позвольте себе быть собой.       И следом взял за руки, кружа по паркету. Мир вокруг них погас, а может и наоборот, так ярко заиграл, что ничего не оставалось, кроме мягких свободных движений. Его то отпускали, то вновь ловили в кольцо рук, покачивая в заданном ритме. Вдоль позвоночника сладко пробегала дрожь, заставляя блаженно улыбаться и двигаться, двигаться. Было хорошо и свободно. Страстно, когда мелодия ускорялась, и движения становились быстрыми, сильными, несдержанными. Эмоций становилось так много, они захлёстывали с силой, управляя, подстраивая под ритм текущей музыки. Гоголь не смог уследить момента, когда музыка стихла, и он всё ещё бессознательно жался к телу следователя, пытаясь отдышаться. Ноги вдруг подогнулись, сердце неистово застучало о грудную клетку, пытаясь прорваться и соединиться с чужим. Спросите тогда у Гоголя, что его сподвигло потянуться вперёд, он бы под страхом смерти не смог бы, наверное, ответить. Хотя себе он уже точно признался, сделал потому что хотел, давно желал тайком хоть раз быть ближе чуть дольше, касаться чуть больше, и чтобы сердце, вот как сейчас, чуть ли не разбивалось на части. Гуро притягивает Гоголя ближе, и тут его совсем накрывает жаром с головы до ног, отдаваясь приятной пульсацией в паху. Ладонь на пояснице горячая, сильная, ноги на секунду подкашиваются от пришедших в сознание образов, где могла бы находиться эта ладонь. Где хотелось бы, чтобы она находилась.       — Снимите повязку… — тихо, сбивчиво звучит его голос.       — Время ещё не пришло, у нас с вами уговор, — дыхание так близко, неровное, тяжёлое. Николай смачивает губы, полностью превращаясь в слух и обоняние, которые за время, проведённое без зрения обострились. Разум затуманен, в крови ярко играет адреналин и его так притягивает к этому мужчине. Как девку, ей богу... Хоть роман садись пиши. Дыхание вдруг отдаляется и Николай следует за ним, но его, словно молнией прошибает в этот момент. Осознание всей ситуации накрывает его, когда Гуро мягко отстраняется, и с усталостью в голосе говорит:       — Вам нужен покой, Николай Васильевич, время позднее.       «Конечно, а вы что хотели, господин писарь? Вы вообще кто такой, чтобы на самого Якова Петровича Гуро заглядываться? Размечтались, забылись, вы, голубчик…» — насмехался в голове чужой голос. Захотелось сквозь землю провалиться, потому что уже всё. Дальше некуда. Он был на грани того, чтобы поцеловать следователя. Поцеловать следователя! Вы только представьте, какой абсурд… Какой позор скорей бы вышел. Губы Гоголя поджаты, пальцы рук нервно сжимаются в кулаки. Будь у того сейчас возможность, Гуро без сомнения уверен, что получил бы в челюсть, или в живот, или ещё куда-нибудь, куда успеет дотянуться Гоголь, прежде чем он сможет его остановить.       И вот после сегодняшнего вечера, после стольких мыслей и эмоций, накопившихся, в одно мгновение, пронесшихся, одной сбивающей с ног волной, Николай, наконец, не помня себя, оказывается в постели, моментально погружаясь в сон.       Просыпается только посреди ночи, судя по тому, что сквозь повязку не пробиваются жёлтые пятнышки, которые обычно он видит от свечей или солнечного света. В голову запоздалым поездом врываются воспоминания о прошедшем вечере, заставляя стыдливо упереться носом в подушку. Чересчур тёплую подушку. Дыхание в макушку намекает на то, что Николай с подушкой-то совсем промахнулся, уткнувшись следователю куда-то в грудь. Щёки вдруг заливает стыдливым румянцем. Надо бы отстраниться, а то неправильно как-то…       — Спите, Николай Васильевич, — ладонь тепло гладит по спине, убаюкивая. И до того хорошо она там ощущается, и собственная рука как-то незаметно оказывается на чужом боку, и вроде бы его не собираются выгонять, наоборот сгребают в горячие объятия. Нос влажно утыкается в мягкую шею, расслабленно выдыхая. Вот так бы и остаться здесь…