AMBER ALERT

Генетика. Красивое слово. Значит оно много. Исследования там всякие проводятся, научные открытия, спасение жизней, тоже, кстати, по этой части. Говорят, она по большому счёту и определяет человека. Кто-то рождается с совершенным музыкальным слухом, кто-то с фотографической памятью, а кто-то с поразительной способностью выбешивать. Змеёныш определенно относится к третьей категории. Сидит себе расслабленно на пассажирском, шлёпает ладонью по подлокотнику в такт какой-то прилипчивой попсовой мути из динамиков и бесит. Не пойми чем, не пойми как, но до того, что желваки на сжатой целости ныть начинают. Ещё немного, и кажется — зубы раскрошатся к ебени матери, а за ними и череп трещинами пойдёт. Это напряжение стальным прессом в башке засело в тот самый момент, когда в гостиную влетел Хант. Разлилось тяжестью адреналина по венам, шарахнуло так, что дыхалку сдавило и перед глазами поплыло всё, кроме забитого отчаянным гневом взгляда Спенсера. Размазало всё пространство, разъело нечеткой картинкой камин, диван, окно за которым в этот момент как раз чиркнуло молнией. И прошило статикой, когда в башке резаноуло пониманием — сейчас Спенсера Ханта сорвёт. Сорвёт на первого попавшегося. А впереди змеёныш. Змеёныш не двигается, кажется — даже не соображает на что люди способны в аффекте. Кажется, даже защищаться не собирается. Кажется — он тупой. Или просто решил, что справится, когда шансов против обезумевшего от скорби отца у него по нулям. Не потому что Хант здоровяк в два места ростом с крепкими кулаками, а потому что голоса разума в его туше сейчас не отыскать. Там осатанелой болью перекрывает любое человеческое, любое хоть сколько-нибудь разумное, любую здравую мысль. А змеёныш — ну твою то мать — всерьёз вознамерился не отпор Спенсеру давать, а послужить отбойником. Подушкой, сука, безопасности. Предохранителем. А дальше Чон и сам не понял что за херню вытворил. Оно как-то само получилось, ненамеренно и уж точно не спецом. Кажется — от чего-то ледяного, что осколком вгрызлось в сердце. Не дало стоять на месте. Не дало и секунды промедления для того, чтобы просто подумать. Решить. Там решать было нечего. Там пацан с добрым сердцем впереди и несущийся на него мужик в аффекте. Чонгук отвлекается, когда слышит противный скрип искусственной кожи на руле. Он вцепился в него до побелевших костяшек и выглядит это так, словно ещё и секунда — и Чон его с корнем вырвет. Бесит. Не только пацан, а вся ситуация в целом. Дождь этот бесит, что барабанит по крыше авто, не то пытаясь ту насквозь пробить, не то высекая на ней что-то одним небесам известное. Дороги эти бесят — без единой машины, с калдобинами, на которых старая подвеска лязгом исходится, а колодки скрипят на всю улицу. Бесит, что змеёныш косяка своего в упор не видит — только со спокойной задумчивостью щурится на жёлтый свет фар, который выхватывает острые капли в темноте. Думки у шкета явно не про опасность, которая его сегодня чудом стороной обошла. Да не то, что обошла — недобежала. Влетела в шкаф — интересно как Хант его не разнёс — взревела нечеловечески, а потом на руках Чонгука повисла. Хочется этот крик забыть. Ещё больше хочется забыть невыносимо зудящее желание бошку под неправильным углом вывернуть и осмотреть змеёныша: жив? Здоров? Порядок? А потом хочется себе врезать. Сильно так — по-взрослому. Потому что одно дело — эту генетическую ошибку прикрыть и не дать раскроить ему лицо. И совсем другое — с каким-то ненормальным облегчением осознать, что того не ранили. Бесит, блядь. Чонгук ждёт объяснений. Ждёт, что пацан что-то всё же скажет. Едко, щелочно, кислотно — в его собственной тошнотворной манере. Ждёт, что тот хотя бы вызверится и скажет, что оберегать его не надо. Нахуй ему эти подачки от чужака не сдались. Но дождь бьёт по крыше. Пацан молчит. Чонгук бесится. Потому что эта напряжённая настороженность, готовность тела к бою, тянущая замечать любой звук и движение бдительность — не отпускает. Словно вот-вот снова опасность возникнет из ниоткуда. Поэтому Чонгук мечется внимательным взглядом с зеркала заднего вида на боковые, следом на дорогу. Всего на долю секунды — и он пиздецки надеется, что шкет этого не замечает — на самого змеёныша. Оценивает ситуацию — и ситуация тут пиздец. — Где ты поселился? — Чонгук выкручивает на минимум радио и высматривает среди угасающего ливня дорогу. Хреновая была идея выдвигаться прямо сейчас, когда видимость почти нулевая. Да и ехать Чонгуку в принципе некуда — на местной карте ни одного отеля не отмечено, интернет про этот городок знает лишь название и местоположение с парой паршивых засвеченных фото. Их явно делали с десяток лет назад какие-нибудь энтузиасты среди туристов, но уже тогда это место выглядело, как дыра. Вряд-ли они хотя бы на ночь тут задержались, а вот Чонгуку придётся, и не на одну. Змеёныш моргает, хмурится и нехотя выныривает из мыслей, башкой вертит, точно пытается определить где они сейчас проезжают. Точно тут вообще ориентироваться возможно — куда ни глянь местность не меняется вовсе. Он взмахивает рукой неопределенно: — Следующий поворот направо. Гостиница паршивая, зато кормят на убой. — Номера там ещё есть? Спрашивает Чонгук без особой надежды. Спрашивает, понимая, что лучше уж в паршивом номере с паршивой промятой кроватью и поросшей плесенью душевой, чем без. Спрашивает, потому что это куда лучше, чем ночевать в машине — он пробовал, он знает, и повторять он не собирается. Змеёныша этой фразой почему-то задевает — ладонь, что лениво отбивала идиотский ритм по подлокотнику — вцепляется в тот мертвой хваткой. Он зачем-то чуть не корпусом к Чонгуку поворачивается и вглядывается в профиль. Чонгук не видит, но кажется — шкет подозрительно щурится. Подбирается весь, словно только здесь и сейчас опасность почуял. Руки скрещивает на груди и отодвигается ближе к окну, хмуро оповещая: — К себе я тебя не пущу. И смотрит волком, разве что не скалится. И щетинится так, что кажется — надо срочно пригнуться, чтобы выпущенными за секунду шипами не пронзило насквозь. И бесит, господи, как же бесит. — Какая жалость. — его нервировать весело. Он чуть не дёргается, когда Чонгук медленно тянется к панели на подлокотнике, чтобы со своей стороны окно открыть. Руку оттуда сметает сразу же и не знает куда её уложить. И дышит он странно. Дышит змеёныш почему-то через раз. Дышит тяжело — его выдохи где-то на изнанке слуха оседают густым осадком. Дышит так, словно пытается отучить легкие от кислорода. Или от запаха, что витает в машине, хотя тут и не пахнет толком ничем. А Чонгуку остановиться трудно. Трудно не пихнуть его локтем слабо, слыша на периферии, как змеёныш судорожно воздух сквозь зубы втягивает. Трудно не лепить сарказмом наотмашь, как пощёчинами. — Я уж думал, мы станем, как настоящие напарники — буем вместе расследовать дело, шептаться по углам, а поздней ночью в одной постели делиться секретами в объятиях друг друга. — и не посмотреть на него трудно. Такого необъяснимо запыхавшегося, словно его гончие ада гнали долгие часы. Такого почему-то раскрасневшегося. У него на бледной роже румянец прямо по скулам разливается. Задевает очертания губ грубым алым. Тянется к кончикам ушей насыщенной краснотой. Змеёныш перед собой смотрит и взгляд у него остекленевший. Спутанный. Словно он нахуя-то представил то, о чём Чонгук сказал. Не то одну постель, не то объятия. — Ты предаёшь мои чувства, змеёныш. Хочется откровенно заржать. Громко так и искренне. Как давно уже не смеялся. Напряжение спадает медленно, развеивается залетающими в приоткрытое окно каплями. Растворяется во все ещё растерянном взгляде пацана, который раздражённо фыркает: — А у тебя они когда-нибудь были? — и смотрит на Чонгука почти с претензией. Резонной, кстати, претензией. Бьёт змеёныш прицельно. Не промахивается. Попадает точечно туда, где отзывается страшнее всего. Где онемело давно. Где выскоблено до удушающей стерильности. Где нихрена, кроме глухой пустоты. Где сквозняки даже не гуляют — им такое омертвевшее нахрен не упало. А потом взгляд змеёныша меняется. Всего на долю секунды, всего на едва заметный оттенок, всего на сотую градуса — он становится понимающим. Словно тот непозволительно близко подобрался и умудрился что-то в Чоне разглядеть. Узнать. Выявить. Да блядская ж ты рептилия. — Не помню. — кажется разумным от него отмахнуться. Кажется разумным следом зачем-то пояснить, сбавляя скорость на повороте. — Может и были в другой жизни. А ещё кажется, что у змеёныша это вызывает какой-то нездоровый интерес. Тот подбирается весь, подаётся вперёд заинтересованно, даже не замечая, что сидит он уже боком к лобовому. Лицом к Чонгуку. Нутром к его пустоте тянется настолько заметно, что становится не по себе. Становится даже страшно. Нет — Чонгук не из пугливых. Но черт его знает как разломы внутри отреагируют на вторжение чего-то настолько живого. Чего-то настолько бестолкового. Чего-то настолько едкого, но иррационально доброго. И он не до конца понимает кого конкретно сейчас обезопасить пытается. Пацана от себя — или себя от пацана. Но пацан напирает. У пацана тормозов нет. Пацан топит туда, откуда бежать сломя голову должен. Пацан спрашивает зачем-то шёпотом: — До ФБР? — глядит увлеченно, даже не моргает. Боится пропустить не то, что слова — любой оттенок эмоций, которые в Чонгуке если и остались, то где-то настолько глубоко, что их не разглядеть. Но змеёныш пытается. Напрочь забывает, что пытался врасти в пассажирскую дверь с минуту назад, чтобы от Чонгука подальше держаться. Забывает, что дышал через раз и тянет носом воздух до упора. До того, что его слегка трясти начинает. До того, что он губы невыносимо медленно облизывает, оставляя на нижней глянцевый влажный след и теперь дышать не может сам Чонгук. В машине просто система кондиционирования хреновая — он это ещё с утра заметил. Воздуха тут не хватает — неоткуда ему браться, даже если окно нараспашку. Местным кислородом просто надо учиться дышать заново — он тут не такой, как в Куантико. Чонгука просто не предупредили об этом, а ему теперь мучиться. Ему теперь липнуть взглядом к чужим губам и забывать, что тему эту поднимать не хотел никогда и ни с кем. Ему теперь отвечать, как под сраным гипнозом, сбитым в хрип голосом: — До Милуоки. — и язык прикусить до острой боли, пока лишнего не сболтнул. Скрип тормозов теряется где-то среди деревьев, плотно усаженных у мелкого отеля. Если мимо проезжать, можно и не заметить залитый грязью указатель: Завтраки у Джойс. Строение в два этажа прячет в себе крошечную забегаловку, что рассеивает в потёмках теплый лимонный свет. На гостиницу это не тянет, зато на придорожный мотель — вполне себе. Ко второму этажу с обеих сторон тянется с виду неустойчивая лестница. У номеров и стен-то нет — одни окна в пол, зашторенные вертикальными жалюзи, да двери из светлого дерева, на которые нумерация прибита большими синими табличками. Больше походит на крошечное офисное здание, какие снимают на пару дней для выездных брифингов средние компании, чем на то место, где можно жить, но выбирать не приходится. На залитом дождём асфальте — красным рябит надпись «MOTEL», установленная на крыше. Но из-за густеющего тумана кажется, что та и вовсе парит в воздухе. Чонгук уже дверь открывает, расплескивает рифленой подошвой неоновые брызги, наступая в лужу, которую не обойти, когда слышит вдогонку: — Я всё равно узнаю что тогда случилось. — сказано это на пределе слышимости. Сказано не угрозой или вызовом. Сказано скорее всего даже не Чонгуку — а обещанием самому себе. И Чонгук застывает, так и не толкнув дверь, чтобы ту захлопнуть. Хмурится в красный туман, ежится простуженно. Не то от этого заявления, не то от уже редких капель, срывающихся с неба, что попадают за шиворот. За его секретами ещё никто настолько слепо не гнался. Его личное еще никто не пытался выпотрошить с такой бездумной дуростью. Ему в изнанку ещё никто не лез с таким самоубийственным рвением. Пацан стопроцентно проебётся. У пацана ни единого шанса. Пацана в этой изнанке мясорубкой пропустит и живого места на нём не оставит, как не оставило на самом Чонгуке. И этого Чонгук определенно не хочет. Пусть змеёныш и идиот, но живой идиот. Идиот, ещё умеющий чувствовать. Идиот, который вознамерился утешить амбала, что на него несётся, желая в костное крошево его раздробить. Идиот с большим, блядь, сердцем, которого у Чонгука уже давно нет. На месте которого выжженный кратер и чернота настолько липкая, что подпускать к ней никого нельзя. На месте которого чудовищная пустота — щупальцами за врождённым любопытством пацана тянется, словно выходя из летаргии. И Чонгук, несмотря на то, что собирался снять номер и запереть в нём себя от всего этого пиздеца — тащится вслед за змеёнышем. Тот оборачивается только у двери на первом этаже, приподнимает брови вопросительно, вертя на пальце ключ — раздумывает стоит ли впускать к себе Чонгука и всё, что к нему арктическим ознобом прилагается. Как ни странно — не говорит ничего, только хмыкает тихо, отпирает дверь и первым заваливается в темноту комнаты. И пахнет тут совсем неплохо. Не как Чонгук ожидал — ни затхлости, ни пропитанной табачным едким смрадом мебелью, ни сыростью, что обычно в стенах застревает. Лишь лёгким намёком на недавнюю уборку и почти незаметно тем запахом, который с собой змеёныш из дома привез на собственных вещах. Чем-то горько-сочным, цитрусовым, как если бы апельсиновую корку в руках разламывали до брызг. Змеёныш проходит вглубь и вместо того, чтобы включить основной свет — щелкает выключателем прикроватной лампы, что расплывается мягкими полутонами по комнате. Выхватывает из тьмы двуспальную кровать, где подушка промята лишь с одной стороны. Стены выкрашенные в теплый бежевый, и журнальный стол около которого два глубоких кресла. Из роскоши только мелкий телевизор на стене, кондиционер над искусственным цветком в горшке и метровый холодильник, ютящийся у пустого шкафа. В голове мелькает непрошеная мысль, что даже это необжитое место больше походит на дом, чем тот, куда Чонгуку возвращаться не хочется. Не хочется уже несколько лет. Не хочется до того, что он готов провести в командировках всю жизнь, если потребуется. Бежать из города в город, из штата в штат. Бежать и не оглядываться, боясь увидеть там то, что осталось в прошлой жизни. Кто знает — может оно гонится по пятам и уже настигает. Чонгук опускается обессиленно на кресло, которое оказывается удобнее, чем он думал. Откидывает голову на спинку и прикрывает глаза под возню змеёныша. Сегодня один из тех дней, когда такая возня на периферии очень нужна. Когда она не раздражающим шумом крошит пространство, а настилается успокаивающим фоном. Нет — Чонгуку до сих пор не нужна компания. Никогда не была нужна, если уж на чистоту. Но в моменты, когда он вспоминает от чего бежит, в моменты, когда ему кажется, что прошлое наступает на пятки — он позволяет себе небольшой самообман. Позволяет себе поверить, что он не один. Позволяет себе поверить, что однажды обернётся и обнаружит, что бороться ему повезёт не в одиночку. Однажды он будет себя за это грызть до костей. Однажды это обернется для него катастрофой. Однажды, но не сейчас. Судя по звукам, пацан совсем рядом оказывается — шелестит бумагами, перебирает пальцами листы и выругивается тихо. Почему-то кажется, что обычно змеёныш ведёт себя куда громче, а сейчас вот великодушно решил понизить привычные для себя децибелы, чтобы Чонгука не тревожить. Это бред, разумеется, такого даже при самом хорошем раскладе, даже в другой вселенной бы не случилось. Но мысль об этом зачем-то все же клинится в сознание ржавым гвоздём. Всё же на тысячную градуса отзывается теплом в мёрзлой пустоте внутри. Мысль уже кажется неправильной, но Чонгук её не прогоняет — как почему-то не прогоняет его из своего номера змеёныш. По прикрытым векам растекается алый свет от фар только заехавшей на парковку машины и тут же гаснет, вместе с двигателем. И момент тишины звонко ломается, когда шкет цепляет носком ботинка ногу Чонгука, вырывая его из раздумий: — Нам нужно как можно быстрее допросить Хантов. Информации от Сэма слишком мало. Тяжёлые веки Чонгук поднимает чисто на упорстве. И тут же вгрызается взглядом в не такого уж с виду и шкета. Тот стоит напротив, склонив голову на бок, смотрит из-под ресниц лениво, и волосы назад зачесывает пятерней. Ему бы вот так в рекламе какой-нибудь пиздатой туалетной воды сниматься, а не в богом забытом городке ошиваться, да на трупы пялиться. Чонгуку проще его как угодно называть, избегая имени. Избегая личного. Избегая любой привязки к пацану. И явно уж не думать, где пацан лучше смотреться будет с его-то данными. С его взглядами — острыми, расскающими болезненным жаром плоть там, где они лезвиями резко проходятся — и Чонгук врёт себе, что ему не хочется под эти взгляды шею подставить как раз там, где хреначит пульсом артерия. С его огрубевшим изяществом — пугающе-хищным. С его оскалами опасно-красивыми, о которые бьётся вдребезги солнце. Потому что смотреться змеёныш будет лучше всего — однозначно на коленях перед Чонгуком с приоткрытым ртом и… Да ёб твою мать. Чонгук глаза потирает пальцами — и уже в который раз за день — пытаясь выкорчевать из себя эту хрень: — Тут есть мини бар? Вот что уж точно поможет. Что от себя семимильными свалить, что от змеёныша. Алкоголь зрение расфокусирует, сгладит реальность до неузнаваемости, собьёт чувствительность с торчащих наружу обглоданных нервных рецепторов. Пацан пойлом делиться не спешит. Всё смотрит. Изучает. Ебучая любопытная рептилия. Взглядом ввинчивается так, словно ему за это с неба ачивка за внимательность упадёт. Словно ему за это и премию выдадут, и сходу повышение. Словно ему действительно, блядь, интересно? Да не — гониво. И смотрит он как всегда свысока. Как тогда в комнате Кэти, когда Чонгук отчётливо понял, что змеёныш ему в росте уступает на пару дюймов. Как потом, когда тот уселся на корты перед Сэмми. И насколько бы низко он не находился, насколько бы выше него не находился Чонгук — змеёныш всё к хренам выворачивает своим заносчивым взглядом. Сверху, сука, вниз. Киношники за один лишь такой кадр, удостоили бы его многомиллионным контрактом и Оскаром. Чонгук удостаивает только презрительно поднятой бровью. Пацан раздумывает о чём-то, что Чонгук разгадать не может. И в следующую секунду тянет уголок губ в недоусмешке — почему-то холодной настолько, что Чонгук едва не подносит ладони ко рту, чтобы согреть те дыханием. И сразу же слизывает её с губ, словно и не было ничего, отступая на пару шагов, чтобы открыть холодильник. Звенит стаканами, на стенках которого матовая поросль льда и выуживает запечатанную бутылку. — Для тебя есть только паршивый виски за двенадцать долларов. — ставит ту на стол с грохотом и сам падает в кресло, что ютится рядом. Изящно так падает. Плавно, несмотря на то, что даже не старается. Красиво, блядь. Как же бесит. Крышка на бутылке прокручивается с мягким треском и остаётся в ладони, когда Чонгук ему виски протягивает. Из горлышка тянет едва заметным ароматом высушенных листьев и солода — сразу понятно, что выдерживать его никто не собирался, как и наслаждаться вкусом. Такой покупают только чтобы надраться на студенческой вечеринке с ограниченным бюджетом, разбавляя виски с дерьмом вроде колы. Не хватает лишь громкой музыки, взрывного смеха и полуголых девиц, танцующих на столе. Хотя, справедливости ради — ни то, ни другое Чонгука никогда и не привлекало. Для него и вот такое непривычно — заваливаться к едва знакомому человеку в номер, требовать с него виски и расслабленно проваливаться в кресло. Тем более непривычно, что едва знакомый человек всё ещё сидит в его одежде, принюхивается к содержимому своего стакана и морщится, хотя кивает тут же одобрительно — такой честью не пользовались даже его бывшие. Непривычно делить с кем-то вечер в конце концов. А он его со шкетом именно делит. Не коротает. Не отматывает время, только бы то побыстрее прошло. И этим самым совершает большую ошибку. Критическую. О которой пожалеет когда-нибудь завтра. А сейчас язык разъедает спиртовым осадком, продирает глотку обжигающим глотком и скатывается по пищеводу жидким огнем. У него в желудке кроме кислоты и алкоголя нихрена не было со вчерашнего дня. Тот протестует, посылая волну тошноты судорогой, но Чонгук её быстро сглатывает и снова запивает. Ещё и ещё раз. Цыкает языком, потому что на вкус это пойло хуже химозных коктейлей в клубах. Утирает уголки губ пальцами и говорит то, о чём весь вечер думал, пока над Хантом нависал местный врач, делая ему капельницу, и ворчал, что больного нельзя беспокоить ещё как минимум четыре часа: — Слова мальчишки могут оказаться полезными. — взгляд непроизвольно падает на мелкую родинку на чужой шее, которую выхватыет тонкой полоской света с улицы. Грёбаные жалюзи пропускаю россыпь наружных фонарей и подсвечивают то, что подсвечивать нельзя. Потому что сейчас очень правильным кажется вперёд податься и слизать с кожи этот блядский луч. Сжечь его в виски, что осел на языке. Чтобы полыхнуло химической реакцией и выжгло к сатане это иррациональное желание, что зудит на вкусовых рецепторах. Вместо этого Чонгук поднимает стакан с плещущимся в нём янтарем и смотрит уже через него. Так проще. Так родинки не видно. И полосок света. И собственных глаз за стеклом, в которых явно же нездоровое намерение отражается. — Надо бы навестить подруг Кэти, может они что-то видели, что-то знают. Зацепка едва ли не мертвая, но и такое порой помогает. Детей учат не говорить, пока их не спрашивают и следствию это на руку явно не играет. Чонгук бы хоть сейчас выехал расспрашивать, только вот ночью никто ему такого не позволит. Зато почему-то позволяют сидеть напротив, цедить по глотку виски и смотреть. Пусть и через маслянистый слой алкоголя. И было бы проще, если бы змеёныш его просто выставил, хлопнул дверью перед носом и прошипел что-нибудь обидное. Было бы проще. Если бы. Поэтому — бесит. Бесит, что шкет не спешит. Бесит, что слушает с отзывчивой сосредоточенностью. Бесит, что соглашается делить вечер. Бесит, что его такой расклад тоже вполне устраивает. А потом устраивать может прекратить. Когда-нибудь завтра. Когда-нибудь навсегда. Так ведь оно бывает, да? Соглашаешься на что-то, а потом думаешь: нахуя я это сделал вообще? Думаешь: не, так не пойдет. Думаешь: ну его к черту. И к чёрту идёт именно тот, кто в тайне надеется, что этот вечер не последний. Не, Чонгук не надеется. Едва ли он на это способен. Едва ли он способен признать, что надеяться за столько лет — так и не разучился. Блядство. Змеёныш головой ведёт, разминая шею. Словно знает чего Чонгук взглядом коснуться пытается. Потягивается следом, вытягивая руки вверх — выгибается весь, задирая голову так, что видна только острая линия подбородка. И во рту пересыхает настолько, что остатки виски приходится допить залпом. Надо бы залпом всю бутылку, а потом и весь мини бар. И не факт, что это поможет. И не факт что опьянение Чонгуку грозит лишь от алкоголя. Он уже немного вхлам. Уже немного им. Уже достаточно себя за это ненавидит, потому пробивает ебучее дно. Притяжение или что там это за хуйня с ним творится — но с этим однозначно надо завязываеть. Завтра. Прямо с утра. — Тебе не показалось, что с парнем что-то не так? — шкет тянется к бутылке, снова стаканы наполняя. И Чонгук почти ему отвечает: да. Почти говорит: кажется. Почти подтверждает: с тобой, парень, уж точно что-то не так. Проблема в том, что не с ним. Проблема в том, что — с Чонгуком. Проблема в том, что речь вообще не о них. Кажется, себе тоже у врача надо было вытребовать капельницу. Какую-нибудь убойную, которая мозги прочищает. Которая из ёбаного кретина — Чонгука снова самим собой сделает. Того, который был до того, как в этот чёртов город приехать. Теперь слова шерифа не такой уж чушью кажутся. Сатанисты, ритуалы, черная магия. Чонгук в эту херь уже готов поверить, только бы себе объяснить хули его змеёнышем так мажет. Хули у него внутри пустота на змеёныша отзывается. Хули внутренний холод о него так согреться стремится, что где-то за рёбрами ноет болезненно. Не унимается, даже когда Чонгук ладонь укладывает на грудину в совершенно идиотском желании всё это нахрен прекратить. Вот же дерьмо. Но оно прорастает куда-то вглубь. Оно царапает нутро паскудным пониманием — Чонгуку просто со змеёнышем спокойно. Ему вообще впервые с того дня спокойно. Змеёныш словно стирает чувство вины, с которым Чонгук, казалось бы, ужился давно. На самую малую часть — на самое ошеломительно большое облегчение в выдохе. Во вдохе, на который этого облегчения уже едва хватает. И тем не менее. Тем не менее. Чонгуку и этого достаточно, чтобы на это чувство подсесть, как чертовому наркоману. Чтобы брошенной под колеса псиной внуренне скулить, выпрашивая дозу обезболивающего ещё и ещё. С алкоголем всегда так. Сначала он боль обостряет, а потом её же и гасит. Надо просто переждать. Над просто глушить стакан за стаканом, пока не онемеет не только тело. Пока не отнимется это вот аномальное, что Чонгук в себе неожиданно обнаруживает. Что он в себе обязательно в зародыше придушит. Чего он себе завтра не позволит. Потому что оно ему нахрен не нужно — он привык справляться сам и менять ничего не собирается. По плану мотаться из города в город, из штата в штат. По плану бежать и не оглядываться, боясь увидеть позади то, что осталось в прошлой жизни. Кто знает — может оно гонится по пятам и уже настигает. Может оно его и убьёт, но перенесёт это Чонгук хотя бы с достоинством. Хотя бы на своих условиях. Он выдерживает паузу, за которую вспоминает о чём речь шла. Не только у Чонгука что-то не так. Что-то не так с этим миром в принципе, раз детей похищают из собственных комнат. Говорит, стирая со стакана осадок конденсата: — У Сэма пубертат на носу и родители, раздавленные горем, конечно с ним будет что-то не так. На что змеёныш головой трясёт настолько активно и несогласно, что пара непослушных прядей тут же падает ему на лицо. Глядит на Чонгука, как на идиота. Видимо, ожидает, что он и сам догадается. Хах, Чонгук знает к чему сейчас все его пиздецки неразумные умозаключения сводятся. Чонгуку надо от мыслей взять передышку, поэтому он только и может, что головой качнуть, чтобы шкет продолжал сам. И он продолжает. Тычет в стол пальцем, словно что-то доказать пытается: — Его в этом доме слишком мало. На стенде с наградами в основном медали Кэти. С фотографиями тоже самое. — выдыхает возмущённо, даже рукой куда-то в сторону указывает, словно сейчас в не собственном номере находится, а настолько в воспоминания погрузился, что мысленно по дому Хантов перемещается. — Ни одного его рисунка на холодильнике, ни одной игрушки в комнатах, где я бывал. Я вообще не уверен, что он живёт с родителями. У него кончики пальцев слегка подрагивают. Не колотит. Не треморит. Коротит скорее неясно от чего. Как если бы через змеёныша разряд тока запустили и обратно не выпустили. Как если бы он чудовищно хотел к чему-то коснуться, но себя сдерживает изо всех сил. И на Чонгука не смотрит. Или старается, потому что блуждающий взгляд всё равно к нему возвращает и сжимает ладонь в кулак. Крепко так, надавливая ногтями на кожу. Словно от мыслей отвлечься пытается, как и Чонгук. Знать бы только от каких. — Это можно выяснить. — Чонгук хмурится, когда понимает, что снова не по теме ответил, снова себе, своим думкам и вслух. И благодарит всех богов за то, что не проебался хотя бы сейчас, потому что змеёныша это устраивает. Потому что подходит ответ что собственным мыслям, что его умозаключению. На этот раз пронесло. Не факт, что пронесёт в следующий. Пальцы ложатся на ободок стакана, собирают остаток спиртовой влаги на нём, пропитываются запахом и только благодаря этому Чонгук вспоминает то, что сегодня толкнулось беспокойством в мозгу. — С кем точно что-то не так, так это с шерифом. Видел его реакцию? За годы работы и учитывая предыдущих жертв, мужик должен был обрасти толстой кожей как минимум. Змеёныш кривится, делая очередной глоток и кивает, соглашаясь. Сглатывает нехотя, подносит кулак ко рту, жмурится. Пить ведь совсем не умеет, но сосредоточенно надирается, под насмешку которую Чонгук прячет, закусывая губу. Это до глупого весело — наблюдать как тот каждой каплей давится. Как его передёргивает ощутимо. И как он расслабляется всё сильнее, теряя напряжение в плечах. А потом он и вовсе лицо ладонями трёт, шумно вдыхая, а когда руки отнимает — признаётся: — Не такого я ожидал, когда сюда прибыл. Шериф с горя алкашку хлещет, мать с отцом в невменосе, соседи стервятники. И среди всего этого самый адекватный — одиннадцатилетний пацан, который из всех них — единственный ведёт себя, как взрослый. Он усмехается как-то совсем уж невесело. Как будто не верит, что такое происходить вообще может. Как будто не ожидал, что люди переживать горе могут по-разному. Настолько по-разному, что адекватным остаётся мальчишка, которому переживать запрещено вообще. Рано или поздно из мальчишки вырастет очередная версия Чонгука. Рано или поздно мальчишка побежит от семьи прочь. Рано или поздно мальчишка побежит от себя из города в город, из штата в штат, будет ныкаться по мотелям и ужираться гадким пойлом. Может быть мальчишке повезет и он найдет того, кто в нём его прошлое будет неожиданно гасить. Может быть. От одной только мысли об этом — бросает в холодный пот, который почему-то на ладони не чувсется, когда Чонгук ею лоб утирает. Поэтому он пускается в объяснение, пока его не затянуло окончательно в то, в чём он явно разобраться не может: — Ты думаешь, в других семьях такого нет? — ответа от змеёныша он не ждёт, но отмечает, как тот в злости поджимает губы. Добрый. Искренний. Переживает. Но скоро разучится. Потому что. — Поработай над таким ещё пару лет и привыкнешь. — приходится стакан со стола смести и наполнить рот горечью, чтобы такую же полнынную змеёныш в его глазах не увидел. Это не обещание, не слепое пророчество, это предупреждение. Не совсем верное, потому что разучится змеёныш разве что на такое слишком остро реагировать. Привыкнет к этому. К горю привыкнет и к его оттенкам. Пропитается им. Промаринуется так, что люди его стороной обходить начнут. А он, в свою очередь, начнет от него людей избавлять. Со временем. Если не решит, что такая грязь в работе не для него. И что-то Чонгуку подсказывает, что этот точно не отступится. — Серийников по горячим следам не находят. Тем более таких. Пацан сводит брови к переносице. Думает. Настолько в мысли уходит, что поднесенный ко рту стакан так и виснет в воздухе. Пальцы в него впиваются цепко, рука всё никак не опустится. Зато зачем-то опускается язык. Прямо на кромку, где застыла капля виски. Змеёныш её слизывает быстрым движением — всего доля секунды. Долгой такой секунды. Бесконечной. Невыносимо страшной секунды, за которую Чонгук успевает проклясть всё, на чём мир стоит и словить ебучий приход. Жёсткий настолько, что сердце не выдерживает. Сердце в истерике колошматит. Сердце срывается в тахикардический пиздец и Чонгуку кажется, что с таким не выживают. Такое не забывают, даже когда секунда-вечность кончается, а чужой острый язык прячется за губами. Такое сбивает с орбиты планеты. Чонгука таким отшвыривает на другой конец галактики, где глушит вакуумом и собственным одурелым пульсом в ушах. Пиздец. Он кое как успевает отдышаться, когда слышит — как сквозь слой ледяной воды — вопрос, на который едва ли в таком состоянии способен ответить: — Хочешь сказать, у него есть опыт? Этим до пизды внимательным взглядом Чонгука гвоздит к креслу. Вжимает. Распирает в грудине настолько, что кажется — собственные ребра сейчас наружу вывернутся и распорят саднящую жаром кожу. Выпустят наружу то, что минным снарядом разнесёт всё к ебени матери. Господи, если ты есть — помоги. Чонгук сглатывает слюну, успевшую собраться во рту. Сглатывает лютое желание вперёд податься, опрокидывая ополовиненную бутылку виски, заливая им темно-зеленый ковролин, бошку змеёныша зафиксировать и толкнуться пальцем в чужой рот. Чтобы ощутить на нём влажное касание. Чтобы убедить себя — обычный у него язык. Как у всех. Как и любой другой. Как у десятков тех, чьи языки Чонгук видел и пробовал. Который не стоит того, чтобы на нём так безбожно виснуть. Господи, если ты есть… Пацан постукивает по столу пальцами в ожидании. Видимо — то здорово так затянулось. Видимо — Чонгука, блядь, здорово так затянуло. Вырубило. Вышибло из жизни на хрен знает сколько времени. Видимо — если бог и есть, то Чонгука он плотно игнорирует. Хотя вот это нихера уже не новость, вообще-то. Это закономерность. Глотку приходится прочистить, прежде чем сказать хоть слово. Но там всё равно ржавчиной царапается, стоит только Чонгуку рот открыть: — У него явно прослеживается криминальное прошлое. — и ещё раз прочистить. Безрезультатно. — К серийным убийствам приходят не за один день и не за одну жертву. — и в глаза змеёнышу посмотреть, убеждаясь, что тот настолько же пьян. — У него четкий и сформировавшийся почерк. Метод убийства, обстоятельства похищения, то, как он обращается с похищенными до смерти и после её наступления — фиксированные. — и захлебнуться в его взгляде немного. Таком невозможно внимающем. Таком расфокусирвоанно-пристальном. Таком, от которого сваливать надо, как от прошлого — в другой город, в другой штат. На другую, сука, планету в какой-нибудь другой солнечной системе. Но провалиться в него окончательно Чонгук себе не позволяет, ухватывается за нить разговора, который надо срочно заканчивать. — На что это указывает? Вообще-то всё указывает на то, что дерьмовый виски в компании пацана с добрым сердцем — дерьмовая идея. Но они вроде как сейчас не об этом. А зря. — На то, что каждый из этих элементов приходил с опытом. — змеёныш отвечает почти мгновенно. Схватывает на лету. Не всё, конечно — главного он не видит в упор. Или видит, но предпочитает игнорировать, пародируя бога. Чонгук ещё в себе не разобрался, куда уж ему разбираться в змеёныше. И тот не утихает, только склоняется чуть ближе, опускает локти на стол. На мелкий стол. За таким вдвоём сидеть тесно. Его пропахшее чем-то древесным дыхание оседает теплом на лице. — Это как набивать руку. Пробуешь одно, понимаешь, что это тебе не подходит, пробудешь другое и так из раза в раз. И Чонгук почти к нему навстречу подаётся. Если бы не свинцовая усталость — не то, что подался, он бы пацана вместе с его креслом опрокинул и оказался сверху. И хрен знает, что тогда было бы. И хрен знает чем бы пацан отделался. И хрен знает — в морду бы дал или ответил — жарко, развязно и мокро. Башка кружится так, как космонавтам на подготовке и не снилось. Чонгук глаз не сводит с единственного статичного, что удерживает его в сознании — со змеёныша. Шепчет ему, понимая, что тот уже не слова его ловит, а дыхание на собственных губах: — Ты прав, те девочки не единственные. И возможно, есть те, кто выжил. — и поднимается Чон слишком быстро для того, кого ноги едва держат. Отворачивается сразу же, понимая, что ещё мгновение и кого-то из них либо губами в губы укусами впечатало, либо отшвырнуло на другой конец комнаты. Чонгук делает это первым. Чонгук всегда и везде первый. Особенно в побегах. Уже стоя на пороге, бросает змеёнышу холодно. — У тебя есть пара часов на сон, не трать их на ерунду. И выходит, закрывая дверь. И вдыхает прохладный ночной воздух. И понимает, что сам он уснуть не сможет. И совершенно точно знает на что эти часы потратит. Дрочить на того, кто бесит, он ещё пробовал — но осуждать за это он себя будет завтра.