Зарисовки XIV

Добровольцами удается набрать всего половину от требуемого. Фанданиэль, Эмет-Селк и Лахабрея считают всю ночь – и все равно получают тот же результат. – Для освобождения достаточного количества Эфира нужно принести в жертву по меньшей мере в два раза больше Древних, чем уже согласились на это, – говорит Лахабрея утром. – Нам нечего им пообещать, – отвечает Игейорм. – Все, что у нас есть – туманное "зато ваши родные выживут". И этого никто не гарантирует. Все молчат, потому что понимают, что она права. Уже согласившиеся принять участие в ритуале носят на руке нанесенную магией метку смертника – знак, что они готовятся отдать жизнь за будущее своего народа. Но ничего, кроме всеобщего уважения и смутной надежды, что жертва будет не напрасной, эта метка не дает. – Тогда мы должны принять тяжелое решение, – говорит Набриалес. – Бросим жребий. Честно предложим каждому взрослому Древнему выбрать свою судьбу. – Каждому? – изумляется Митрон. – И нам тоже? – Ни один член Совета не может быть принесен в жертву, – говорит Фанданиэль. – После ухода Азем нас осталось всего тринадцать, а ритуал проводить будут двенадцать, потому что один из нас станет ядром Зодиарка. Это уже на грани необходимого количества. Мы можем позволить себе потерять еще одного, может, двоих, не больше. – Но это же несправедливо! – взрывается Эмет-Селк. Его лучший друг ходит с меткой смертника, он был одним из первых добровольцев, пришел со словами: "Кто-то должен это сделать, почему бы и не я?" Все знают, что Эмет-Селк долго пытался его отговорить – и не смог, и с тех пор он кидается на всех не хуже бесчинствующих на улицах чудовищ. – А ты, Элидибус, что скажешь? – вкрадчиво спрашивает Лахабрея. – Это же была твоя идея. Выскажись. Фемид встает. Он не знает, что будет говорить, но знает, что эти слова – "Это же была твоя идея" – будут преследовать его до самой смерти и, наверное, на его надгробии выбьют именно их. Тот, кто предложил призвать Зодиарка, убив в ритуале половину остающихся в живых. Не то клеймо, с которым хочется доживать. Впрочем, не то чтобы у него был богатый выбор. – Я думаю, – горло сведено судорогой, и слова приходится с усилием выталкивать наружу, – что снаружи происходит гибель мира. Или гибель цивилизации как минимум. С неба летит огонь, земля расступается трещинами, новые чудовища появляются каждую минуту – и каждый миг кто-то гибнет. Даже сейчас, пока мы обсуждаем это, наш народ умирает, и умирает, и умирает. Какое бы решение мы не приняли, давайте сделаем это быстро. Все молчат. Переглядываются. Лахабрея смотрит ему в лицо – и Фемид почти уверен, что знает, о чем он думает. В качестве жребия берут детскую игру в камешки – простейшим заклинанием копирования Фанданиэль размножает черно-белые камни из одного набора до нескольких сотен. Получившиеся фишки ссыпают в каменный сосуд, в мирное время служивший для церемониальных целей. Во дворе бывшего здания Совета, рядом с грудой обгоревших обломков, оставшихся от него, сооружают помост. Паштарот и Эмет-Селк накрывают его и всю тянущуюся к нему очередь двойным барьером – но как раз в этот момент с неба перестает литься огонь. Как будто тому, кто ответственен за все происходящее, тоже интересно, чем закончится эта авантюра. До того, как сосуд выносят на помост, Фемид зачерпывает полную горсть фишек. Пересыпает между ладонями, будто проверяя, все ли с ними в порядке, не отличаются ли на ощупь черные от белых. Потом ссыпает обратно, кивает – и незаметно прячет белую фишку в кулаке. Его место на помосте, среди остальных членов Совета. Они ставят метки смертника по очереди, чтобы не взваливать это на кого-то одного. К сосуду один за другим подходят Древние – мужчины и женщины, вчерашние подростки и седые старики. Вытянувшие белую фишку радуются, оживают на глазах. Вытянувшие черную – реагируют по-разному. Кто-то плачет. Кто-то стискивает зубы. Кто-то улыбается и говорит о судьбе и долге. Не спорит – никто. Кроваво-красное небо, освещенное пламенем пожаров, не оставляет никому иллюзий лучшего выхода. Улучив момент, когда никто не смотрит на него, Фемид боком проскальзывает в сторону, спрыгивает с помоста за спинами остальных. Пригнувшись, добирается до подвала – единственного, что сохранилось от здания Совета. Там, в этом подвале, члены Совета, верховная власть в Амароте, спят по очереди на сдвинутых стульях и делят на всех один кран с тонкой струйкой воды. Фемид копается в брошенных там личных вещах, пока не находит то, что ему нужно – обычную черную робу, чуть обгоревшую снизу. Набрасывает ее поверх собственной белой, скрывая и ее, и опущенную на грудь красную маску. Белая маска у него своя – еще до Последних Дней он иногда использовал ее, когда хотел, чтобы в толпе в нем не узнавали члена Совета. Теперь его не отличить от других Древних – тех, что стоят в очереди. Черная роба слишком длинна, она принадлежит кому-то среднего роста – а Фемид всегда был самым маленьким сначала в школе, потом в Академии, теперь в Совете. Со спины его до сих пор часто принимают за подростка, и сейчас ему приходится держать свободной рукой подол, чтобы не запутаться в нем. Во втором кулаке он крепко сжимает белую фишку. Он бежит вдоль очереди, спотыкаясь на трещинах и обломках, всматривается в маски и лица – с наступлением Последних Дней многие отбросили этикет и без стеснения ходят с открытым лицом. Наконец замечает. Эрихтоний стоит во второй сотне, вместе с коллегами из Пандемониума – Фемид узнает Геспероса и Гегемону. Они о чем-то весело переговариваются, смеются – как будто в очереди на аттракцион в парке развлечений стоят, а не вот-вот узнают, кому из них жить, а кому умереть. Фемид ловит за рукав пробегающую мимо девушку: – Видишь вон того рыжего парня? Можешь попросить его подойти ко мне? Девушка – ее глаза светятся радостью, наверное, она вытащила белую фишку – кивает. Подходит к группе Стражей Пандемониума, трогает Эрихтония за локоть. Он оглядывается и замечает в стороне, в тени, Фемида. Хмурится. Что-то коротко бросает остальным и выходит из очереди. – Что ты здесь делаешь? – спрашивает, подойдя. – Ты же должен быть там, среди членов Совета! – Я там, – отвечает Фемид, а потом берет его за руку, разжимает кулак – и вкладывает в этот кулак белую фишку. Лицо Эрихтония каменеет, и он становится так похож на Лахабрею, что это почти жутко. – Это подлог, – медленно произносит он. – Я знаю, – говорит Фемид. – Но это же была твоя идея! Весь этот призыв, весь этот ритуал! – Я знаю, – голос начинает недостойно, постыдно дрожать. Эрихтоний смотрит на него неверящими, изумленными глазами. – Скажи, – он опускает голос до шепота, – ты сам-то веришь в успех? Веришь, что, призвав Зодиарка, вы остановите Последние Дни? – Я верю, что это наш единственный шанс, – отвечает Фемид, делает шаг, чтобы обнять его – но Эрихтоний отстраняется. Он снова смотрит на камешек на своей ладони – белое на шоколадном – так, будто не может поверить в то, что видит. И тогда Фемид применяет последний аргумент – без которого очень хотел бы обойтись, но сейчас он не может придумать ничего лучше. – Если ты его не возьмешь, я откажусь. Не буду проводить призыв. Мне незачем спасать мир, в котором тебя не будет. Он блефует – даже если он откажется, призыв проведут остальные члены Совета. Но это была его идея, и поэтому Эрихтоний верит; его глаза горят, но он вздыхает. – Ладно, – он зажимает фишку между пальцами правой руки, одергивает пониже рукав робы, пряча ладонь. – Но потом мы поговорим об этом. Фемид кивает – потом он готов говорить о чем угодно, даже о расставании. Лишь бы не видеть, как безжизненное тело опускается на землю, высвобождая нужный для ритуала Эфир. Эрихтоний разворачивается и, не прощаясь, возвращается обратно в очередь. Фемид тоже возвращается – туда, где должен быть, в белой робе и красной маске, как положено. Ловит на себе недовольные взгляды Эмет-Селка и Набриалеса – мол, где тебя носило столько времени. Становится рядом с Игейорм. Ему никак не удается успокоить свое сердце – оно колотится где-то в глотке, мешая дышать. Из Стражей Пандемониума первой на помост восходит Гегемона. Опускает руку в сосуд, достает – и, глядя на черный камень на ладони, слегка улыбается. Подходит к Фемиду, сама выбрав его среди всех. – Я, кажется, так и не поблагодарила за то, что ты спас мне жизнь тогда. Ты подарил мне эти месяцы; спасибо за них, Элидибус. Фемид кивает и ставит ей метку, не поднимая глаз. Гесперос вытаскивает белую фишку, а после Геспероса на помост выходит Эрихтоний, и Фемид опять забывает, как дышать. Эрихтоний поднимает уголки губ. Бросает быстрый взгляд на отца – Фемиду не нужно видеть Лахабрею, чтобы угадать, какое у него лицо сейчас. Потом переводит взгляд на Фемида, и, не сводя с него глаз, опускает в сосуд левую руку. Фемиду кажется, что одна из трещин – бедствий Последних Дней – разверзлась сейчас под его ногами. И он летит, летит, бесконечно переживая один и тот же миг предсмертной агонии. Эрихтоний достает из сосуда сжатый кулак, раскрывает его – но Фемид не может посмотреть, не может отвести взгляд от его лица. Рядом шумно вздыхает Лахабрея – и только тогда он отваживается. На ладони Эрихтония, на темной коже – белый камень. Он улыбается шире, машет рукой – не разобрать, кому, может, Лахабрее, может, ему, может, всему Совету разом – и сходит с помоста, освобождая его для следующего в очереди. Гесперос хлопает его по плечам. Фемид разворачивается, и теперь в открытую, не пытаясь сделать это более незаметно – бросается прочь. Спрыгивает с помоста, добегает до подвала, и там, внутри, бессильно сползает по стене на пол, срывая с лица маску. "Это была твоя идея, имей в себе смелость посмотреть в лицо всему, что она повлекла". Ему хочется закричать или заплакать, но ни сил, ни слез не осталось – и он просто сидит, прижавшись затылком к влажной стене, до тех пор, пока за ним не приходит Игейорм. Когда Фемид возвращается на помост, на него как раз восходит Венат. Венат "я предупреждала вас, что Последние Дни придут". Венат "вы не должны призывать Зодиарка". Венат "нет, у меня нет лучшего решения, но я знаю, что Зодиарк – бедствие хуже, чем Последние Дни". Она окидывает Совет горящим взглядом, она, кажется, готова снова начать проповедовать. – Тяни жребий, не задерживай очередь, – резко произносит Эмет-Селк, похоже, угадав это намерение. Она стреляет в него глазами, в которых виден немой упрек – кажется, они дружили раньше, вспоминает Фемид – а потом начинает сверлить взглядом самого Фемида. Он впервые думает о том, что они похожи внешне – оба в белых робах, с серебристыми волосами, с синими глазами. Они, наверное, со стороны смотрятся как брат и сестра – впрочем, будь у него такая сестрица, Фемид бы давно уже вздернулся. Венат ничего не говорит, но в ее глазах все то же "Это была твоя идея". Она опускает руку в сосуд, и целую секунду Фемид хочет, чтобы она вытащила черную фишку, получила свою метку смертницы и перестала сношать ему мозг – ему и так тяжело сейчас. В следующий миг он пугается этих мыслей, отбрасывает их. Это не он, он никогда не был жестоким, не желал никому смерти, именно за это его полюбил Эрихтоний – там, в Пандемониуме, когда Лахабрея хотел запереть и уничтожить всех, кто там остался, а Фемид использовал авторитет Эмиссара, чтобы попытаться их спасти. Венат вытаскивает руку, не глядя, бросает камень ему под ноги. – Ты пожалеешь об этом, Элидибус, – говорит она, и это звучит на грани предупреждения и угрозы. "Я знаю", – думает Фемид и опускает взгляд. Фишка белая.