***
Диме кажется, что каждый кусочек, каждая частичка чего-то живого в его теле, была трижды пропущена через мясорубку и превращена в кашу, которую и попытались затолкать обратно внутрь. Это первая мысль, которая посещает тяжёлую, гудящую от боли голову, когда Матвеев открывает глаза. Вторая мысль идёт вперемешку с проклятиями, ибо память отшибает окончательно, а события вчерашнего вечера кажутся каким-то очень нехорошим сном. Дима помнит, как пришёл к Владу, помнит, как выпил там что-то... Помнит чьи-то крики. Помнит, как кто-то тряс его за плечи и просил не умирать... А больше ничего не помнит. Третья мысль не успевает мелькнуть в голове. Матвеев слышит, как за спиной кто-то ходит. Нет сил повернуться, поэтому он напрягает слух и пытается понять, где же он находится. Перед глазами только белая стена, небольшой столик с какими-то лекарствами и окно, из которого видно кусочек улицы. Дима лежит ничком в подушку, и сейчас даже повернуться и лечь нормально — непосильная задача. Но чей-то резкий голос, грубоватый и в практически издевательском тоне, заставляет Матвеева опереться на трясущиеся руки и чуть приподняться над кроватью: — О, кто у нас с того света вернулся! Диме шутка сейчас кажется неуместной, хотя бы потому что с того света он ещё не до конца вернулся, а сейчас как будто находится как раз между двумя мирами: вроде бы ещё не до конца в порядке, а вроде состояние улучшается с каждой минутой. Матвеев переворачивается на спину и снова падает на подушку. Перед ним стоит высокая пухлая медсестра в белом халатике, с интересом рассматривающая Диму. На её шее болтается тёмный фанендоскоп, очки съехали с переносицы на самый кончик носа, а увеличенные линзами глаза горят какой-то невозможной хитростью. А ещё в них сквозит грусть. И какая-то усталость. Матвеев догадывается — его всё-таки доставили в больницу. Дима наконец приподнимается на локтях и садится, опираясь спиной на подушку. Медсестра громко цокает каблуками и садится на край его кровати. Матрас негромко скрипит и провисает. — Итак, — в руках у медсестры, будто бы из воздуха возник небольшой красный блокнотик, который она тут же открыла и что-то бегло записала в нём. — насколько я понимаю, ты не знаешь, что вчера произошло, да? — Вчера? — Матвеев запускает руку в волосы. — Какой сейчас день? — Воскресенье, двадцать первое. Вчера тебя сюда доставили. — спокойно поясняет медсестра, снова записывая что-то в блокнот. — Ты совсем ничего не помнишь? — Помню... Я в гости к однокласснику пошёл... — Дима напряг память, стараясь выловить малейшие частички, обрывки того вечера, но в голове гулял лишь густой туман, не позволяющий вспомнить. — больше не помню. — Тебя доставил сюда один хороший человек. Я его знаю, он с нашим главным наркологом вместе в университете учился. — Матвеев отнимает руку от лица и выразительно смотрит на медсестру. — Ну да-да, конечно, ты не знаешь Антона Владимировича. А он, между прочим, сегодня тебе умереть не дал. — она грустно вздохнула. — Ну и Саша, конечно. — Какой? — вдруг встрепенулся Дима. — Ты не знаешь, кто тебя доставил? Постой, а ты же с ним знаком, да? С Сашей? — медсестра удивлённо глянула поверх очков. Матвеев понял, что дело пахнет керосином, и тут же соврал: — А, помню. Конечно, Саша. — он готов проклинать себя. Доверять Череватому — это ж надо так облажаться! Дима смущённо улыбается. — Он меня сюда доставил, да? — Да. — медсестра перестала сверлить Матвеева взглядом и вновь уткнулась в блокнот. — Он ещё и полицию вызвал. — у Димы внутри всё вмиг похолодело, а медсестра между тем продолжала. — Допрашивать будут тебя и свидетелей, одноклассников твоих. А ты ещё месяцок в больнице полеж... — Нет-нет-нет! — Матвеев тут же подскочил с кровати, но стоило ему поднять, как голова внезапно закружилась и он рухнул обратно. — Ай! Мне нельзя месяц! У меня... — Дима начал судорожно придумывать отмазки. — Экзамены! — Ах, экзамены? — деланно удивилась медсестра. — Ну раз уж экзамены... — она вдруг с треском выдернула из блокнота страницу. Матвеев вздрогнул. — Тогда пусть твои родители напишут отказ. Дима задумался. А потом сразу же улыбнулся. Мгновенно вспомнились все бабушкины нотации о вреде препаратов, вспомнилась её совковская ненависть к докторам и лечению не народными средствами, а это лишь значило, что она никогда не позволит внуку находиться в больнице так долго. Но тут Матвеев помрачнел, вдруг явственно осознавая всю гибельность своего положения. План был прекрасным. Оставалось только рассказать бабушке о событиях ночи... — Ладно, — Дима вырвал листок из чужих рук и небрежно скомкал, засовывая в карман. — сегодня к ним схожу. Завтра. К вечеру. — Нет, так дело не пойдёт. — медсестра хмурится, оглядывает Матвеева с ног до головы, а потом тяжело вздыхает. — Ну во-первых, придётся провести небольшой осмотр, а ещё ты должен ответить на пару вопросов, хорошо? — она добродушно улыбается и, дождавшись от Матвеева короткого кивка, мягко продолжает. — Вот и ладненько. Тебя как зовут, мой хороший? — Дима... Дмитрий Матвеев. — говорит уже увереннее, отчеканивает каждое слово. Медсестра тянет «угу» и снова что-то пишет. — Дима, расскажи мне, с кем ты живёшь? — она продолжает допытываться. Матвеев хмурится. Чувствует неладное. — А вам зачем? — спрашивает настороженно, с опаской, скалится даже. Зачем ей знать это? Зачем ей знать, что Дима живёт с бабушкой, потому что его родители — люди, которым категорически запрещено иметь детей? Зачем ей всё это? В детдом упечь захотят? Обсуждать с медсестрой свои проблемы Матвееву не хочется, а судя по тяжёлому взгляду, направленному на Диму, ей тоже. А значит можно и нужно увильнуть. — Я живу с родителями, телефона у меня нет, номера я их не помню, они дома, адрес... — секунду Матвеев мнётся, а затем выпаливает. — а адреса у меня нет, я из дома ушёл. — медсестра роняет блокнот вместе с ручкой, а Дима, только сейчас осознавая всё вышесказанное, испуганно смолкает. В голове, словно лампочка загорается «ой, дура-а-а-ак». Когда медсестра поднимает хлипенькую тетрадочку с пола и смотрит на Матвеева, тот лишь начинает люто сожалеть, что научился говорить. — Ладно. — через некоторое время наконец выдаёт медсестра. — Как ты себя чувствуешь? На этот раз Дима даже задумывается, чтобы не сморозить очередную ерунду, чутко прислушивается к ощущениям в организме, а потом с удовольствием отмечает: всё не так плохо. Голова ещё немного побаливает, а во рту чувствуется слабая горечь, но всё это не так страшно, и поэтому Матвеев смело кивает: — Нормально. Медсестра удручённо кивает и вновь пишет что-то в блокноте. А затем быстро поднимается на ноги и также быстро вскидывает голову. Диме даже как-то неловко. Как бы она не сочла его душевнобольным, после таких высказываний. — Ладненько, потеряшка, найдём мы твоих родителей. — Матвеев косится на медсестру недовольно, прожигает дыру, словно взглядом желая поскорее выгнать её из палаты. — Но это время тебе всё равно придётся в больнице побыть. — Даже я удивлюсь, если вы их найдёте. — прошипел в подушку Дима, когда дверь его комнатушки громко захлопнулась и медсестра наконец вышла. Матвеев молча лёг обратно. Повертелся на месте, стараясь улечься поудобнее, покрутился, вот только в грудь постоянно что-то впивалось. Дима громко выругался и рывком поднялся. А затем вдруг с удивлением уставился на лежащий на простынях телефон. Выживший после всего, его собственный телефон. — Надо же... — вслух удивился Матвеев, когда на дисплее высветились новые сообщения из ВК. — очуметь, про меня ещё пом... Каонаси помнит. От этого мимолётного «Ты как там, Дим??» хотелось улыбаться. Рандомный мальчик из сети, с которым Матвеев общается от силы недельку, только он один за всё это время побеспокоился о Диме. Появилось желание тут же ответить.Dima_Mat 11:33 ты был прав, каонаси. мне действительно не стоило идти туда вчера, я дурак. а сейчас в больнице нахожусь. ты там как?
На этот раз Безликий не отвечал чертовски долго. Матвеев даже успел походить по комнате и открыть окно. А потом вдруг захотелось прогуляться по больнице. Дима спустился на первый этаж, дошёл до туалета, умылся ледяной водой из под крана и неожиданно для себя громко всхлипнул. Слабая неяркая лампочка постоянно мигала, изредка погружая всё во тьму. Комичность зашкаливала, особенно когда Дима вдруг истерично засмеялся. Вспомнились все сериалы про наркоманов, ловивших отходняк в таких же сырых комнатушках, в полутёмных посещениях, или, на крайний случай, в подворотне. Смех мешался со всхлипами, когда Матвеев, опираясь руками на края раковины, вдруг снова кашлянул кровью. — Да тьфу ты, вашу мать, — Дима вытер рот рукавом и вдруг глянул в надтреснутое зеркало. В нём тут же отразилась утомлённая грустная мордочка, с растрёпанными волосами и глубокими тёмными синяками под ресницами. К себе Матвеев вернулся быстро. Наедине со своими мыслями и желанием покопаться в собственных воспоминаниях, под громкий бубнёж: «алкоголем что ли отравился», «кто такой Саша?», «почему меня в больницу вообще привезли?» и «кто просил меня не умирать?», Дима добрался до своей палаты. Он в два больших шага преодолел расстояние от двери до кровати и схватил телефон в руки. Каонаси всё еще не отвечал. А через некоторое время, уже немного окрепшего и пришедшего в себя Матвеева тащат в какой-то кабинет на осмотр. Там его дотошно оглядывают другие доктора, зачем-то светят фонариком в глаза, суют под нос какие-то непонятные картинки, а ещё иногда задают вопросы. Дима отвечает на каждый до приторности лживо, и врачи, очевидно, не желая более возиться с ним, отпускают Матвеева восвояси, а точнее по прямому адресу — в палату. Однако Дима уходить не торопится, и ещё какое-то время мнётся у порога, всё время порываясь что-то спросить. — Ну ты чего встал? — устало вздыхает одна из врачей. — Иди к себе в палату пока, пригласим если что. — Извините, — Дима шагнул вперёд и стукнул костяшками по маленькому столику. — Можно спросить? Врач подняла голову и коротко кивнула. — Спрашивайте, мальчик, спрашивайте. — Извините, — вдруг снова брякнул Матвеев. — а меня не на скорой же сюда привезли, да? — другой врач вдруг удивлённо выгнул бровь, а женщина мотнула головой. Дима нахмурился и вопросительно склонил голову. — А как тогда? — Мальчик, тебя на машине привезли, — тихонько прошелестела она сухими губами. — какой-то молодой человек, обеспокоенный очень! А потом сидел ещё тут долго, ждал, пока все показатели в норму придут. А потом уехал, — женщина взмахнула рукой, активно жестикулируя. Второй врач вдруг улыбнулся. — Его Антон хорошо знает, хирург наш. Они учились вместе в медицинском, — Матвеев, ещё не отошедший от первого шока, вновь открыл от удивления рот, поворачиваясь. — так что уж ежели парит тебя сильно, сынок, у него спроси. Слышь, Татьян, как бишь парня-то звали? Не Алексей ли? — Александр он. Саша. — женщина наконец отрывается от своих бумажек и теперь внимательно смотрит на Диму. — Мальчик, ты уж коль вообще ничего не помнишь, не позорься тут перед взрослыми людьми, ладно? Тебя в таком состоянии сюда доставили, что смотреть страшно было. Бледный весь, на последнем издыхании, о-о-ой, — и Татьяна бесцеремонно махнула рукой. Матвеев от такой наглости на секунду потерял дар речи. Второй врач шумно вдохнул и поднялся из-за своего столика, а женщина вновь увлеклась бумажками. Тащиться к какому-то сомнительному Антону не хотелось, даже для выяснения обстоятельств ночи. Тот вряд ли скажет что-то путное, кроме точного диагноза, а уж если кто и может всё дословно разъяснить, так это таинственный Александр, доставивший его сюда. И теперь главная цель — найти его, и всё точно узнать. А уж потом делать выводы. Как ни странно, лежащий во внутреннем кармане телефон, пережил все ночные приключения явно лучше самого Димы, и сейчас издал громкий звук, словно напоминая о своём присутствии. Матвеев дёрнулся от неожиданности. Второй врач громко фыркнул и отвернулся. — Всего наилучшего. — Дима развернулся и зашагал прочь, спешно покидая муторные стены кабинета.***
Олег не знает точно, сколько времени прошло с того вечера, но знает — пока не убедится, что с Матвеевым всё в порядке, не успокоится. И единственный вариант аккуратно всё узнать, единственная возможность идёт через очередную ложь. Сейчас, даже спустя несколько часов беспрерывного сна, Шепс всё равно чувствует дикую усталость во всем теле. Хочется лечь обратно. А ещё очень хочется поговорить с Димой. Хоть вживую, хоть по звонку — лишь бы голос его услышать. И только бы не пропадал больше никогда, только бы писал и отзывался почаще. И тогда вроде, не так уж и плохо всё. Саша возвращается спустя пятнадцать минут. Олег готов говорить. Готов рассказать всё брату, поведать обо всех событиях. А Саша готов слушать. — Это недавно произошло, — начал Олег, когда брат сел на кресло рядом. — я в классе не ладил с одним мальчиком. Его зовут Дима Матвеев. — Саша вопросительно выгнул бровь. — В этом я виноват. Мы в плохих отношениях из-за меня. Я это начал. Влад, тот самый, в квартире которого ты был сегодня... Он затеял игру, понимаешь? Он хотел сблизиться с Матвеевым от третьего лица, и определил меня на эту роль. Я пытался Диму предупредить, правда! Но у меня не вышло... Саш, я мог отговорить Череватого, я мог рассказать всё Диме, я мог сразу написать в полицию..! — Олег чуть не плакал. Голос постоянно срывался на крик, и теперь говорить становилось всё труднее и труднее. Саша молча подошёл к брату и мягко приобнял его, поглаживая по спине. — Олеж, я понимаю. Ты боишься уронить свой авторитет в классе, боишься отдать корону кому-то другому. Я всё это понимаю. — младший Шепс тут же вскинул голову. — Это ваши суровые детские законы. Кто-то главный, кто-то слабее... — Но ведь мы уже не дети. — перебил Олег. — Матвееву скоро семнадцать, нам по шестнадцать, неужели мы по-прежнему маленькие? — Не «вы» дети, — тут же поправил Саша, отпуская брата. — а законы у вас детские. Если вы не дети, то почему у вас по-прежнему так? Олег задумался. И почти сразу же сник. А ведь брат был абсолютно прав! Детские законы — это своего рода социальная иерархия, разделение людей на высших и низших. Одни выживают за счёт других, тем самым повышая свой авторитет в коллективе. А остальные просто выживают. — Я не знаю, Саш. Правда. Оно всегда так было. Мне всегда необходимо вылить весь гнев на кого-то, и желательно чтобы этот кто-то был послабее. Я не знаю, от чего это зависит, честно. И поэтому всё вот так. Я не остановил Влада, не предупредил Диму... — имя Матвеева мгновенно застыло на губах и было произнесено с какой-то невероятной нежностью. — Дима ни в чём не виноват. А я... — А ты просто копируешь поведение. — закончил за брата Саша. — Ты вымещаешь агрессию на слабых. Кто ещё так делает? — Я не знаю... Я правда думал об этом, но никто на ум так и не пришёл. В классе больше некому, из знакомых никто так не делает, дома... — Олег вдруг замер. И медленно-медленно повернул голову к брату, словно она была на шарнирах. — Саш..? — Да, ты абсолютно прав. — подытожил брат. — Ты копируешь манеру поведения отца. На секунду Олегу показалось, что земля под ним обвалилась, и он вдруг полетел вниз. Человек, которого Шепс ненавидел больше всех на свете, от которого всегда были одни проблемы, кто заставил Олега до мурашек боятся алкоголя и всякий раз бездумно мотать головой, когда предлагали выпить, потому что боялся не совладать с собой — именно этот человек был его отцом. И именно он дал сыну такой ужасный пример. И именно поэтому Матвеев сейчас в больнице. И, наверное, ненавидит сейчас Олега Шепса всеми фибрами души. Несколько минут они просто молчат. Тишину нарушают лишь тиканье часов и завывающий ветер за окном. Олег сидит, опустив голову и вперевшись взглядом в белые простыни, которые последние несколько секунд неустанно теребил. Саша тяжело вздыхает. — Это ещё не всё, — откуда у него взялись силы говорить дальше, младший Шепс не понимает, но сейчас так хочется поскорее поделиться с кем-то чувствами, что молчать уже не получается. — я чувствую что-то очень странное. Мы с тем мальчиком никогда близко не общались. А когда я начал ему писать... Саш, я почувствовал что-то странное. Я стал сильнее беспокоиться за него, мне хочется оградить Диму от всего опасного. — произносить это имя хотелось постоянно. Хотелось шептать — кричать во весь голос. Хотелось говорить — молчать этим именем. Хотелось засыпать и просыпаться с ним на губах. Да вообще много чего хотелось. — Что со мной? Саша негромко фыркнул, отводя глаза. А затем широко-широко улыбнулся. — Влюбился что ли, Олеж? Олег понял, что всё плохо, когда слова впервые отдались эхом в голове. Во второй раз, когда в груди начало разливаться тепло, Шепс окончательно убедился — всё очень-очень плохо. Истина, такая элементарно простая, до которой Олегу, видимо, было как до луны, такая возможная и доступная, сейчас превращалась в самую настоящую катастрофу. В животе всё переворачивается, в висках стучит, и Олег спешит отвернуться, пока весь мир не узнал, что он влюбился в парня. — Ты чего? — Сашин голос раздаётся где-то на периферии сознания. Чувствительность и осознание происходящего возвращаются к младшему Шепсу не сразу. — Я пошутил. Так о чём ты? Беспокоишься за него, говоришь? Может быть, привык просто? — Саш, я в дерьме.***
Дима закутался с головой в одеяло и попытался уснуть. Луч света из окна светил прямо в левый глаз, и сколько бы Матвеев не вертелся на простынях, солнце по-прежнему находило его. Дима рассерженно фыркнул и запрокинул голову повыше. В итоге, кажется, задремал даже. Всего на секунду, но этого вполне хватило. Слабость отступала, становилось чуточку легче. Однако, спокойно отдохнуть не удалось. Внезапно дверь в палату резко отлетает, словно её вышибли с ноги, и на пороге появляется Лина. Взлохмаченная, растрёпанная, с большим мешком в одной руке и выдернутой с корнем дверной ручкой в другой. Что касается самой двери, то она уже болталась на кривых петлях, негромко поскрипывая. Матвеев тут же подскочил с кровати. Лина мгновенно смутилась, и теперь тихонько проскочила на цыпочках к Диме. Практически бесшумно села на край кровати и аккуратно поставила пакет на коленки. Матвеев молча склонил голову набок. — Дим, ну ты как тут? — вопрошает Джебисашвили, теперь внимательно оглядывая Матвеева, словно не веря, что тот всё ещё жив. — Нормально. — кивает Дима, и с удивлением замечает, что это не слова. — Я в норме, показатели тоже, врачи сказали, что мне тут месяц ещё лежать, но я не буду, наверное... — Матвеев качает головой в подтверждение своих слов. — А ты чего тут? — Да вот, посылку с косметикой забрала. — улыбнулась Лина, потрясывая пакетом. — Захотела вот к тебе зайти, узнать, как ты. Что вчера было? Ты помнишь? — Смутно очень. — отозвался Дима. — Я к Владу пришёл. Потом... — Ну ладно, не будем о грустном! — вдруг перебила его Лина. — Буду ждать тебя в школе, горе луковое. И постараюсь почаще приходить! — Матвеев слабо улыбнулся, а Джебисашвили между тем продолжала. — Представляешь, Дим, я косметику новую заказала, но я такой раньше вообще не пользовалась. Вдруг реакция будет плохая? — Матвеев приподнимает брови. Лина смотрит на него с каким-то упрёком и вдруг завистливо вздыхает. — Повезло вот тебе, кожа идеальная! Ни одного прыщика. Чем ты пользуешься? — Ничем. — Дима дёргает плечом. — Не привык косметосом или масками пользоваться. — Понятно. — в глазах у Лины блестит лукавый огонёк. — Слушай... — она вдруг замялась. — Ты как вообще к косметике относишься?.. — Джебисашвили окончательно сникла. — у парней. — Нейтрально. — сразу же предупредил любые дальнейшие комментарии Матвеев. — Дело каждого, понимаешь? Каждый самовыражается так, как хочет. — Слушай, можно я сначала тебя накрашу, а? Тебе всё равно ничего не будет! — спешно заверяет она. — Я давно хотела. Дима глуповато улыбается и хлопает глазами. Кажется, она только ради этого сюда пришла. На лице у Лины читается надежда, такая огромная и искренняя, что сейчас отказ, или какие-то сомнения кажется Матвееву непосильной роскошью, которую он не может себе позволить. — Гипоаллергенная? Джебисашвили буквально расцветает в улыбке, расчехляя пакет косметики. — Уж не сомневайся! И он сдаётся. Следующие полчаса проходят в безмолвии. Лишь иногда, когда Лина ненароком заезжала в глаз подводкой, Дима громко матерился. А остальном ощущение были не такими страшными, даже практически терпимо. Вот только нос ещё иногда сморщить хотелось. За время, пока Джебисашвили так старательно наносила слой за слоем, Матвеев успел подумать о многом. О том, из чего же косметику делают, об одноклассниках, о том, что, очевидно, потерял свою драгоценную чёрную толстовку, и ещё немного подумал о Шепсе. Почему тот внезапно пришёл ему в голову, Дима подумать не успевает. Лина мягко тормошит его за плечо. — Всё готово, чудо в перьях. Слушай, ты по-моему идеально для косметики создан, не думаешь? Матвеев медленно приоткрывает один глаз, затем второй, а потом едва ли не визжит от восторга. То ли Джебисашвили постаралась на славу, то ли косметика действительно была чем-то вроде призвания, вот только сейчас Дима выглядел ещё чудеснее, чем всегда. Лицо приобрело правильную форму, глаза были подведены с двух сторон, а мертвенная бледность кожи перестала быть заметной. — Лин... Вау... — Матвеев довольно вертит головой в разные стороны, рассматривая себя со всех сторон. — Вау! — Знаю. — Джебисашвили улыбается. — Если захочешь, оставлю тебе некоторые косметические штуки. — в руки Диме тут же легли два тюбика. — А мне бежать пора. Завтра вернусь! И Лина пулей вылетела из палаты.***
Телефонный звонок раздаётся в метре от протянутой руки. Младший Шепс вздрагивает. Саша медленно переводит взгляд на источник вибраций. — Линка звонит, — зачем-то отчитывается Олег, прежде чем нажать кнопку и прислонить телефон к уху. — Алло? — Не спишь? — бодро поинтересовалась на том конце Джебисашвили. — Я только от Матвеева иду. Короче, ничего я ему не рассказала. Он как Кощей выглядел, причём, очевидно, смертный. — Олег не удержался и прыснул в трубку. — Ну ничего-ничего, я ему всю бледность румянами прикрыла, он теперь на человека стал похож. Ты там как? — Я в норме, Лин, — Саша понимающе улыбнулся и быстро вышел. Олег благодарно кивнул. — хотя воспоминания всё ещё... — Шепс не решился рассказывать о своём неожиданном открытии чувств к Матвееву, и продолжил. — Я сам ему всё расскажу. Потом. Хорошо? — Конечно! Ладно, Олеж, мне ещё к матери нужно зайти. Это я так, предупредить звонила, и сказать про Диму. Ариведерчи, Шепс! И Лина тут же бросила трубку. В комнате снова тихо. В комнате снова тикают часы и за окном свистит ветер. Олег Шепс находился на первой стадии принятия, и теперь тихо надеялся, что у Саши есть успокоительные. «Да не, не может быть.»