AMBER ALERT

И что ему со всем этим делать? Чимин косится на сгустки надписей в рабочем блокноте — те разбросаны хаотично, кое-где зачёркнуты, а где-то вообще прерваны на полуслове, потому что информация неважной показалась. И думает вовсе не о том. Не о записях, не о почерке, который и сам разобрать не сможет, даже не о том, как в этом бардаке потом разбираться. Что ему делать с этим запахом с чужой одежды? Что, бля? Он везде. Он в нос забивается плотными отравляющими парами. Он клубится повсюду, куда бошку не поверни. Он тисками вонзается в виски чересчур надоедливой ноющей болью. Запах странный. Явно создавался в какой-нибудь засекреченной лаборатории по производству химическо-биологического оружия. Причём не просто массового поражения — а ещё и локального, одиночного, точечного. Им царапает носовые пазухи с каждым новым глотком воздуха — и тот внутри, кажется, окрашивается красным. Чимин нос утирает и удивляется тому, что не обнаруживает на руке кровь. От запаха плывёт всё, как в каком-нибудь наркотическом трипе и сколько башкой не тряси — собраться это не помогает. Ни мыслям, ни картинке перед глазами. Не встают на место похеренные провода в мозгу, не срабатывает система вентиляции — ту опиатами забило намертво. Их явно подмешали в то, чем Чон свои шмотки обрызгал. Возможно не просто обрызгал, а вымочил на совесть, если она у него, конечно, есть. Но что-то не похоже. В нём кроме ёбаного холода и пустоты ничего больше и не уместится. Они всё пространство в нём заняли, каждую клетку тела, каждый атом собой заполонили. И Чон такой же — заполняет собой всё, чего касается. Всё, с чем рядом находится. Всех, кому шмотки свои брендовые настолько бездушно раздаёт. Снять бы их. Содрать с себя, отшвырнуть подальше, а потом вообще палкой на улицу вытолкать, бензином облить, осыпать солью и сжечь. Только вот не выйдет нихрена — Чимин это знает. Шмотки подстать своему хозяину — вмерзают в кожу, оседают на ней коркой льда, врастают гораздо глубже мышц и костей. Такие с себя только с мясом срывать. Если и поджигать, то только на себе. Если и отшвыривать — то за ними потянет рыбиной, насаженной брюхом на прочную леску. Чимина в этом запахе консервирует — не чувствуется даже знакомый озоновый ветер, что бьёт в лицо, стоит только вслед за помощником шерифа на улицу шатко выйти. Тот взмахивает рукой кому-то, кто ждёт его у служебного пикапа, недовольно бормочет что-то неразборчивое и скрывается за непроходимой пеленой дождя. Чимин шарит руками по карманам, пока до него не доходит — карманы ж не его. Одежда не его. С ним вообще такого происходить не должно было. Зажигалка, как и сигареты — пропитались ливнем, а магазин отсюда милях в трёх по размазанной дорожной грязи и глубоким лужам, в которых легче утопиться, чем их перейти. Откуда-то справа выныривает испачканная графитовыми чернилами рука, с зажатой меж пальцев сигаретой. Ещё не зажжённой, с оранжевым фильтром и странной маркировкой. У Чимина тут по ходу олл инклюзив: знаниями делятся, одеждой, сигаретами. Холодом, пустотой, скелетами, что грудой костей застряли на дне чужих зрачков. Он их отлично видит, когда глаза поднимает и давится тяжестью чужого взгляда. Выхватывает отраву из руки, своей стараясь Чона не касаться, продувает фильтр чисто по привычке и зажимает его зубами. Но зажатым почему-то чувствует именно себя. Замурованным. Запертым в каком-то ненормальном лабиринте из которого выхода нет. Его реально нет — бесконечная стена дождя тянется с неба и разбивается о землю, попадает шрапнелью на ноги. Только и остается, что пытаться через неё хоть что-то разглядеть. И кажется — впереди одно огромное ничего. Ни дороги, ни городка, ни основного мира. Его стирает подчистую, как неугодную мазню ластиком. Его, может, и не было никогда. Был только этот пузырь с клочком земли под домом Хантов и роем людей, незнающих куда себя деть. — Стрёмный городок. — Чон щурится, прикрывая ладонью слабый огонёк из сопла, тыча в него сигаретой. Затягивается сразу глубоко и не выпуская дыма, подносит зажигалку к Чимину. Тот каким-то чудом угадывает мысли Чимина и их же подтверждает. Каким-то чудом затаскивает его под дождь и тут же делится одеждой. Каким-то чудом достает сигареты, когда они Чимину похлеще кислорода нужны. Чудно, блядь. Просто сказка. Злая, мрачная от каких-нибудь братьев Гримм без адаптива, которая даже взрослых пугает до усрачки. Там, где сестры Золушки отрубают себе ступни, чтобы залезть в хрустальную туфельку, а принц из Рапунцель выкалывает себе веткой глаза. Таким сказкам даже злые ведьмы и драконы не нужны — у главных героев есть свои внутренние демоны, которые явно пострашнее любого кошмара. — Ага, с серийными убийцами, сатанистами и трупами детей. — ничего не остаётся, кроме как подтвердить слова Чона и тут же заткнуть себя затяжкой, прежде чем изо рта вырвется ядовитое: а ещё с тобой — вот что самое стрёмное. Слизистую опаляет плотным табачным облаком, которое сочится в лёгкие, раскрывает их тягучей болью. Смутно ощущается никотиновый выхлоп, но тут же гаснет под прессом запаха с майки. Не перебивает его даже когда Чимин сигарету к глазам подносит настолько близко, что кажется — огнём жрет не бумагу и табак, а развалины города, что уносит пеплом ветер. Тонкая струйка дыма как раз к лицу тянется, но вынуждает только зажмурить глаза слезящиеся. Не пахнет, бля, табаком. Дождём не пахнет, который каждый сантиметр земли уже пропитал. Не пахнет вымоченной дорожной пылью и охлаждённым свежестью асфальтом. Зато запах Чона удушливо вокруг глотки опоясывает, вязнет в воздухе, затягивается удавкой. Он все рецепторы серной кислотой выжигает и почуять теперь хоть что-то — Чимин, кажется, вообще никогда не сможет. Хоть что-то, кроме него. Инстинкты орут предупреждающе срывающимся в истерику голосом: беги, беги, блядь, уматывай оттуда, сваливай. Надышишься, отравишься, подохнешь. Но голос этот удивительно легко перебивается чужим тихим и прокуренным: — Как тебя сюда занесло? И в правду — как? Лихим, бляха, ветром. Жаждой нового — на одном месте Чимин никогда толком усидеть не мог, хотя его и усаживали насильно. Запрягали по полной тем, от чего тошнить начало уже в самом начале. Пачки макулатуры, тонны текста, документация эта ебаная и паршивые отчёты. Крутые копы очень круто просиживают штаны в участках, круто заваривают отвратительный растворимый кофе и круто набирают текст в ворде — работа мечты, хули. Чимину от этого по съебам хотелось дать уже давно, да некуда. Да его сюда и не отправили бы, если бы не обстоятельства. — По собственному желанию. — он плечом коротко дёргает, не сводя задумчивого взгляда с белого шума ливня. — У всех наших семьи, дети, обязательства. Собак девать некуда, дома оставлять не на кого, а жены будут бесноваться, если тех куда направят. — тянет уголок губ в мрачной усмешке, которую скорее на самого себя направляет, потому что. — У начальства тупо не было выбора. Твоё это чем оправдало? В голове подозрительно тихо. Край сознания задевает рваными обрывками мыслей — что-то о том, что верзила тут не по собственной воле. Такие рожи встречаешь в пиздатых клубах по вечерам и на нагретых папочкой директорских креслах по утрам. Таких просто так с места не вырывают и не вышвыривают в пыльные ебеня, как провинившихся щенков. Таким приносят документы на подпись, кофе по щелчку и любое желание выполняют моментально. — Сменой обстановки. — Чон отвечает уклончиво, и скорее всего в душе не ебёт, что Чимин видит немногим больше, чем остальные. Чем Чон готов показать. В чём Чон наверняка хоть кому-то в этой жизни признавался. Чимин замечает против воли, как рвано тускнеют его глаза, в которых сейчас даже оранжевые вспышки молнии не отражаются. В которых мазутом разливается меланхоличное что-то, густое, вязкое. Как бы самому в этом не потонуть, бля. Верзила не выглядит так, словно сейчас развалится, как это было с шерифом — нет. Но ломает его чем-то настолько отчётливо, что даже прислушиваться не надо, чтобы уловить гул почти рвущихся от напряжения жил у него внутри. И как он сам ещё не заебался отыгрывать это невъебенное спокойствие на породистой роже? Да и перед кем? Перед стеной дождя, кровавым небом и громом, что перебивает напрочь все звуки? Перед Чимином? Да щас прям. Кажется — у Чона это уже на рефлекторном уровне. На инстинктах. Реакция запускается сама и без его ведома — доведённая до автоматизма. Кроет штилем, но только внешне, потому что изнутри там не то взрывы атомных бомб, не то смерчи ядерной зимы. Так и хочется в рожу ему выплюнуть кислотное: врёшь же, скотина. Не мне — себе. Словно Чон сломается, если хоть раз правду скажет. Словно его расщепит, если он хоть на секунду опустит бетонные стены, что перед собой выстроил. Словно его уничтожит мгновенно, если хоть немного оголит свои чувства. Если он вообще в курсе, что они у людей бывают. У нормальных. У обычных. У тех, кто не он. Чимин где-то слышал, что люди похожи на места. Его друг, Ынхо — похож на тихую кофейню, куда тянет после бесконечного рабочего дня. Куда хочется прийти, уткнуться башкой в деревянный стол и дышать испарениями свежемолотых зёрен, да рафинированных сиропов. Девчонка из соседнего дома, у которой Чимин половину своего детства провёл — похожа на парк аттракционов. От неё всегда сахарной ватой пахло и яблоками в карамели. А ещё она всегда смеялась, даже если проводов особо и не было. Смеялась, когда проигрывала, когда обдирала коленки и когда в глазах её осколками звёзд застревали слёзы. Как раз она Чимину и рассказала про сходство людей и мест — научила его понимать куда он попадает, когда смотрит в чужие глаза. Будь она ещё рядом, заявила бы, что верзила похож на лес Аокигахара. Красивый лес, нихуя не скажешь — хвоя повсюду, запах смолы и сырого мха. Почва вулканическая, плотная и густые высоченные деревья, закрывающие солнечный свет напрочь. Говорят, там тишина нереальная. Говорят, там второе самое популярное место на земле. Говорят — для самоубийств. В нём гулять можно долго и слепо, ведь ни один компас в лесу работать не будет, а взбесившуюся стрелку мотает по кругу, как околдованную. Но магии там никакой нет — это всё железная руда под ногами, застрявшая прямо в земле, среди исполинских корней. По нему идти можно безмятежно и медленно, ровно до тех пор, пока не наткнешься внезапно на тело с переломанной шеей, свисающее с дерева. А потом на ещё одно. И ещё. И ещё. Там ни звуков, ни голосов, ни шума — одни лишь мертвецы с веревками на шеях и полный вакуум. Полный пиздец. И не от самой ассоциации, а от того, что как-то слишком уж не вовремя вспоминаются слова из идиотского журнала с рекламой туристического агентства на обложке. Чимин его с дуру схватил, сидя в захудалой забегаловке, где позади оказалась очень уж шумная компания дам преклонных лет, и чем слушать их разговоры в ожидании плотного завтрака — нужно было отвлечься на что-нибудь. Отвлекся, блядь — кому-то не повезло забыть журнал прямо на сидении его диванчика. Чимину не повезло его схватить и упереться взглядом в кричащий заголовок: некоторые места стоят того, чтобы в них заблудиться. Вот Чимин на подсознательном уровне и запомнил совет. Вот Чимин ему и следует — хули, он же пиздец какой ответственный. Вот Чимин и теряется в том, в ком теряться опасно для жизни. Говорит себе: только не сегодня. Говорит: только не в нём. Говорит: только не в этой, бляха, жизни. И как всегда к себе нихрена не прислушивается — он же взрослый. Он же самостоятельный. Сам без всяких там советов из глянца может взять и заблудиться в человеке. Ну или в том, на кого тот пытается походить. Сам сейчас плетётся следом за Чоном обратно в дом. Наверное, люди попадающие в лес по нелепой случайности — вот так же тащатся за призраками, что там обитают. Люди не понимают почему их куда-то зовут, что им хотят показать и что за помощь нужна незнакомцу, ведь призраки себя не выдают по началу. А вот после уже, когда выбраться из леса невозможно — раскрывают себя, пугают до смерти и хоронят рядом со своими останками. И идут эти люди за мертвецами скорее всего завороженно, как сейчас Чимин за Чоном. Он наблюдает за ним, сверлит спину, внимательно разглядывает, как тот разминает широченные плечи — точно пытается взгляд Чимина с себя стряхнуть. Словно чувствует его. Словно понимает. Чон кивает кому-то по пути в гостиную и смотрится посреди всего этого нелепо. Посреди обжитого дома, посреди гвалта голосов, посреди семейных картин. Среди живых мёртвому делать нечего, но оно всё равно упорно ломится расследовать дело, игнорируя все законы мироздания. Ему тут неуютно — Чимин это ещё наверху заметил. Чон осуждающе щурится на фотографии на стенах, шарахается от чужих улыбок и с недоверием косится на полку с достижениями детей, выставленную напоказ. Там мелкие пластмассовые кубки, ленточки с первыми местами и пара хорошо собранных фигурок Лего. И рассматривает всё это Чон как-то неумело. Цепляет пальцем призовую безделушку, вертит её в руках и почему-то вместо того, чтобы уместить её на место — оглядывается, в поисках чего-то на полу. Смотрит растерянно, хмурится и слегка встряхивает головой, словно воспоминания отгоняет. Кажется — у верзилы сейчас случился привет из прошлого, прямиком из детства. Такой, который ни одному ребенку не пожелаешь. Когда награды приходится не на полке расставлять на радость родителям, а скидывать в картонную коробку, которую обязательно потом поставят пылиться в гараж. Потому что никому она нахер не упала и радоваться этим безделушкам никто не собирается. И сразу понятно становится чё тут не так. Почему Чону неуютно здесь. Он просто не знает как себя вести там, где живёт настоящая семья. Не всекает, как можно детьми настолько гордиться, чтобы любое их — даже крошечное достижение — отмечать семейными ужинами, как на фотке, что уместилась у мелкого камина. Там Кэти широко улыбается, несмотря на отсутствие пары передних зубов, сидя в каком-то кафе. На тарелке вафли с кленовым сиропом, на головах всей семьи дурацкие праздничные колпаки, а в её руках медаль с третьим местом. Чон сейчас больше на потерянного шкета похож, чем на пиздатого детектива из Куантико. На того, у кого вот такой семьи никогда не было. На того, кого ни праздниками, ни фотками, ни полками с наградами не баловали. От этого неожиданно внутри распаляется. Как сухостой, на который попадают искры. Быстро и необдуманно. Устилается по нутру ядовитыми парами угарного газа и травит так, что хочется тут же эту дрянь из себя выхаркать. А ещё почему-то хочется к Чону подойти, ладонь на его плечо уложить и рассказать, что не все семьи такие, как эта. Не у всех получается быть счастливыми, как в рекламе зубной пасты, где все счастливы и проблем, кроме выбора щетки — в их мире вообще не существует. Что Чон тут не один такой. Может — это всё надуманное. Может — Чимин просто уже ранний маразм ловит. Может — сходит с ума от того, что оказался запертым в доме на окраине города, в городе на окраине мира. Может жжется вовсе не внутри, а снаружи. На коже, ровно в тех местах, куда липнет чужая одежда. Стопудово в ней припрятаны лезвия, а возможно и острые зубы, которыми та вгрызается в тело и кусается до ожогов. Какой хозяин — такие и вещи. Чимин кое-как себя останавливает и находясь в опасной близости к Чону — тормозит с усилием, растирая места фантомных укусов. И вместо дружеского похлопывания ладонью по спине — врезается в плечо верзилы своим. Ощутимо сильно. Почти грубо. Так и сустав можно выбить при желании. А ещё можно человека из ступора вывести и не оборачиваясь пройти вглубь комнаты, где никого кроме мелкого пацана нет. Тот сидит на кресле расслабленно и тычет пальцами по кнопкам портативной игровой приставки — серой и матовой. Она на обычный геймпад похожа, с той лишь разницей, что её подключать никуда не нужно. На встроенном крошечном экране мелькают пиксельные фигуры, что дерутся между собой. Как пацан в этом 8-битном месиве хоть что-то разбирает — большой вопрос, но поглощен он настолько, что едва на месте не подпрыгивает, когда Чимин к нему обращается: — Привет, дружок. Где твои родители? Почти не отвлекаясь, мелкий на Чимина оценивающий взгляд кидает, щурится с подозрением и тут же снова к игре возвращается. Из приставки доносятся приглушённые звуки. Не то, чтобы приятные, но привыкнуть к ним выходит всего за пару секунд. Пацан к ним тоже привык, а вот чтобы его вот так нагло отвлекали — видимо нет. Он фыркает раздражённо, сметает длинную челку со лба, закатывает глаза нереального какого-то цвета — словно подсвеченные изнутри аквамарином, и кивает в сторону лестницы: — Маме стало плохо, папа отвёл ее наверх. Говорит так, словно такое уже далеко не в первые. Словно маме вечно плохо, а папа вечно с ней. Словно привык к такому раскладу настолько, что оно для мальчука уже нормой давно стало. Той самой, когда ни беспокойства, ни раздражения это уже не вызывает. Только маленькую такую, раздробленную стеклянным крошевом глухую печаль, которую в себе затыкали всё время. Которой наружу пробиться не позволяли. Которую душили в себе, а потом в себе же похоронили. Которую спрятать одиннадцатилетнему пацану не удаётся — он уже с ней смирился. Отошедший от вьетнамских флешбеков Чон, подваливает как раз вовремя — останавливается рядом, и сразу как-то неуютно становится. Не, к верзиле Чимин, как и к 8-битным звукам уже привыкает медленно, но верно, а вот пацанёнку явно не по себе. Сидел себе, играл, никого не трогал, а тут двое двинутых на голову чужаков припёрлись и нависают над ним с угрюмыми рожами. Одного тут, блядь, одежда кусает, второго на каждом шагу душит прошлым — компания мечты. Как раз то, что нужно, когда из собственного дома похищают младшую сестру. Чимин как-то слышал, что детям проще со взрослыми общаться, когда они на одном уровне. Особенно физически. Диалог так лучше складывается, уровень доверия растёт, да и давления на неокрепшую психику меньше. Поэтому Чимин на корточки опускается — он бы с удовольствием задницей уселся на пол, только вот негоже дорогущими шмотками по вытоптанному ковру возить. Пацан на это реагирует почти сразу же — бровь удивлённо вскидывает и даже геймпад на паузу ставит. — А как ты думаешь, где Кэти? — Чимин в глаза ему заглядывает и почему-то голос понижает. Мало ли — может ему сейчас секрет раскроют. Может мелкий и видел что-то, только говорить побоялся или его и вовсе спрашивать не стали. Хули — маме вечно плохо, а папа вечно с мамой. Мелкий глаза отводит, кусает щеку со внутренней стороны и пилит нечитаемым взглядом стену. Раздумывает о чём-то настолько явно, что в комнате воздух вязнет. Густеет заметно, тяжелее становится, когда Чимин осознает — тот что-то знает. Или догадывается. Ещё хуже — скрывает. Но длится это недолго. Длится с полминуты, когда парнишка вздыхает, вертит в руках приставку, как обычно люди делают, когда слишком волнуются и говорит неуверенно, опуская голову: — Я не знаю. Может, в лесу? Не утверждает — скорее спрашивает. Но Чону и этого достаточно, чтобы заинтересованно придвинуться чуть ближе, пихнуть коленом незаметно в спину, мол: вот ща внимательно всё запоминай, змеёныш. А Чимин чё? Чимин запоминает. Только не то, что нужно. Не слова пацана, а тычок этот проклятый в межреберье. Чон внимания не обращает на то, как Чимина передёргивает — мышцы сводит почти до судороги. Тот у пацана интересуется в его дебильной холодящей нутро манере: — Откуда ты это знаешь? Чимин на верзилу не оборачивается, но хочет. Хочет обернуться, глянуть волком предупреждающе и выматерить на чём свет стоит. По отцу, по матери, а следом послать туда, откуда он появился. Нет — не в Куантико. Гораздо дальше. Потому что его прикосновение отзывается подавленным рыком в глотке и едва ли не панической мыслью: вся спина сейчас рубцами покроется, нарывами, струпьями. К Чону прикасаться, все равно, что зараженную Сибирской язвой почву горстями жрать. Вон чё его одежда с людьми делает. Что делает он сам — даже подумать, бля, страшно. Страшно, что оно нравится. Но при детях ругаться как-то неприлично. А ещё неприлично при них даже самому себе признаваться, что нравиться Чимину начинает то, что должно по идее отталкивать на милю, как только в поле зрения появляется. Как только пасть свою поганую раскрывает. Как только холодом обволакивает, а оставляет при этом ощутимые ожоги по изнанке. Чимин волосы на голове ерошит, словно это поможет из неё эту муть выбить. Переключает внимание на пацана, а по спине всё равно мурашки сползаются туда, где недавно чужое колено придавило мышцу, и жалятся роем шершней. — Мама говорит, что Кэти выдумщица. — мелкий хмурится возмущенно. — Она верит в сказки и даже в Санту. — замолкает на секунду, чтобы дать понять настолько эта проблема для него масштабная и продолжает с раздражением. — А на прошлой неделе мы с ней гуляли по лесу и она пыталась отыскать следы единорогов. Единорогов, прикиньте? Кэти глупая. Пацан изо всех сил старается показаться взрослым. В его понимании. Тем, кто не верит в магию, в бородатых мужиков, притаскивающих с собой подарки, и волшебных коняшек с разноцветной гривой, да рогом. Но детям в такое верить положено по праву. По крайней мере до тех пор, пока они не свыкнутся с мыслью, что мир это заплесневелая дыра, а не прекрасное место где всё всегда хорошо, где феи помогают несчастным попавшим в беду, а на любого злодея найдётся свой герой. Дети нихрена не реалисты, они верят в лучшее. А Сэмми почему-то верить перестал и явно не сегодня. — А ты веришь во что-нибудь? — Чимин спрашивает у него осторожно, словно задеть опасается. Но пацан непрошибаемо руки в бока упирает, подбородок гордо вздёргивает и отвечает, скорее всего не так, как сам думает, а так, как научили: — Не-а. В моём возрасте нельзя верить во всякую чушь. Мне уже одиннадцать, я взрослый. — но тут же осекается. С него эту напущенную взрослость смывает аммиачным раствором и он кривится, как от невыносимой боли, его почти скручивает. Оно так и бывает, когда в семье появляется второй ребенок, а родители к такому не готовы. Первый с ходу становится старшим. Ответственным. Тем, на кого возлагают слишком многое без подготовки. Тем, кто ещё вчера был любимым ребенком, а сегодня ему говорят, что Санты нет, а ещё времени на него нет, поэтому держи-ка малой геймпад и не мешайся под ногами, окей? Не проси любви, её на двоих не хватает, сорян, мелкий. Ты теперь взрослый, вот и разбирайся со всем сам. Сэм шмыгает мокро носом, губы поджимает, словно сдержаться пытается, а потом глаза в глаза смотрит. Страшно так смотрит. Безнадёжно. Потеряно. Дети так смотреть вообще не должны. Но голос у него твердый, когда он говорить начинает. — Но я хочу верить, что Кэти вернётся. Правда хочет. Только вот и сам не знает получится ли. Из него эту веру с мясом выдрали, а он вернуть её всеми силами пытается безрезультатно. Чимин всеми силами пытается подавить липкую тошноту, подступающую к глотке, а ещё желание его родителям в глаза посмотреть и просить за что они с мальцом так. В какой момент всё настолько по пизде пошло, что они его из ребенка вот это превратили? У него взгляд горчит, а на лице за весь разговор ни намека на улыбку. У него на пальцах окровавленные заусенцы и трешовые выбоины на губах — явно от укусов. Собственных. Оно у Сэма явно ненамеренно выходит, а родители ненамеренно этого не видят. Это удобно конечно — не замечать у собственного чада агрессию, направленную на себя же. Удобно на верх упиздовать, пытаясь от горя скрыться. Удобно проблему игнорировать, пока она живая и почти здоровая ходит по дому — проблему никто не похищал, а значит можно о ней и не думать. — Сэм, а если бы кто-то сказал ей, что встретил единорога, она бы пошла посмотреть на него с этим человеком? — Чон зачем-то ворот чуть на подбородок не натягивает, шуршит тканью и кажется, пытается от шума за окном спрятаться. До сих пор напряжённый — переминается с ноги на ногу, поглядывает нервно на лестницу, наверняка ожидая родителей. Но несмотря на сбитую концентрацию — вопросы задаёт правильные. Словно у него мозг и чувства отдельно в теле сосуществуют. И переключаться между ними он не умеет. Выбирает для себя правильное, выбирает думать, а не ощущать. А тело контролировать забывает — по его дерганным движениям сразу понятно, что у того не то перегруз, не то тремор. — Вы что, не знаете девчонок? У неё эти единороги везде — на плакатах, на одежде, мама даже тостер купила, который выжигает рисунок единорога на хлебе. — мелкий жмурится долго, губы в плотную белесую линию сжимает. Его передёргивает заметно, не то от злости, не то от сдерживаемой истерики. Натуральной такой, какую себе взрослые одиннадцатилетние пацаны не позволяют. Какие старшим братьям не подобают. Какие случаются только сам на сам, ночами, но очень тихо и взахлёб. — Конечно пошла бы, или даже побежала. Последней его фразой перекрывает слегка. Толкается в осатанело уставший мозг ржавой мыслью: — И устроила бы бардак посреди ночи в комнате, ища какие-то вещи, чтобы взять их с собой. Чимин уже на автомате голову задирает, взгляд Чона даже не ищет — ему и не надо искать. Тот и так на Чимина задумчиво смотрит. Так обычно смотрят, когда размышляя о чем-то — пялятся куда попало. В стену, на дерево за окном, на голые плечи красивой девчонки в очереди на кассу. И когда ловят себя на этом — смаргивают пару раз и тут же отворачиваются. Чон пытается — башкой ведёт в сторону, но глаза так и остаются на плечах Чимина. Тоже, кстати — голых. Тот глотку прочищает, хмурится и втягивает носом воздух — долго, медленно, вдумчиво, словно делает эти дурацкие упражнения из разряда: как успокоиться за минуту. А потом и вовсе веки пальцами растирает, точно то, что он увидел — старательно пытается изнутри выдавить или стереть. Вместе с выдохом произносит, обращаясь к Сэму: — Вы ведь вместе ходите на школьный автобус и гуляете тоже вместе. — разминает шею, так, что хруст позвонков слышится. Продавливает ту ладонью усиленно, как будто и она у него вот-вот откажет и поворачиваться перестанет. Так и забьется сталью в мышцы, сужая обзор до ковра и Чимина внизу. И это, кажется, работает — взгляд с Чимина сдирают болезненно прилипшим пластырем. Только вот на шее верзилы остаются поразительно красные отметины, словно он не мышцы растирал, а кожу с себя содрать пытался. — К вам подходил кто-нибудь из взрослых, чтобы поговорить? Пацан щурится, пытаясь вспомнить. Старается видно — даже к темной шевелюре тянется, почесывает висок и невидящим взглядом блуждает по потолку, словно там ответ найти пытается. — Кажется, нет? С нами постоянно болтает водитель автобуса, но она говорит со всеми. — он пожимает плечами и выглядит так, словно его только что с важного экзамена выгнали. Словно он надежд не оправдал. Ёжится, как от холода и смотрит при этом виноватой псиной. Собаки вообще очень остро вину свою чувствуют. Дети — похлеще собак. Дети, которые пытаются казаться взрослыми — в этой вине всю свою жизнь варятся заживо. И хочется мальца подбодрить, сказать что-нибудь правильное и простое. Только вот ни правильного, ни простого ему не нужно. Ему нужны те, кто его оставил, а откупом всучил приставку. Они как раз сложные и неправильные. Успокаивать мелкого — их работа. Работа Чимина лишь в том, чтобы загасить в себе горечь и спросить: — К вам не подходил человек в форме? Почтальон, полицейский, охранник? Потому что да — детей учат, что с такими говорить можно. Такие не опасны. Только вот в расчет не берут, что за формой скрывается обычный человек. А люди любому монстру фору дадут. Люди лучше других умеют в доверие втираться, а потом убивать. Ну или девчонку разговорить, наплести ей про единорогов и вытянуть её из дома среди ночи, чтобы утащить черт знает куда. У пацана в руках приставка едва ли корпусом не трещит. Тот вцепился в неё мертвой хваткой, по боковинам царапины и сколы видны и он по ним большими пальцами из раза в раз проходится. Компульсивно как-то — нездово. Снова в голове копается, выискивая воспоминания, хмурится напряжённо настолько, что кажется — у него сейчас мозг вскипит, а из ужей серое вещество кипятком польётся. Отмирает с бесконечно мрачным вздохом и взгляд в пол сокрушенно опускает: — Такие как вы? Хах, нет. — и выглядит настолько уставшим, что Чимин на ноги резко поднимается, чтобы тот не завалился вперёд, падая на пол. И прежде, чем хоть что-то сделать успевает — слышит за спиной отчаянный хрип: — Какого черта вы допрашиваете моего сына без меня? — на пороге комнаты стоит мистер Хант. С опухшими красными глазами и вековой усталостью на лице. Вроде мужику под сорок, а выглядит он на все тысячу. У него на впалых щеках высохшие дорожки влаги, а во взгляде что-то злое, взбесившееся, бредовое. Ещё немного и кинется вперёд, не разбирая дороги. Голос его повышается, свистит, как если бы ему глотку стальным прутом насквозь пробило. Всё пространство громом окутывает, когда мужика срывать в крик начинает. — Я спросил, какого, блядь, чёрта? Сэмми, быстро в свою комнату и не выходи, пока я за тобой не приду. — он пальцем тычет куда-то в сторону, а пацан тут же срывается с места и пригибаясь, проскальзывает мимо отца. А отца несёт. У отца горячка и вовсе не от алкоголя, которая для людей привычная. У него она от горя лютого. От страха. От чудовищных мыслей. У него перед глазами наверняка красное марево и тело действует быстрее, чем он успевает сказать. — А вы… А потом всё быстро происходит. Хант резко срывается с места — его топотом отдается где-то в грудине. Бам-бам-бам. Он руки зачем-то вытягивает, слово не то остановить себя пытается, не то сейчас в удушающий захват возьмёт того, на кого несётся. А несётся он на Чимина. Чимин стоит на месте. Чимин не привык убегать. Не привык отворачиваться. Не привык ломиться в драку с ополоумевшими от горя отцами. Он успевает лишь левую ногу назад завести и перенести вес тела на правую, что стоит впереди. Так ведь ловить людей удобнее. Даже если они с гневом шипят что-то неразборчиво-злое и выглядят так, словно сейчас убивать тебя будут. Особенно если они не понимают что творят и рассыпаются на глазах, оставляя позади себя осколки. Особенно если они кривятся с ёбаной болью и неожиданно влетают в остекленный шкаф, что дребезжит под давлением. Чимин смаргивает, ловя руками лишь воздух и до него не сразу доходит что произошло. Не понимает как Чон оказался впереди, хотя ещё секунду назад стоял у Чимина за спиной. Как тот успел перехватить Ханта, отшвырнуть того подальше и в один широкий шаг оказаться преградой между ним и Чимином. Преградой, которая собой перекрывает мужика полностью. Которая горой мышц нависает над Хантом и чеканит слова с пугающей сталью в голосе: — А мы либо сейчас успокоимся, либо поедем оформлять вас в участок за нападение на полицейского. Выбирайте, у вас есть три секунды. И эти три секунды Чон тратит не на Ханта, который воет нечеловечески, цепляясь за чужие предплечья. Крик которого больше напоминает предсмертную агонию. Крик которого такой скорбью и отчаянием пропитан, что кажется — во всем доме сейчас стекла раскрошит, а следом раскрошит и Ханта прямо в руках Чона. Верзила тратит их на то, чтобы быстрым взглядом просканировать тело Чимина — от самой башки и до ног, словно в него тут целой автоматной очередью пули пустили. Тот уже совсем не лесом самоубийц кажется, а чертовой непробиваемой крепостью. Сраным щитом, которого Чимин себе никогда не просил. Преградой, что сейчас крепко удерживает на себе отходящего от срыва Ханта, который больше не пытается напасть, а тихо, почти беззвучно извиняется. Верзила спрашивает у Чимина: — Порядок? А Чимин думает, что нихрена это не порядок. Это пиздец. Потому что в ушах звон, в пальцах тремор, а Чон за него, кажется, беспокоится.