AMBER ALERT

Чимин с ходу сказать не сможет, что конкретно с этим верзилой не так. Но не так что-то явно. Оно не то, что видно — оно кожей чувствуется. Наледью мурашек, которые растаскивает по изнанке, когда Чон вот так смотрит. Непрерывно и пристально. Не на Чимина даже — на обстановку в комнате. На разбросанные в спешке вещи, вывернутые ящики невысокого шкафа и содранные со стен постеры. На панику жертвы, которой от этой комнаты разит. И когда его взгляд липнет к отражающим — задевает Чимина. Почти, бля, физически. Рвётся под тонкую рубашку туманным холодом — таким, какой от трупов исходит, когда их из морозильных камер коронер вытаскивает. Его можно потрогать, провести рукой в дюймах от тела, можно ощутить покалывание в пальцах и как промерзают кости. С верзилой рядом тоже холодно. Даже если на улице невозможный душняк, что уже разгоняют тучи на небе. Тяжёлые, свинцовые, грозовые. У этого взгляды такие же: тяжёлые, свинцовые и грозовые. А ещё до пиздеца ледяные. И Чимин уверен — притащил тот их с собой вовсе не из Куантико. Он не тупой, он знает что в Вирджинии круглый год средний климат, средний уровень жизни, средние зарплаты и средние по удовлетворенности люди. Этого явно из другого места подослали. Предположительно — из какой-нибудь преисподней, что базируется в арктических льдах. Предположительно, смотреть на Чона можно только вот так — через зеркала, иначе замёрзнуть насмерть нихрена не будет стоить. Предположительно — держаться от него вообще надо подальше, но. Но, говорят, тот был лучшим на своём курсе. Говорят, он гений. Говорят, если бы не он — Милуокского душителя так никогда бы и не взяли. А ещё говорят, что если в послужном списке будет поимка серийного убийцы — то можно будет выбраться из пригорода в место поприличнее. Так что — выбирать тут не приходится. Приходится тащиться следом за этим роботизированным и наблюдать за тем, как тот зависает посреди комнаты. Косится с недоверием на неровно расставленные ядовито-жёлтые таблички для улик и придирчиво щурится: — Видишь что-нибудь нетипичное для этого места? Вопрос задаёт не глядя. Хрен пойми к кому обращается, может, даже к себе самому. Ну мало ли, вдруг он не только на вид ненормальный, а ещё и мозгом повредился на одном из своих пиздатых заданий. Таких у Чимина, кстати, ещё не было — ни заданий, ни нечитаемых совершенно типов, которые с серийными убийцами расправляются. Чимин подходит медленно, каждый шаг просчитывает, точно движется по тонкому льду. Тут и наступать, бляха, некуда: везде игрушки валяются, рядом с кроватью — съехавшее наполовину тончайшее оранжевое одеяло, словно его тащили за собой, но по какой-то причине выпустили то из рук на полпути. Причины могут быть разные. Конкретно тут — стрёмные до тошноты. Чимину и уточнять не нужно — самому ясно, что Кэти цеплялась за всё, что попадалось под угловатые детские руки. Цеплялась отчаянно, яростно боролась, сопротивлялась в страхе, а потом отпустила, точно крошечная ладонь в момент ослабла, опала обессиленно, волочась по взбитой ткани. Такое бывает, когда прилетает по голове одним резким и точным ударом. До прожигающей боли и лютых темняков перед глазами. Так ведь было с другими жертвами. Так было нацарапано в записях предварительного заключения судмедэксперта, после прочтения которых хотелось не то нажраться в соседнем баре до потери сознания, не то выехать на ближайшее поле, задрать голову к небу и орать до тех пор, пока связки не разорвёт. Пока внутри не утихнет. Пока вот это вот всё не кончится. И судя по виду Чона — оно не утихает и не кончается. Не гаснет ни на секунду. Оно жрёт изнутри до зияющих дыр и въевшихся синяков под глазами. До мертвенного холода, который с собой в засушливые штаты везут. С которым потом осматривают очередное место похищения и выглядят как угодно, только не живыми. Внутри от осознания этого подозрительно тихнет. В голове подозрительно бьётся о череп мысль: зря ты так с ним. Но Чимин не из тех, кто пропитывается жалостью к залётным, которые так же резко пропадут из его жизни, как в неё ворвались. Не из тех, кто будет копаться в чужом холоде и пытаться отогреть — нихуя подобного. Не из тех он, кто умеет закрывать вовремя рот: — Твоя недовольная рожа считается? Чон не разворачивается резко, как Чимин того ожидал. Даже не хрустит суставами, разминая пальцы, а потом и шею. Только еле заметно голову поворачивает, чтобы словить лицом ветер, что едва поднимает собой до половины сорванную тюль. Только вздыхает с такой усталостью, что ею у самого Чимина все силы к хренам выкачивает. Только задерживает взгляд ровно в три секунды на глазах Чимина — проезжается им тяжестью по костям до переломов, давит к земле тоннами чего-то неопределимого, нечеловечески разрушающего. Давит не то самого Чона, не то уже и Чимина. Не то, бля, обоих сразу. И спросить теперь у него совсем другое хочется: ты как с этим живёшь-то? Ты как с этим выживаешь? Тебя чем настолько вытравило, что ты вообще вот так смотреть научился? И хорошо, что взгляд всего на три секунды. Да — Чимин считает. Потому что кажутся они вечностями. Потому что такими взглядами пытать можно. Потому что нельзя вот так на людей смотреть. Нельзя — Чону очки тонированные вхлам не помешают, чтобы всего этого пиздеца видно не было. Чимину не помешает держать руку на табельном — пристрелить его что-ли? Ну, чтобы не мучился. Так же вроде с раненной скотиной поступают. Этот явно скотина та ещё. Да ещё и раненная. Не-а, даже не так — пробитая насквозь. Чем-то похлеще пуль, осколков и ножевых. Над этим издевались явно долго и больно, а он взял и зачем-то выжил. Внешне ран не видно — Чимин уверен, он на его теле если что-то и найдет, то только затянувшиеся шрамы. Зато внутренние настолько наружу, что любой идиот, далёкий от медицины, сможет без труда диагноз поставить: не, мужики, тут всё уже. Где там ваши белые простыни? Накрывайте, увозите, закапывайте. И голыми руками к нему не прикасайтесь — мало ли, бляха, мало ли. — Место преступления, змеёныш, я про него. — тот кивает на комнату и снова взглядом блуждает по стене около подоконника, словно у него в роговицу встроен датчик поиска отпечатков. Возможно, реально встроен — мало ли какой хернёй в академии ФБР страдают и чё там с людьми вообще делают. С верзилой явно делали всё и сразу, иначе он бы таким заёбанным сюда не заявился. Но хули тут искать — Чимин и так знает, что отпечатков нет. Проверяли уже и не абы кто, а сам шериф. Мужик он какой-то дёрганный, но на первый взгляд толковый. Это только с виду кажется, что в крошечных городках преступлений нет. На деле здесь целые войны между соседями и десятки жалоб друг на друга. С такими попробуй не свихнись, попробуй не задёргайся, попробуй не состариться раньше времени от всех этих склок. Чимин почти в таком же вырос. Почти в таком же работает, только его округ больше гораздо в сравнении с этим. За окном слышатся голоса соседок миссис Хант. Те воркуют о чём-то несерьёзном, сетуют на скорый ливень и стаскивают раскалённое бельё с верёвок, потому что хозяйке дома явно не до этого. А им заняться решительно нечем. Они явились сюда чтобы помочь и посплетничать. Подслушать шерифа и может, выведать у него подробности, которыми потом охотно будут делиться за ужином с мужьями. Те поделятся с коллегами и не больше, чем через сутки — весь город уже будет знать о ходе расследования. И каждый обязательно добавит что-то своё. Неважную, но жуткую деталь. Отталкивающую, пугающую и ничерта не правдивую. Ложные слухи порождают ложную информацию о выдуманных условных психах в плащах и масках, похищающих детей. Которых обязательно увидит в три ночи через окно, условная чутка чокнутая кошатница миссис Ван, хотя зрение у неё давно ни к черту. Но она точно знает, она точно видела, она важный, бляха, свидетель. Которому не хватает внимания. А ещё мозгов. Который направит следствие в другое русло и уничтожит все шансы на спасение Кэти. Чимин давно бы выставил всех, кроме семьи из дома, но кто его тут нахрен станет слушать. Грозовыми тучами кроет небо всё сильнее, застилает плотным слоем солнце, которое даже через них напекать умудряется до сраного парникового эффекта. До горячечной влаги на коже и опасного головокружения. И Чонгук морщится на Чона, презрительно фыркая: — Преступление в такую жарищу кутаться в брендовые тряпки. Я не буду тебя спасать, когда случится тепловой удар. А он точно случится — это лишь вопрос времени. Если в такой климат упихать непривыкшего — можно сразу ему бригаду скорой вызывать. Но это если повезёт, а если нет — то катафалк. — Хочешь, чтобы я разделся прямо тут? — Чон бровь выгибает выразительно, цепляет узел галстука пальцами и ведёт шеей, расслабляя его. У него на фалангах черная муть. Написано что-то, Чимин бы прочёл, но разглядеть не может. Не — со зрением у него полный порядок, совсем недавно же проверяли. Не порядок у него с башкой. Там тоже проверка была, но, видимо, врачи налажали. Не выявили сдвига по фазе, который конкретно так сейчас прослеживается. Потому что взгляд липнет к острой линии челюсти и натянутым жилам на влажной шее. Потому что под самым воротом рубашки видна часть ещё одной татуировки — большой, наверняка разлетом до ключицы и ниже до грудины. Наверняка такой же холоднющей, как его голос, как его взгляды и его кожа. А тут жарко. Душно. Дышать нечем. Рожей нестерпимо хочется в холодное окунуться. Носом по линии у надплечья провести и… И это что, твою мать, сейчас было? Стрёмно настолько, что внутри неприятно дёргает. Снаружи — наверняка перекашивает лицо, потому что Чон на это довольно фыркает без тени улыбки. Но от галстука руки не одёргивает, тянет за узел вниз, распуская его. И всё это так небрежно. И всё это так на отъебись. И всё это так, сука, умело, словно он только и делал, что всю жизнь учился с себя шмотки снимать. И всё это ничего, если бы сквозь свинец туч в окно не попадали редкие лучи, жидким золотом его тело пронизывая. Просачиваясь в волосы, сходясь клином на бледной коже. Солнце там нахрен перекосило, раз свет ни на что больше не попадает. В собственной башке тоже ебучий перекос, раз Чимин думает, что он в общем-то и не против. Хули — пусть разденется. Пусть покажет — татуировки свои, шрамы и чё он там ещё под одеждой прячет. Пусть — ему же потом от шерифа влетит, когда тот закончит с родителями Кэти беседовать — завалится в комнату и ахуеет от вида. Чимину вообще до этого серьезного хера дела нет. Как будто ему заняться больше нечем. Как будто он сейчас возьмёт и от одного только действия этого залётного скажет: — Мечтаю, ага. — и поправит себя быстрее, чем то требуется. На кой-то хуй громче, чем обычно. — Чтобы этого никогда не случилось. — и вот сейчас кивнуть в подтверждение своих слов надо так, чтобы позвонки на шее гулко хрустнули. — Мне же глаза к чертовой матери выест. Но стянутый галстук и две расстёгнутые пуговицы ворота я ещё как-то переживу, хотя психику ты мне этим подпортишь знатно. — и глаза отвести. Подальше, боже милостивый, подальше, до напряжённой боли глазных мышц. Выкрутить башку резко и упереться взглядом в стену, потому что Чон к его совету зачем-то неожиданно прислушивается, шелестит дорогущей тканью, борется с мелкими гладкими пуговицами на рубашке. Чимин борется с желанием не то эту стену проломить собой и выйти на улицу прямиком со второго этажа, либо взгляд обратно вернуть. Что одно, что другое, чревато последствиями. Может даже смертельными. Падать со второго этажа это не шутки. Падать в людей — так тем более. Взгляд наконец цепляется за неправильное. За подозрительное и Чимин сейчас вовсе не о Чоне. Хотя, если уж на чистоту, именно этот верзила и есть тут самое подозрительное и неправильное. И мысли о нём у Чимина подозрительные, блядь, неправильные. Но на стене на выцветших бледно-розовых обоях свисает вниз слегка потрёпанный плакат. Он согнулся пополам, едва держится у самого нижнего края и что на нём находится не видно. Чимин тут же к нему подлетает, чтобы уже наверняка спиной к Чону стоять. Чтобы подальше от него, в другом конце комнаты. Чтобы щёлкнуть на камеру телефона эти макулатурные обрывки и сказать, переводя тему. — Вот тут. Сорванные плакаты и нетронутые рисунки. — Заключение? Чимин по его интонации с лету определяет, что тот щурится. Дотошно так, въедливо. Хрен знает как оно работает, как вообще не оборачиваясь и застыв в дальнем углу, такие выводы сделать можно. Какой там синхрон у Чона глаз с голосом происходит. Какой там синхрон с Чоном только что словил Чимин — боже, блядь, упаси от такого. Он ведь впервые верзилу видит. Впервые старается на него не смотреть. И вот же блядтво — чувствует Чимин его отлично. Настолько, мать его, отлично, что тонкие волоски на шее дыбом встают, как наэлектризованные. Улавливают дрожащие волны чужого строгого взгляда, что сейчас высверливает дыры в черепе. Неприятно. Пакостно. Паскудно настолько, что рука сама по себе тянется его взгляд с затылка поскорее стряхнуть и волосы растормошить окончательно. Отвлечься от этого получается не сразу. Секунды три проходит — три вечности. За которые Чимин разглядывает бегло детские рисунки, что в дюйме от свисающего плаката развешаны. Корявые. Цветные карандаши за контур выходят. Вместо рук у человечков на бумаге какие-то кривые палки. А на плоских лицах всё равно счастливые красные линии улыбок и яркая подпись неумелым детским почерком: семья. На другом рисунке треугольный кот в рыжую полоску. На третьем ещё человечки и, вроде как, колесо обозрения, хотя больше похоже на мельницу. И на ум от этого только одно приходит: — Либо похититель ценитель детского творчества, раз пощадил рисунки, либо он ненавидит… — Чимин осторожно краем только что вытянутого из кармана карандаша приподнимает плакат. — Розовых пони. Будь его воля, он бы такой плакат тоже в доме не держал. Это не пони, а издевательство. Башка огромная, грива фиолетовая и вся в блёстках, глаза на полморды. Но детям нравится. Кэти нравилось. Нет — ей нравится. Нравится, бля, до сих пор. Кто-кто, а Чимин права не имеет о ней вот так. В прошедшем времени. Как о мёртвой. Он и не будет. Он до боли закусывает нижнюю губу, чтобы на себя не выругаться, упихивает карандаш обратно и слышит, как Чон движется. Подкрадывается. Даже не слышит, нет — кожей улавливает. Или чем там он его, сука, чувствовать за пару десятков минут научился. Шаги у того бесшумные, удивительно мягкие для того, кто выглядит как ебливая гора мышц и льдов. Будь у Чимина перед глазами датчики — они горели бы красным. Разрывались бы тревогой. Орали бы сиреной: неизвестный объект в ста дюймах от вас. Тревога. Бегите и не оборачивайтесь. Расстояние сокращается, срочно предпримите действия к тактическому отступлению, как слышно? Пятьдесят дюймов, красная зона. Двадцать пять. Семнадцать. Десять — земля вам пухом, глупец. В зоне видимости мелькает изгвазданная чернилами рука. Спину тут же обдает холодом, словно в неё шквальным ветром хлестануло. Такими сквозняками застужают почки. Такими сквозняками до простуды промерзнуть можно. Таких в этом месте с прибытия Чимина не было, и только поэтому он не отшатывается. Может быть, не отшатывается, потому что не дают — чужая ладонь ложится поверх стены и сто́ит сейчас Чимину всего на градус голову вправо повернуть, как он носом уткнётся в его предплечье. Тут же хочется возмутиться: грабли убрал от улик, ниндзя хуев. А потом хочется спросить где этот выродок нашел прозрачные промышленные перчатки, от которых руки потом резиной не воняют. Наверняка в Куантико и это спонсируют. Хули — богатеньким деткам бывших начальников негоже руки марать о медицинский латекс. Вот они и не марают. Они рвутся в пыльный пригород, ходят с недовольным ебалом и не умеют улыбаться. А ещё зажимают вооруженных офицеров у стен. И говорят рядом с ухом тихо настолько, что до мурашек: — По какой-то причине эти рисунки оказались для него важны настолько, что он потрудился не опустить руку на пару дюймов, срывая плакаты. — его пальцы тут же вниз мажут, скользя ровно по той же траектории, с какой похититель плакат сметал. Медленно, точно по невидимому человеческому глазу следу. Останавливается над рисунками и сразу понятно становится, что случайно так затормозить себя не получится. Рука тупо по инерции вниз уйдёт, заденет рисунки, потянет их за собой вниз. Их не тронули намеренно. Зато вот сейчас конкретно так трогают Чимина. Спецом. И хуй с ним, что прямого прикосновения нет. Есть вот это недокасание, вынуждающее тесниться подальше. Близко, блядь. Невыносимо. Продышаться хочется, но только не им, потому Чимин и задерживает дыхание, выворачивается еле как, чуть не задевая макушкой его локоть. Отходит на пару шагов и наконец выдыхает. А этот, словно и не замечая напряжения, так и стоит на месте. Точно Чимина перед ним и не было вовсе. Точно тот сквозь него смотрел. Точно тот, подходя, и внимания не обратил, что перед ним преграда в виде целого, блядь, человека. Тот только бормочет еле различимо. — Нам нужно их проанализировать. И смотрит верзила на них как-то странно. Он в них застревает. Погружается до полной отключки от мира. Проводит пальцами в миллиметрах от рисунка с щемящей нежностью. Такой, на которую он явно не способен. С такой родители мягко целуют в щеку только что уснувшего ребенка. С такой осторожно обрабатывают сбитые в кровь чужие-родные колени. С такой мягко смотрят на любимую кошку, что вьётся у ног в приветствие. От такого непреодолимо начинает ныть в груди. Потому что Чон сейчас смотрит на детскую мазню с сожалением и — виной? Чимин смаргивает пару раз, прежде чем убедится, что — да. Что того топит чем-то. Прошлым, о котором тот с нежностью. Настоящим, о котором тот с болью скорби. Чем-то, что тот в себе похоронил или хоронит до сих пор. Вопрос только в том — насколько долго. Чимин знает, что в такое погружаться нельзя. Таким затянет на дно, обвесит цепями по рукам и ногам и не отпустит. Таким убивать будет медленно и жестоко. Чимин такое уже видел. Наблюдать ещё раз желания нет никакого. Поэтому он внаглую подпинывает Чона в боковину ботинка, сообщая ему: — Родители будут в восторге — вместо того, чтобы искать их ребенка, серьезный хер из Куантико будет пялиться на рисунки. И — вроде помогает. Первое, что Чимин видит — вопросительно поднятые брови. Второе — слегка дёрнувшуюся верхнюю губу. Не то отвращение, не то брезгливость. Следом Чон отмирает окончательно, воспоминания из его глаз вымывает резко настолько, что кажется — у того сейчас натуральная перегрузка случится. Но тот лишь хмурится и с критической осторожностью снимает рисунки так, чтобы их не повредить. Укладывает на стол, чтобы потом упаковать как следует и забрать с собой. Самоконтроль у него нихёвый. С ним у Чона почти порядок. Учитывая, что его сейчас не слабо так накрыло. Отпустило тоже не слабо. Судя по тому, как часто он дышит — плашмя о землю с размаху отпустило. Рожей в раскалённую дорожную пыль и гравий. Швырнуло так, что ему дышать вон больно. Почти разбило. Почти вдребезги. Он этого почти не показывает. А может — Чимин просто под правильным углом смотрит, раз всё это на кой-то хер замечает. Самоконтролю Чона только позавидовать можно, потому что несмотря на сбитую дыхалку, голос его ни на йоту не меняется: — Что самое важное в поиске жертвы? Разве что соскальзывает в коррозийный хрип на последнем слове. И кажется — Чон в курсе, что Чимин это заметил. Но вместо того, чтобы отвернуться, загаситься, уйти из-под изучающего взгляда — смотрит он прямо. Косится с угрозой: не лезь в это, пацан. Хуже будет. Сначала мне. Потом тебе. Чимин и не собирался. Ему это на хуй не упало — в чужих проблемах копаться, как в выгребной яме. Мало ли сколько там дерьмища, сколько потерь не для чужих глаз, сколько горя, под которым заживо погребёт. Ему за это не заплатят, а значит это не его дело. Он переступает через плюшевого зайца, сброшенного на пушистый белый ковер. У того одно длиннющее ухо отрезано и пришито заново. Умело, разве что темными нитями и это явно не брак производства. Не пиздатая задумка дизайнеров, хотя тем не такое в голову лезет. Чимину требуется ходить во время мыслительного процесса — от одного конца комнаты к другому, лавируя между вещами. И пораскинуть мозгами ему сейчас очень надо. Надо не выпендриться знаниями перед Чоном, а уделать того. Отхлестать правильным ответом наотмашь. И правильное находится спустя секунду, возникает в памяти цельным предложением: — Время. Я читал, что у похищенных детей есть всего 24 часа на спасение. И каждый час шансы быть найденным живым — резко сокращаются. 99% детей умирают после первых 24 часов, учитывая за кем мы открыли охоту. — на этом бы остановиться, но в башке теперь не только отрывки из пособий. В башке то, что Чимину успел рассказать шериф. — Преступник не требует выкуп, он издевается над ними и убивает, насытившись. — хмурится, пока внутри окатывает разъедающей кислотой и сжимает кулаки до хруста сухожилий. Добавляет мрачно. — И я не верю, что Кэти попадёт в 1% выживших. Только не с ним. У Чимина не было времени вчитаться в отчёт местного коронера. Но и сквозь строки удалось выхватить, что в аду таких пыток не применяют — даже для чертей это слишком. Так пленных не потрошат. Так со смертниками не поступают. Чон, видимо, тоже мельком только успел прочесть. И ему, видимо, тоже уже хватило. Он встряхивает головой мелко, от чего волосы на влажный лоб прядями липнут. Сметает их быстро, и произносит задумчиво: — Если это вообще он. — ведёт головой в сторону, ещё раз комнату сканируя. — Помимо времени важна сама жертва. Её распорядок дня, привычки, интересы, личность. Только жертва приведет нас к похитителю. — подхватывает со стола распечатанный лист, где ровным почерком миссис Хант выведен режим Кэти, демонстрирует его Чимину. — Мы ищем избирательного типа, который вламывается в дома. Он выслеживает, проникает в жизнь похищенного ребёнка, следует за ним по пятам, изучая его. Ему не всё равно кого забирать. Нам нужно провести параллель между Кэти и прошлыми жертвами. Звучит логично. И нихуя, если честно, непонятно. — Что нам это вообще даст? — Чимин бы добавил, что Чон не в развитый мегаполис приехал, а фактически угодил в крошечную общину. Туда, где если чему и обучают, так это обращению с оружием. Стрельбища в этих краях что надо. Охота — национальный вид спорта. С пяти лет любой сопляк, возомнившего из себя городского ковбоя, уделает с закрытыми глазами. Чимин почти не разделяет эту дыру с той, откуда явился сам — слишком уж всё похоже. Чимина учили драться, попадать точно в цель пулями и расследовать дела по старинке. Сам он учился по редким статьям в гугле как дела ведут профессионалы, каких в захолустьях и не было. О каких только легенды ходят, а сами профессионалы — не больше обычного мифа. Неподтвержденного, кстати. А сейчас вот миф рассеивается, потому что рядом тот самый неподтвержденный — рассекает с расстегнутыми до ключиц пуговицами на рубашке и с полностью развязанным галстуком, болтающимся на шее. Миф чеканит с раздражением, словно объясняет неразумному ребенку, что совать пальцы в розетку не очень хорошо. Словно каждый об этом знать должен: — Это даст нам главное — личность убийцы. Модель его поведения. Психологический профиль, по которому его можно будет найти. Звучит, как сказка. Не те, что старые и добрые. Как новая и совсем уж дурацкая. Слишком нереалистичная. Профиль убийцы, ага. Может, ещё и резус фактор без наличия крови в этой сказке определять умеют и портрет нарисуют, никогда в глаза не видя убийцу. А может, верзила поколдует чутка своими ФБРовскими методами и вообще пропавшую Кэти по запаху найдёт. Хули — новые методы. Чимин косится на него, выхватывая взглядом только вьющиеся волосы, что разбрасывает ветром по стерильной белизне воротника рубашки, морщится недоверчиво: — Я, быть может, и идиот, чтобы поверить в твои эти игры разума с убийцей. Но ребята внизу такого явно не оценят. Они привыкли находить всех по горячим следам. Привыкли к старым проверенным методам. Силовым, окей? — останавливается, чтобы воздуха глотнуть, а вовсе не потому что замечает, как мгновенно напрягается верзила. Замечает, как того струной вытягивает. Замечает, что тому не впервые такое говорят, не впервые не верят, не впервые с обвинением, а не с пониманием. Не в первые с тем такое, но в привычку оно у него всё никак не войдёт. Цепляет оно его. Задевает настолько, что выдыхать Чон старается медленно, шумно, словно его вот-вот сорвёт. Но проблема в том, что Чимин в сказки верит до сих пор. Чимину сказки нравятся, у них конец всегда хороший. Принцесса просыпается от вечного сна, злые мачехи остаются ни с чем, ведьмы рыдают от собственного бессилия, а туфелька всегда по размеру. Жертву освобождают, а преступника предают честному суду и усаживают того на электрический стул. Чимину хочется верить. И он тон сбавляет, не быкует больше. Твердит на йоту если и не мягче, то снисходительнее. Поясняет. — Психология твоя для них, как фокусы. Поржать с них можно, но поверить в это? Да они скорее удавятся, чем примут то, что ты мне наплёл. У них так не принято. Чимин к ним себя никогда и не причислял. Они его к себе тоже. Оказался чужим среди своих. Поначалу было тяжко, а потом даже ничего. Удобнее что-ли. Чимин на себе его взгляд чувствует. И понимает как-то слишком уж быстро — Чон тоже чужой. Такие как он вообще нигде своими не бывают — это почти сразу видно. Почти собственной шкурой чувствуется, ощущается настолько крепко, что теперь шаги с трудом даются — через вещи и игрушки переступать сложнее становится, потому что концентрация смещается. Скапливается где-то между лопаток, прямо там, куда чужой взгляд ложится и её совсем не остаётся, чтобы двигаться дальше. Приходится застыть. И с удивлением услышать, как прилетает в спину чудовищно серьёзное: — Одного языкастого идиота мне вполне достаточно. Жарко тут. От жары короткие замыкания иногда случаются. Иногда не с проводкой вовсе. Иногда с собственным мозгом. Или с сердцем, как сейчас у Чимина. То колотить начинает, как в припадке и не понять от чего. От того, что идиотом назвали или от того, что всерьёз к делу допустят. От того, что одного Чимина ему будет достаточно. Вполне достаточно. Других ему и не надо. Судорожный выдох рвется изо рта быстрее, чем Чимин успевает его в себе загасить. А потом дыхание и вовсе перехватывает. Перехватывает глотку болезненно-сладким чем-то. Чем-то, что внутри разливается карамельной горечью. Настолько же приятной, насколько и отталкивающей. Обозвали вроде, а потом как по голове погладили, пообещав нереально крутое. Дело крутое, крутого, хоть и ледяного верзилу, который научит без лишних свидетелей и лишних вопросов. Который церемониться не привык. По Чону сразу видно, что он напролом прёт. Дело даже не в воспитании — тут скорее что-то личное. Что-то выработанное годами нахождения среди тех, кто отгораживается, не принимает, не понимает. А если достучаться до людей не получается — приходится к ним вламываться. Вот верзила и ломится. То в крошечные городки, то в запертые комнаты, то, бляха, в людей. Чимин разворачивается к нему, расшаркивается в шутливом поклоне: — Какая, блядь, честь. — а потом выпрямляется, склоняет в интересе голову на бок, точно если если изменить угол, он в Чоне что-то новое сможет увидеть. Спрашивает. — Это ты работал с Милуокским потрошителем? И натыкается взглядом на стену. Глухую, протяженную настолько, что конца и края ей не видно. Омертвевшую, какая бывает, когда рану толстой коркой запёкшейся крови стягивает. Такие стены обычным упорством не пробить — ни молот железный не поможет, ни кувалда, ни пиздатая техника с круглым ядром, которым сносят дома под основание. Такие стены глубоко внутри разворачиваются кирпич за кирпичом, заливаются тоннами бетона, отделываются фасадом стали. И отражаются только в глазах удушающей пустошью. Такие селятся где-то рядом с сердечной мышцей и не пропускают никого. По таким только сквозняки одиноко гуляют. Такая невидимой громадиной простирается перед верзилой. Закрывает его собой. Ото всех. От мира. От Чимина. Напрочь. — Я. — Чон только одно слово произносит и молчит. Молчит и принимается сцарапывать что-то с галстука. Не то невидимую нитку, не то несуществующее пятно. Просто чтобы руки занять. Невидящим взглядом упереться в узорчатую ткань, сместить внимание. Направить то куда угодно, только не в Милуоки, о котором несколько лет назад все новости дурниной орали. О котором у Чона память ещё свежая и наверняка не самая приятная, раз он хрипит отстранённо. А может, и предупреждающе. — И говорить мы об этом не будем. Точно не будут. Чимину даже переспрашивать не нужно. Оно видно сразу. По тонкой линии губ, что верзила сжимает до побелевший кожи. По пальцам его, что мажут по кобуре, точно удостоверяясь, что ствол на месте. По хмуро сведенным к переносице бровям. Злится. Черт знает на себя или на Чимина. Может — на то, что произошло в Милуоки, о чём точно не собирается Чимину рассказывать. И это, похоже, первое правило, которое Чимину нужно выучить работая с этим вот. Не лезть — ни в личное, ни в прошлое, ни за стены, что того охраняют. Не ближе двух метров к нему держаться. Да с ним, если на чистоту, держаться вообще трудно. Когда тот сам в стену вжимает — на ногах удержаться только на одном упорстве получается. Когда шелестит тканью, оголяя участки тела, которые оголять на службе не принято — сложно удержаться и не смотреть, не залипать, не впитывать в себя жадно его движения. Когда он смотрит так люто — не удержаться от едкого: — А чё ты так напрягся сразу? Хуль ты паришься, если серийника нашли. Чимин бы на радостях пьянку устроил. Загул на три дня. Адскую тусовку, из которой живыми не выбираются — а выползают по утру вхлам убитые и счастливые. Хвастался бы всем, кого видел. Такое громкое дело закрывать тоже громко нужно. Верзила подозрительно тихий. Либо веселиться и праздновать совсем не умеет, либо отмечать там было совсем нечего. Хотя казалось бы — убийцу взяли. Живым. Посадили даже — несколько пожизненных без права на условно досрочное. Все штаты об этом гудели. В местном баре даже расщедрились и первый напиток был за счёт раздобревшего ровно на один вечер хозяина. И узнать о причинах верзилы на самом деле хочется, но: — Ты на осмотре места похищения, сосредоточься на нём, а не на мне. — Чон трёт взмокший лоб до красноты, трёт глаза, трёт подбородок, словно пальцами ему удастся и мысли из башки стереть. Не выходит и тот в раздражении долго выдыхает, прикрывая секундно глаза. И потом смотрит жёстко, в упор, а кажется, что утыкается своим табельным прямиком Чимину в висок. — И прекрати любопытствовать, я не из тех, кто со всякими щенками будет обсуждать личное. — и неосязаемые стены прочнее становятся. Давят ощутимо настолько, что приходится на пару шагов отступить. Обрастают колючей проволокой под напряжением. К Чону сейчас только сунься на дюйм ближе, как током вальнёт так, что и горсти пепла не останется. — Вопросы чисто по делу, усёк? Что ещё тут видишь? Смотрит Чон волком. Оскалившимся зверем, которому на перебитую лапу наступили неосторожно. Которому в размаху сейчас пару рёбер переломали обычными, казалось бы, словами. Смотрит озлобленно. Кажется, ещё немного — и на Чимина рычать натурально начнёт. А потом кинется и в один укус перегрызет глотку. Этим его взглядом переёбывает слегка. Не сильно и непонятно. Тянет изнутри дурацкой совершенно обидой, с которой Чимин выплевывает: — Да нужен ты мне, бля. — отмахивается от того, как от стайки надоедливой летней мошкары. В мозг вгрызается поразительно разъедающая мысль о том, что Чон никогда никому нужен и не был. Ни родителям, ни друзьям, если они вообще были, ни миру в целом. Разве что семьям, теряющим любимых, которым не посчастливилось встретиться лицом к лицу с серийниками. Разве что пустоте, которую тот в себе поселил и тщательно её оберегает. Разве что печали, которой от того несёт за милю. Да и чёрт с ним. Чёрт с его секретами. Чимин забудет об этом разговоре, как только переступит порог этой комнаты, правда ведь? — Вижу, что один мудила топчется рядом со сломанными игрушками. Чимин кивает на разлетевшийся кукольный домик. Дорогущий наверное — детализированный, двухэтажный. С торчащими из стен раковинами, кроватью и кухонной плитой. Остальное всё осыпалось на пол, разметалось по углам — не починить, даже если все силы приложить. Тот натягивает брюки на внушительных бёдрах, присаживается на корточки, подцепляет пальцем край отвалившегося бледно голубого фасада. Натягивает на себя маску безразличия, но внутри у него нихрена не утихает — у Чона челюсти сжаты так, что кажется, он теперь всю жизнь через зубы шипеть будет. Спрашивает тихо, но настойчиво: — Почему они тут, а не на местах? И поднимает на Чимина взгляд исподлобья. Лучше бы не смотрел — вот честно. Лучше бы его башку сейчас взять и повернуть куда-нибудь в другую сторону. В ту, которую не жалко под этими льдами похоронить. По ходу — не жалко верзиле тут только Чимина. Конкретно сейчас Чимин жалеет лишь о том, что солнце за тучами скрылось. Оно как-то проще под его взглядами рассыпаться, когда их лучами просвечивает. Когда ими чудовищную тьму разгоняет и в пропитанном атомными выхлопами графите чужих глаз, выплывает на свет что-то едва теплое. Почти незаметное. Почти погибшее. Почти призрачное. Что-то, что наверняка самому Чону напоминает, что он жив ещё. Что напоминает об этом другим. По крайней мере тем, кто смотрит на Чона так же, как Чимин, если вообще на такое осмеливается. Чимин не то, чтобы героически смелый. Он вообще без царя в башке. У него с инстинктом самосохранения конкретные разногласия. И когда тот врубается на полную — Чимин на полную его игнорирует. Сейчас тот подсказывает бежать. Драпать от Чона — стрёмный он какой-то. Непонятный. Неизученный. А ко всему неизученному хочется прикоснуться, потрогать, палкой разворошить. Ну или ответить этому неизученному и хмурому, выдавая свою версию: — Ночью темно. Навряд ли преступник стал бы ходить и отсвечивать в окна фонариком. Не заметил, наступил, пока пробирался к Кэти. И тут же напороться на острый осуждающий взгляд. На поучительный тон, с которым Чон поднимается на ноги и тащится к небольшой кроватке, попутно тыча пальцем в пол: — Или уже после того, как схватил её. Вот это всё — следы борьбы. — он склоняется над изголовьем, хватает воздух пятерней и рывком одёргивает руку на себя, точно слов ему мало. Ему нужны действия. Он ими показывает. Он словно на след похитителя встал и воспроизводит каждое движение. — Одеяло скомкано и скинуто на пол, простынь практически сорвана. Девочка отбивалась. Лампа опрокинута с прикроватной тумбы — он вполне мог зажать ей рот, когда поднимал на руки или угрожал, ожидая, что она не окажет сопротивления. Но она оказалась смелее, начала вырываться, опрокинула её в надежде, что кто-нибудь услышит. Чон пятится назад, останавливаясь в дюйме от домика, зависая над ним пяткой. И действительно — только сейчас Чимин понимает, что наступили на него уже после того, как схватили Кэти. Почти видит, как домик съеживается под чужим весом. Почти слышит, как тот хрустит под подошвой. Почти чувствует липкий ужас, что выстилается внутри, потому что: — Это похоже на прошлые места похищений. — Чимин кивает, хмурясь на обстановку в комнате. Давящую. Пустую, словно из неё не ребенка забрали, а жизнь. Бормочет угрюмо, скрещивая руки на груди, точно отстраниться пытается. — Детали обнародованы не были. Общественность просто знает, что были похищения и убийства, но не знает что именно шериф и его помощник нашли на местах. Чон кивает задумчиво, оглядывается, словно что-то забыл и с лёгкостью, с какой-то совершенно не присущей людям изящностью — уворачивается от игрушек, даже не смотря на пол. Словно ему хватило времени запомнить где и что валяется с поразительной точностью. Оказывается около окна и указывает на него: — Субъект до этого проникал в дома через окна? Чимин кивает, припоминая: — Здесь адская жара, все спят с окнами нараспашку, к тому же… — не успевает даже договорить, когда неожиданно для себя срывается вслед за Чоном, которого, как леской дёрнуло на выход из комнаты. Вниз по лестнице на сверхскоростях, перепрыгивая через ступени. Топотом, который скрывает ковровое покрытие и его почти не слышно в гуле чужих голосов внизу. Прямиком на улицу, где Чимин нагоняет верзилу, что уже стоит под окном спальни. — Эй, ты чего? Душным грозовым ветром хлещет по коже, покрытой испариной. Небо роняет на иссушенную землю первые капли. И вокруг почему-то не мрачно, как обычно при ливнях бывает. Вокруг от чего-то разливы грязно-оранжевого. Пыль под ногами поднимается ветром, вьётся над головой, треплет волосы и теряется вдали. На песчаную бурю похоже. Близкую и опасную. На то, от чего скрываться надо не то что в домах — в подвалах. Где-то вдали громыхает так, что у соседних машин тут же срабатывают сигналки. Те верещат противным писком и просвечивают красным и жёлтым воздух, наполненный поднятым песком. Кажется — ещё немного и зона видимости будет не больше мили. Чимин жмурится, отворачивается от ветра, чувствуя, как мелкими частицами пыли царапает щеку, окликает застывшего Чона ещё раз, на что получает ответ: — Проделаю тот же пусть, что и субъект. — тот морщится, сплёвывает на землю слюну, набитую атмосферным сором. Отстёгивает кобуру одним быстрым движением и швыряет её Чимину, не оборачиваясь. — Подержи. Словить тяжесть укутанного кожей пистолета, получается на чистых инстинктах. Вытягивая руку быстро и не задумываясь. Следом получается с возмущением заорать, перекрикивая взбесившуюся волну сигнализаций: — Да ты, блядь, поехавший! На что ответа конечно же нет. На что Чимин неожиданно замирает. Потому что секунды снова вечности и Чон оборачивается полубоком в одну из них. В его хитро сощуренных глазах плещется дьявольщина натуральная. Крепкая, неразбавленная, концентрированная настолько, что опьяняет. Настолько, что в глотке пересыхает сразу же и если бы дождь хреначил по макушке чуточку сильнее — можно было бы голову задрать и высунуть язык, позволяя каплям затекать внутрь. Настолько, что на бурю вообще наплевать становится, потому нихрена она больше не интересная. Чимин такую ни разу не видел, посреди такой ни разу не стоял, такой ещё ни разу не захлёбывался. Потому что настоящая буря тут вовсе не под ногами выстилается. Она мечется в черноте чужих глаз. Она все отголоски разума пожирает. Она проникает под кожу хуже гравийной насыпи — всё глубже-глубже-глубже. Она взгляд намертво примораживает и Чимин на пробу пытается увести голову в сторону. Получается, только проблема в том, что как ты тут башкой не верти, а глаза ровно на одной точке сфокусированны — не оторвать. Разве что с мясом. Среди взрыва грома слышится чужой оглушающе тихий и выразительный смешок. Слышится так, что уши хочется заткнуть. Так, что перепонки им разрывает. Так, что приглядеться приходится, не отыскивая на лице Чона даже слегка приподнятых уголков губ. Вечность заканчивается, секунда проходит и верзила разворачивается. И дьявольщина эта должна закончится тоже, но Чимин взгляда не отводит. Не может. Физически, блядь. Наблюдает за тем, как Чон движется с невообразимой скоростью, разрезает клубы пыли телом, когда подпрыгивает и хватается за края карнизного свеса над ступенями у входа. У него рубашка вымокла вся — липнет к спине, обхватывает мышцы полупрозрачной тканью. Вздувается потоками ветра у поясницы и тут же вбивается в кожу — на мгновение кажется, что сливается с ней. Даже оранжевая хмарь перед глазами не мешает в точности рассмотреть что под рубашкой скрыто. На что, блядь, смотреть никак нельзя было. Это же сниться теперь будет. Мучить кошмарами. Вынуждать просыпаться взмокшим от холодного пота. В лучшем случае, мать твою. В худшем — со взмокшим бельем, как в пубертате. Чон ловко подтягивается, словно нихрена не весит, закидывает ногу на карниз и переваливается на него. Вытягивается всем телом, карабкается вверх и взбирается в широкое окно без труда. Свешивается оттуда, взмахивает рукой, привлекая внимание. Хах, как будто ему вообще что-то нужно делать, чтобы его, бля, привлечь. Перекрикивает ветер: — Забраться сюда не просто. Теперь понятно, что субъект хорошо сложен физически. Чимину тут понятно только одно — этот взмыленный ублюдок будет являться ему в кошмарах. Эротических каких-нибудь. Отвратительно-сладких. Блядский ж боже, если ты есть — помоги.