AMBER ALERT

Пекло стоит адское. Черти в преисподней — и те с такого душняка подохли бы давно. Кондёр едва справляется, пашет на полную, давая на выхлопе едва уловимую прохладу и отвратительный смрад давно забитых пылью фильтров. Чонгук раздражённо утирает пот со лба тыльной стороной ладони и вдыхает вместе с никотином порцию горячего воздуха. От разъедающих сетчатку лучей не спасают ни темные очки, ни хренов козырёк в машине. Чонгук тут заживо сгорит, если не пригонит на место. И непонятно от чего конкретно сгорит быстрее: от жарищи, или от тремора, которым колотит с тех пор, как узнал новости. Дымку плавящего асфальт марева, пронизывают красные огни. Круглые, яркие, какие даже при слепящем полуденном солнцепёке издали видны по прямой дороге. Они складываются в ёмкое сообщение на билборде, которое успеваешь прочесть даже на скорости в 80 миль в час: Янтарная тревога. Срочно включите радио. Чонгуку её читать не нужно. Не нужно выкручивать радио громче, чтобы узнать что за херня происходит в городе. Что за паника на лицах людей была ещё в аэропорту, когда всем, как по команде, пришли смс с одним и тем же сообщением: Эмбер Алерт. Округ Хэмптон, Арканзас. Пропавшая Кэтрин Хант, 7 лет. Карие глаза, каштановые волосы до плеч, в последний раз видели в розовой пижаме с белыми кроликами. Чон давит на педаль газа, зажимая в зубах сигарету до хруста продавленного фильтра. Мало. Никотина в этом отвратительном табаке мало, но на заправке ничего лучше не нашлось. Времени у него мало. И информации в смс непростительно мало. Добавили бы, что в этом же округе орудует серийный убийца. Что похищает он детей у собственных родителей из-под носа — прямиком из дома. Через окно детской спальни и посреди ночи. Пробирается в самое безопасное место и забирает с собой самое ценное — жизни. Добавили бы, сссука, в каком состоянии потом находят тела детей. В каком состоянии родители выходят из морга после опознания. В каком состоянии ни на шаг не продвинувшееся расследование, к которому только после очередного похищения — вот уж, блядь, удача — местные власти решили подключить специалиста из Куантико. Шумиху ещё не поднимали, но предвещая её — Чонгука срочным рейсом направили на место. Округ крошечный, население городка до шести тысяч не дотягивает — едва перевалило за пять с половиной. Так, по крайней мере, в слепленном на коленке отчёте говорится. Ещё говорится, что местность там тихая: где разбросаны поля, где леса, где серийные, мать их, убийцы. Тут палатки лавочников, продающих дешёвые овощи на каждом шагу, старые газетные автоматы, выкрашенные в зелёный, который выгорел на солнце. Тут снующие по выстриженному газону дети, единственный на всю небольшую площадь, еле работающий фонтан и булочные, из которых несёт свежей выпечкой на всю округу — хоть нос затыкай от сочетания болотистого ила вперемешку с хлебом. Тут никто никуда не спешит, даже с рабочими портфелями плетутся прогулочным шагом — тут тишь да гладь. А на столбах электропередач и светофорах — листовки с изображением улыбчивой маленькой девочки и мрачное: пропала без вести. Эти листы сбивает кверху горячим ветром, уносит порывом в наглухо закрытые окна местного бара и трёхэтажного офисного зданиях. Ветер, кажется, делает даже больше, чем люди — прибивает листовки лицом к тем, кто прячется за окнами, чтобы те вчитались, увидели, запомнили и хоть как-то, бляха, зашевелились. Потёртая водонапорная вышка встречает Чонгука вместо приветственной вывески при въезде в город, с размазанными красными буквами, словно их кровью выводили: Хэмптон. Одно лишь сколотое слово на изъеденном подтёками ржавчины металле. Потому что над вратами ада явно не пишут пресловутое: добро пожаловать. Там лишь предупреждают: оставь надежду всяк сюда входящий. Или сюда въезжающий на подержанной тачке, взятой на неопределенный срок. Или присланный из Куантико — ад и не таких к себе принимал, подумаешь. Чонгук и не ждал тут тёплого приёма. И явно не ожидал, что Арканзас попытается сжечь его заживо — а он, как последний кретин, натянет на себя тёмный пиджак и из вещей не возьмёт нихрена подходящего для палящего климата. Он выглядит, как пришелец, когда тормозит, сверяясь с навигатором, на подъездной дорожке — слишком выделяется на фоне загорелых местных. Слишком светлый, слишком недовольный и слишком быстрый. Под колесами вздымается клубами пыль и если бы не закрытые окна — Чонгук точно бы задохнулся ей. Она везде — окутывает машину со всех сторон зловещим, пронизанным радиоактивным солнцем, туманом. Ложится плотным слоем на ветровое, забивается в щели дверей, прячет Чонгука на долгие секунды. Словно даёт ему время отдышаться, перед тем, как он начнёт топтать иссохшуюся землю брендовыми ботинками. Перед тем, как ему придётся стать частью этого адского городишки, где поля, леса и серийные убийцы. Он скидывает пиджак, прежде чем выйти и проверяет жетон, плотно прилегающую к бедру кобуру и пачку отвратительных на вкус сигарет. Стандартный набор любого уважающего себя агента. Ему бы ещё рожу не настолько раздраженную, но тут уже вопросы не к Чонгуку явно. Ему бы ещё минут пять посидеть в тишине и привыкнуть к обстановке, из которой хочется съебать куда подальше. Но времени у него нет. Точнее, его нет у Кэти Хант — первое и решающее в поисках пропавшего ребенка это время. Выходя и захлопывая дверь сильнее, чем нужно, он придирчиво рассматривает ухоженный неприметный домик. Таких тут десятки. Поверни голову и спутаешь этот с любым другим, стоящим неподалёку. Проектировщики явно не парились. Проектировщикам явно было начхать на разнообразие и индивидуальность. Проектировщики явно переборщили с охранительно белыми заборами и такими же белыми фасадами двухэтажных домишек, с газоном, подстриженным, как под линейку в несколько дюймов и с каменной кладкой, ведущей ко входу. Идеально, мать его. Красиво — не подкопаться. Только вот почему-то сразу же возникает яростное желание всё это к ебени матери разнести. Потому что единственное, что Чонгук уяснил за свои тридцать — за фасадом идеальности, как правило, прячется самое лютое дерьмище. Самые жуткие скелеты, вываливающиеся из шкафов из-за недостатка места. Самое грязное и изгнившее, стоит только эту поверхностную идеальность слегка отодвинуть. Тут так же будет — Чонгук ставит сотню баксов на спор. Спорит сам с собой, потому что больше не с кем — в Хэмптон его отправили в одиночку. Всучили в руки увесистую папку, похлопали по плечу и сказали, что ресурсами шерифа распоряжаться он может как угодно. Только в самолёте Чонгук понял, что тут с этим не густо — только шериф, да его помощник. Из соседнего округа пригнали ещё несколько бравых ребят и что-то ему подсказывает, что ребята от нечего делать, давно обзавелись выпирающим пивным пузом, зависимостью от пончиков и страстью к ночным вылазкам в местный захудалый бар. Где явно тихо играет старое кантри, а вместо хорошенькой барменши, за прилавком стоит сальный мужик в проеденной потом майке и со слипшимися от жары волосами. Такими кадрами Чонгук распорядится, да. Распорядится близко к нему не подходить и не путаться под ногами. Двери дома настежь распахнуты и стоит только на последнюю ступень подняться и заглянуть внутрь — как в нос прицельно бьёт запахом лазаньи и мясных пирогов. Те наверняка принесли соседи, желающие лично узнать что произошло. С кухни доносятся тихие женские голоса, а из гостиной выруливает парочка парней в форме. Не совсем такие, какими их Чонгук и представлял. Эти больше напоминают полузащитников какой-нибудь школьной команды — здоровые, плечистые, с огрубевшей от солнца кожей. Они кидают на него неоднозначные взгляды. Привычную помесь замешательства с заинтересованностью. Нечто среднее между «ты кто нахрен такой» и «давай попустим по стаканчику, чтобы узнать друг друга получше». Лицевые мышцы тонко дёргает ярким раздражением, когда один из ребят оборачивается, смотрит на Чона и шепчет что-то приятелю, пихая того локтем в бок. Ещё больше дёргает яростью внутри: вы бы хоть спросили кто ломится к месту похищения, сопляки. Ни спрашивать, ни тем более останавливать его никто не спешит. У них там дела поважнее — пакетики для улик в руках и спор по поводу недавнего матча Цинциннати Бенгалс против Лос-Анджелес Рэмс. Кажется, справляться Чонгуку всё же придется одному. Да и по хую, если честно — он привык. Ему в подчинение никто не рискует идти, как и в напарники. Все сбегают, а в отчётах царапают что-то про дурной характер и завышенные требования. И это единственная вещь, в которой Чон с ними согласен. Он оглядывается на гостиную, мимо которой бесшумно проходит, замечая там шерифа. Тот усиленно трет подбородок, смотря куда-то перед собой. Взглядом настолько невидящим, остекленевшим, что пронесись мимо него лесная нимфа голышом, размахивая шляпой Линкольна — он и не заметит. Чонгук на нимфу едва ли подходит, но тоже остаётся незамеченным. Лестница наверх устлана ковром, скрадывающим все звуки. Подошва неприятно вдавливает мягкий ворс, а перила под рукой цепляют шершавую ладонь облупившейся краской. По всей стене рамки с семейными фото. Ни одного настоящего, все сделаны в какой-то пиздатой студии с пиздатой атмосферой тепла и уюта и пиздатым фотографом, у которого явный талант к фальшивым позам. Дети улыбаются, родители снисходительно смотрят на них. Потом друг на друга. Потом в камеру. Меняется там только тема с новогодней на осеннюю и костюмы. Только вот в глазах матери усталость, отец явно тянет лыбу, хотя сам злой, как чёрт из-за того, что его вынудили фотографироваться, а детям до жути скучно. Идиллия, хули. Может, Чонгук себе всё это придумывает — его детство вот таким не было. Никаких тебе фотосессий, никаких фоток в рамке. У отца вечно не было времени, а мать занята то садом, то домом, то черт знает чем, пока отец мотается по командировкам. Чонгук в детали не вдавался — он учился, как проклятый. Он на отца смотрел, как на идола. Он пошел по его стопам и оказался в аду. Точнее, в Хэмптоне, штат Арканзас. Где леса, поля и серийные убийцы. Где пропавшая Кэтрин Хант, семи лет. Из примет: карие глаза, каштановые волосы до плеч, в последний раз видели в розовой пижаме с белыми кроликами. На втором этаже оживления вообще нет словно его и не существует вовсе. Разве что пацан какой-то топчется у комнаты с закрытой дверью. Ну действительно же пацан — ему от силы двадцать пять, хотя выглядит максимум на девятнадцать. Стоит, опираясь ровной спиной о стену и перекатывает зубочистку в зубах настолько ловко, что уследить за движением почти невозможно. Чонгуку хочется спросить когда это щеглам стали раздавать табельное и натягивать на них форму. А потом неожиданно хочется спросить его имя. Ну так, для справки. Ему бы подошло что-нибудь необычное, экзотичное, под стать его внешности. Угловатое и острое. Потому что взглядом пацан режет с хирургической точностью — вонзается прямиком в лоб, сверлит тяжестью и Чонгуку кажется, что тут сейчас случится внеплановая лоботомия. Ну или внеплановое схождение земли с собственной орбиты — вселенная явно ебанулась, раз хоть кто-то из ныне живущих вот так на Чонгука смотрит. На Чонгука, от которого либо отворачиваются в страхе и переходят на другую сторону улицу от беды подальше, либо безбожно залипают, облизываясь на мышцы под плотно облегающей рубашкой. — Тормози. — пацан вытягивает руку и в наглую перекрывает проход. Скользит языком по пухлым губам совершенно по-змеиному, снова цепляет зубочистку и отправляет ту в уголок рта. Ухмылка у него тоже змеиная. Движения плавные, спокойные, но Чонгук сразу понимает — это только с виду. На деле попытайся он в комнату вломиться, как изящность пацана мгновенно сменится парочкой оглушающих ударов и заломленными за спину руками. Его, пацана, руками — Чонгука в рукопашке ещё никто не укладывал на лопатки, а тем более всякие шкеты из провинций. — С чего бы? — Чонгук вздергивает подбородок, подходя ближе. Отмечает с удовольствием, что пацан ни на йоту не сдвинулся, даже не отшатнулся, как это обычно бывает. Как он обычно привык. Стоит слегка тон изменить, бросить грубое, как даже лютые амбалы под его взглядом съёживаются, отступают на шаг и послушно склоняют в почтении голову. Этому плевать вообще. Он поддевает зубочистку, выделывает языком нереальное что-то и та, переворачиваясь, оказывается полностью внутри его рта. Просачивается через секунду остриём сквозь губы и Чонгук готов поклясться — физически пронзает на расстоянии и нихрена не касаясь. Колется, сссука, в районе грудной клетки, точно туда вгоняют тончайшую заточку прямо сквозь рёбра. Вгоняют до тех пор, пока змеёныш голос не подаёт: — С того, что тут должна появиться важная шишка. Тот кивает куда-то на лестницу, сметает со лба прядь непослушных волос и смотрит. Прямо. Впритык, блядь, смотрит. Настолько, что этот взгляд на коже чуть ниже ключиц затереть хочется. Смести его с себя, стряхнуть, избавиться от того, насколько он физически реально на теле ощущается. Не то покалыванием, не то колючими мурашками — неприятно. Непривычно. Если пацан будет вот так и дальше смотреть — доиграется. Либо зрения лишится, либо головы. День сегодня паршивый, городок паршивый и паршивые копы внизу. Пацана если башки лишить — то вообще не с кем и парой слов будет перекинуться. У этого хоть язык острый, что в прямом смысле, что в переносном. У тех наверняка и двух слов связать не получится, кроме как о футболе. Отрывание голов откладывается. Чонгук подпирает стену напротив змеёныша, кивает соглашаясь: — О, ну тогда подождём его вместе. Что о нём слышно? Возможности узнать о себе больше явно не предоставится. Чонгуку не то, чтобы интересно. Он под ноги себе безразлично косится, рассматривая ковёр, на котором ни пылинки нет. На улице этими пылинками захлебнуться можно, их на себе приносишь в любое место, где появляешься. На обуви особенно — те забиваются в рифленую подошву, липнут на бока серым слоем. Похититель либо летать научился, либо обувь снимал, пока по дому шарился, либо в коридоре вообще не появлялся. Либо вот, как пацан — натянул синие бахилы, которых в любой аптеке и больнице завались. Только эти шуршат дико, невозможно не услышать ночью, когда звуки на минимум даже на улице. Херня какая-то получается — не стал бы он тащить ребенка через окно второго этажа вниз. По дому тащить слишком шумно. Картины со стен не сорваны, царапин нигде нет, криков никто не слышал, а на ковре ни пылинки. Ноги у пацана ровные, сквозь тонкую, явно подходящую под климат ткань, видны острые колени и сухие плотные мышцы бёдер — и куда Чонгук, мать его, вообще думает? С непривычки тепловым ударом по башке явно херануло. Почти безболезненно, но ощутимо сильно. До того, что мозг плывёт, а зрение скашивает с чужого ковра на чужие ноги. Настолько, что вместо места преступления, Чонгук сбивается и осматривает этого змееподобного. Было бы там на что смотреть. Он перемещает взгляд на дверь — не на пацана рядом с ней, нет. Просто фоном выхватывает его силуэт, слишком живой для этого омертвевшего места. Фоном слушает его, пока ищет на ручке двери следы грязных рук, которых там, блядь, нет. — Черт его знает. — пацан пожимает плечами расслабленно. — Какой-то серьезный хер с серьезным опытом и серьезными связями. Хах, вот оно как. Если бы Чонгук несколько лет назад не разучился смеяться — заржал бы в голос. Ну или хотя бы улыбнулся. Но литая маска равнодушия настолько вплавилась в лицо, настолько вросла под кожу, в самые мышцы — что губы растянуть теперь можно разве что в оскале. Такие обычно разбивают улыбки перед дракой — опасные, безумные, злые. На такие обычно в чужих глазах страх встречаешь. Такие обычно даже не показываешь — нахуй надо людей пугать. — Должно быть, его тут возненавидят. — в этом Чонгук уверен даже больше чем в том, что земля круглая. Так уж повелось. Мир, говорят, очень странная штука. Зеркалит всё, что ты ему проецируешь. Говорят — улыбнись миру и он улыбнется тебе. Чонгук поначалу пытался, честно. Щерился, лыбился, тянул губы до алых трещин и сведенных в судорогах щек. Мир не понял, не оценил — может просто Чонгук улыбался ему недостаточно ярко. Отзеркалил слепой мир лишь глухие оскалы. Больно так отзеркалил. По ребрам до переломов, по башке до сотрясения, по телу до налитых кровью гематом и перебитых к чертовой матери органов. Так уж, блядь, повелось. У него с миром конфликты, взаимная нелюбовь и тёрки на вселенском уровне. Чонгуку мир этот нахрен не сдался — он по долгу службы имеет дело с худшими его сторонами. С теми, которые хочется уничтожить, стереть с лица земли, вытравить, как тараканов. А выходит всё с точностью наоборот: травит работой тут только Чонгука. Местами преступлений, местами обнаружения трупов и залитыми кровью стенами. Захочешь — такому не улыбнёшься. Так уж повелось — Чонгук вытягивает средний палец миру. Мир ему пальцы ломает. Чонгук ломаться не умеет, корчится от боли и стоит на своём. Зато мелкий гаденыш улыбкой отсвечивает. Уверенной. Почти ядовитой — у змей по-другому и не получается. Яркой настолько, что глаза заслонить хочется. Или, по крайней мере, снова нацепить очки, которые зачем-то на приборной панели в машине оставил. Слепит он, бляха. Слепит своей улыбкой и своей придурочной непринужденностью: — Какая разница? Если у него есть чему поучиться, я уж точно перетерплю, какой бы засранец сюда не прикатил. На счёт парней — не уверен. Вот оно как — учиться он собрался. Знал бы пацан, что Чонгук с роду ничему хорошему учить не умеет — давно бы сорвался вниз по ступеням с воплями, спрятался за спину заёбанного в край шерифа и попросил перекинуть его куда угодно. Да хоть в горячую точку, где взрывы каждую секунду — только бы от этой зверюги подальше. Под огнем войны и то безопаснее будет, чем с Чонгуком. Пацан не знает. Чонгук его не останавливает. Или не останавливает себя, в совершенно мазохистом желании доказать сраной вселенной, и себе самому — что рядом с ним никто не задерживается надолго. Странно, что ещё растения рядом не вянут — вон какое-то раскидистое недодерево стоит в горшке с пухлыми боками. Метр длинной всего, листья напоминают неправильный папоротник, сочно зелёного цвета — такие надломи немного, и из глубокой трещины просочится каплями белый пахучий сок. Что будет с пацаном, когда Чонгук надломит его — черт знает, но интересно. Рано или поздно это всё равно произойдёт. Он по-другому не умеет — не научили. Жизнь во всех планах хреновый учитель, жестокий и с садистскими методами. Чонгук это даже где-то у себя на теле чернотой краски в тату салоне записал, чтобы не забывать. И чтобы не забывали те, кто видят его без одежды. Смазливые мордашки сразу же перекашивает — не то от прочтения надписи, не то от того, что Чонгук её подтверждает: тебе пора, номер можешь не сохранять, мы больше никогда не увидимся. Удачи. Чонгук жизнь настолько презирает, что подражает ей — выкуси, мразь, есть на свете вещи похуже тебя. И если на эти вещи не обращать внимания — рано или поздно это может плохо кончиться. И оно действительно так: всё, что связано с Чонгуком — плохо кончается. Он косится на часы, что лениво отсчитывают секунды. Отталкивается от стены, зачем-то сверяя время с наручными. Свои спешат на час, надо бы перевести. Что часы, что внимание с пацана на расследование: — Я хочу осмотреть место преступления. Змеёныш упрямится и снизу вверх вроде смотрит, задирая голову. А впечатление складывается, что взглядом этим припечатывает, опрокидывает на лопатки, больно царапая ими о землю. Интересно. Необычно. Нарывается он, бляха. И останавливаться даже не думает — тычет хамски пальцем Чонгуку в грудак и едва не шипит на своём, на змеином: — А я хочу жрать, но стою тут и отгоняю от комнаты всяких кретинов, которые могут там натоптать. Чонгук поначалу неожиданно для себя теряется. Смаргивает непривычное ощущение. Он не теряется даже когда ему дулом в висок упираются и требуют опуститься на колени и отбросить Глок подальше. Он не теряется когда на него нападают двое сразу. Он не теряется, когда нужно поразить несколько движущихся целей за пару секунд. И теряется, блядь, перед каким-то щенком на голову ниже его. Докатился. Губы дёргает издевательским оскалом и голос в момент становится сколото-острым: — Сам догадался или начальство приказало? — Чонгук затирает прикосновение, что разливается отвратительным теплом под одеждой, но отступать и не думает. Он вообще давать заднюю не умеет. И вот этого он совсем не любит. Непослушных мальчишек и когда его касаются. А когда случается всё вместе — его и переклинить может. Рубануть так, что тело пацана потом со стен соскребать будут. Чон прикрывает глаза на секунду, прислушивается к ощущениям и находит лишь плавленное раздражение — ебучая жара даже дотуда добралась, не давая как следует злости разгореться. Горит тут только место, куда змеёныш припечатал. Горит хуже клейма раскаленным железом. Горит так, что немедленно хочется сорвать с себя рубашку и проверить насколько всё, блядь, плохо. Какой стадии ожог и нужно ли обращаться к врачу. Нужно ли снимать и так отошедшую от мышц кожу и пересаживать новую. Судя по всему — да. Судя по всему — срочно. Судя по всему — это жгучее и болезненное через минуту-другую дойдет до самой сердечной мышцы и спалит до углей и пепла. Самый верный способ — прижечь прикосновение подручными. Хоть прямо в доме сигарету поджигай и прижимай уголёк к грудине, до отвратительного шипения и не менее отвратительного запаха палёной плоти. Хотя — идея откровенно хреновая. Чонгук тут же вспоминает пометку из справочника, как по заказу, всплывающую в голове: нельзя прижигать укус змеи раскаленными предметами, углями и порохом. Прижигание неэффективно, потому что длина ядовитых зубов змеи достигает сантиметра, из-за чего яд проникает глубоко в ткани, и поверхностное прижигание не способно его разрушить. А на месте прижигания образуется струп, под которым начинается нагноение. Вот же блядство. Что там ещё Чонгук о змеях знает? Нельзя трогать. Хватать за глотку, даже если очень хочется. Палкой в неё тыкать нельзя, даже в качестве эксперимента. Впритык к ним нельзя и Чонгук все эти рекомендации успешно игнорирует — ныряет руками в карманы брюк и подходит ещё на шаг. Его уже укусили — ему уже не страшно. Через распахнутые повсеместно окна веет раскаленным ветром. Неправильным каким-то, который зачем-то приносит Чонгуку чужой запах свежего цитруса. Такого, от которого щиплет в глазах, словно корку лимона сжали в сантиметре от роговицы. Такого, какой при попадании на язык расщепляет его щелочно-рафинированным раствором. От которого кружится голова и хочется отойти подальше, но Чонгук не из тех, кто паскудно поджимает хвост и отступает. Чонгук стоит и вмазывается этим проклятым запахом под завязку. Под рукой что-то шуршит. Должно быть, шоколад, который он взял на сдачу и забыл вытащить из кармана, когда забрался обратно в автомобиль. Тот растаял весь, комкается в ладони мягко и наверняка растекается по внутренней части упаковки уродливыми разводами. Если змею нельзя обойти — её можно прикормить. Или отравить — черт знает сколько этот шоколад провалялся на прилавке захолустья, где ни единой души не было, кроме кассира. Если Чонгуку это удастся — он даже отправит тому благодарственную открытку. — Сам, начальство треплется с местным шерифом. — пацан фыркает недовольно и обдает фруктовым дыханием. Не то вишней, не то переспевшей малиной, на что Чонгук морщится. Выуживает из кармана находку и швыряет её змеёнышу, которую тот автоматически подхватывает. — Энергетический батончик? Да кто вообще ест это дерьмо? И — сейчас самое время. Чонгук ощеривается в самом издевательском из своих оскалов, потому что знает — реакция у пацана будет что надо. Ловит предвкушающую паузу, щёлкая того по зубочистке ногтем: — Серьезный хер с серьезным опытом и связями. — фыркает мрачно, склоняя голову на бок. — Мы в Куантико все очень серьёзные и поэтому у нас не хватает времени поесть. И не то из-за действия Чонгука, не то из-за его слов — зубочистка всё же срывается вниз. Падает плавно, бесшумно, а рот пацана приоткрывается от неожиданности. Приоткрывается не сильно, ровно настолько, чтобы можно было рассмотреть ровный ряд белых зубов и влагу на пухлых губах. В башке мелькает что-то про яркую манящую видом упаковку сладости, где вместо леденца можно обнаружить заточенную бритву. Он точно не скажет про самого это змеёныша или про его блядски красивый рот. Про его просто красивый рот. Такое бывает. Люди бывают просто красивыми. Это нормально. На это не стоит обращать внимания, но Чонгук зачем-то обращает. Почти пропускает слова пацана, которые ощущаются концентрированным ядом: — Судя по виду у вас и пожить времени нет. — тот кивает на Чонгука, ухмыляясь. Видно, пытается задеть. Или просто тупой — тут всего два варианта. И оба срабатывают, потому что долгожданной злостью хлещет так, что кончики пальцев тремором горят. Горят лёгкие его сраными цитрусовыми духами. Горит его прикосновение на грудине — там уже целый зияющий кратер выело. Горят костяшки пальцев, когда Чонгук в одно лёгкое движение хватает того за черную лямку форменной подтяжки — тянет сначала на себя, а затем вжимает змеёныша в стену с гулким ударом. С ударом, которым сотрясает стену и дверь комнаты. Сотрясает что-то внутри ярко и вдребезги. — Не люблю болтливых и для таких, как ты — ношу с собой кляп. — стальной голос раздирает глотку неприязнью, помешанной на ненормальном каком-то любопытстве. Ну любопытный же пацан, правда. Интересный. Ядовитый. С отбитым напрочь инстинктом самосохранения — смотрит на Чонгука совсем без страха. С вызовом он, блядь, смотрит. С наглостью, которой Чонгук с удовольствием давится. С удовольствие прижимает второй рукой его дурную голову к стене, кое как себя сдерживая, чтобы не раздробить ему череп. И в ненормальном порыве мажет пальцем по нижней губе. Жжется. Почти терпимо. Потом жечься это прикосновение будет совсем по другому, но сейчас на это основательно поебать. Чонгука вспарывает острым взглядом. Ауч. Шершавость под подушечкой пальца почти статикой пробивает, хлещет по костям током и наглухо отшибает все мысли. Говорят, змеи гипнотизируют свою жертву. Правду говорят, только вот Чонгук нихрена не жертва. Он слизывает сухость со своих губ неосознанно и шипит предупреждением. — Не давай мне повода его использовать. — отталкивается от пацана, который уже кулаки успел сжать и ещё секунда, точно бы завязалась драка. Хорошая, на чистом адреналине, до гематом. Но это потом. Не в доме реальной жертвы явно. Сейчас у Чонгука по плану этого пацана научить тому, как работают серьёзные люди. Он разминает шею, открывая дверь, взмахивает рукой, зовя змеёныша за собой. — Записывай всё, что я говорю и ничего здесь не трогай, усёк?