Человек человека утопит во тьме.
Не спасёт, потому что врагов бросают в котёл.
***
Леон путается в кабинетах-коробках, крадётся по ним и понемногу крадёт сам: время, имена здесь работавших, лица — прячет их в глубоких карманах тактической одежды и перекрывает им кислород жёсткими липами. Чтобы не сбежали. Не скрылись из виду. Больше никогда. Кеннеди замирает перед очередным монитором, потухшим в режиме ожидания, и оглядывает стол — карточка со знакомой фамилией призывно подставляет своё нутро. Оскар Монтенегро, на добрый десяток лет старше самого Леона, родился в Массачусетсе, а умрёт в Эль-Пасо — не лучшее место, чтобы упокоить свою душу, но большего он, в самом деле, не заслужил. Город — и без того мертвец — станет братской могилой для всех: повторит судьбу Раккун-сити и задохнётся от взрыва, пущенного по нажатию пугающе красной тревожной кнопки. Утонет в крови, боли, сгорит заживо, и ни одна живая душа не узнает о том, что случилось на самом деле. Народу скормят новость о том, что случайные — совершенно секретные, но не до такой степени — испытания закончились трагедией. Конечно, не с живыми мертвецами. Что-то более безобидное, вроде воронки от ядерного взрыва. Скажут, что всё вышло из-под контроля. Америка будет скорбеть вместе с вами. По улицам разбросают цветы в память о погибших, траур пробьётся сквозь щели, а потом всё закончится. Сводки новостей свернутся калачиком, а люди не вспомнят — их квартиры зальют нейролептиками, заткнут уши пробками, завяжут глаза. Не буквально, но метафорически. На них всех ошейники с поводками затянуты едва ли не с рождения — на Леоне железная цепь. Захочет сорваться, да не сможет. Всё-таки это была война. Она прожгла его грудь, пустив пулеметную очередь, и бросила подыхать на дороге, в очередной раз цинично напоминая: цепные шавки не уходят со службы в гробы. Они воскрешаются снова и снова, оголодавшие и злющие монстры — без долга, без чувств, но выдрессированные драть человеческие глотки до потери зубов. Кеннеди латает дыры в собственном теле — пока ещё не подёрнутым первыми признаками гниения — и поднимает собственные тарифы. Прожитый год идёт за десять, и перед Леоном раскачиваются невидимые часы: ещё немного (если повезёт, конечно) и ему стукнет целый век. Дольше, чем позволено жить кому-то вроде него. Меньше, чем хотел бы сам. Замкнутый круг и коварная ловушка. Леон смотрит на фото, проводя огрубевшим пальцем по заламинированной карточке — ноготь впивается в чужую глазницу, на коже остаются следы и шрамы. Не брызжут красно-розовой плотью, не сочатся белками и сукровицей — пока нет. Мысли невольно возвращаются к Карле, подкидывая её истончившийся от темноты силуэт. Кеннеди думает о боли — той, что не сравнится с пробитой головой и крошкой стекла по ранам. Кеннеди думает о жизни — той, которая больше никогда не станет прежней — и о том, сколько внеочередных усилий ему придётся приложить, чтобы выторговать Монтенегро шанс на свободу. Он бы согласился на многое, лишь бы правительственные шавки оставили её в покое или — хотя бы — ослабили поводок. Отпустили на самовыгул. Не отстреливали четвёрку ослабленных лап. Ситуацию осложняло то, что американское правительство возвело родителей Карлы Монтенегро в ранг международных преступников. Преступления против жизни, личности и здоровья, государственная измена — красивый послужной список для того, кто грезил о пытках на электрическом стуле. Из Карлы вытрясут душу в мрачной допросной. Не поверят ни единому слову. Знала ли она, что её родители замешаны в страшном эксперименте? Нет. Кого-то это волнует? Ответ очевиден — нет. Леон прячет карточку Оскара в карман — ко всем прочим, там прячется некий Дэвид, Аманда и Джон — целый коллоквиум, жонглирующий вопросами жизни и смерти. Ублюдки, которым нигде не было места. Он выходит, закрывая за собой дверь, и возвращается в приёмную. Карлы не было. В воздухе витал шлейф её полупрозрачных духов, на столе — ворох выпотрошенных женской рукой документов. Она была здесь, точно была — прошло не больше десяти-пятнадцати минут, когда Леон оставил её одну, с жёстким приказом никуда не соваться без его ведома. Ошибся в очередной раз. Конечно же, ошибся, ведь Карлой Монтенегро невозможно было управлять. Гены, дурной характер, детство, плескающиеся через край. Страх забился в нём снова. Первобытный ужас. Одно дело подставлять под удар себя и знать, что его навыков хватит с лихвой, чтобы выжить. Совсем другое — неопытная девчонка, впервые хлебнувшая нечто большее, чем присутствие во время задержания какого-нибудь рецидивиста. Если не можешь позаботиться об одном человеке, то и высокопарные речи о спасении целого мира — всего лишь блестящая, ничего не стоящая мишура. — Карла? — Кеннеди задаёт вопрос в пустоту, и ожидаемо ему никто не отвечает. — Карла, ты здесь?! Из приёмной он перетекает в следующий коридор, злой и взвинченный — думает, что первым делом отвесит ей неплохую затрещину в случае, если женское любопытство победило здравый смысл. Скабрезно напомнит о идее с поводком, потому что это единственный способ удержать её на одном месте. Рядом, Карла. Сидеть, Карла. Бежать, Карла. В воздухе опасно потянуло мертвечиной из уже распахнутых настежь дверей. Кровь прилипла к горлу — Леон пытался дышать через рот и едва ли не задохнулся. Здесь что-то было. И оно гораздо страшнее и опаснее, чем монстры, которые преследовали их до самой лаборатории. Абсолютно новая, усовершенствованная форма синтезированной жизни. Кеннеди подсвечивает кабинеты фонариком, в другой руке тяжелеет пистолет — пытается разглядеть копошение чужих конечностей раньше, чем они смогут до него дотянуться, но находит лишь разлитую лужу крови, тянущуюся куда-то в бездну, и одинокий «ЧеЗет-75». Карлы нигде не было. — Твою мать, час от часу не легче, — хриплый голос тонет в собственном сердцебиении. Леон сокрушается в укоре и чувстве вины. Утешается тем, что не нашёл здесь её расчленённый труп, а, значит, она могла быть ещё жива. Ещё жива. А, может, больше нет. — Держись, Карла, только держись. Я уже иду. Но Карле Монтенегро было всё равно.***
Карла просыпается — выныривает сквозь тошноту и приступы боли. Ощущения, будто её нашинковали мелко-мелко и бросили в кипящую воду вариться до полной готовности. И всё же Карла просыпается. Зрение восстанавливается не сразу — сквозь всполохи света удаётся различить старые стены. Под ней же — жёсткая койка, настолько, что пружины врезаются в плоть сквозь матрас. Монтенегро поднимает дрожащую руку, пытаясь разглядеть ту на свету — кости, обтянутые кожей. Немного запёкшейся крови и прилипшая грязь. Размякшие пальцы с трудом поддавались движению, и вскоре девушка беспомощно откинула её обратно на постель. Рядом закопошились, зашелестели, и быстрыми шагами засеменили к ней. Карла мгновенно дёргается, перекатываясь поближе к стене, но кто-то, кого разглядеть всё ещё не выходит, осторожно перехватывает её голову и укладывает обратно. — Милая, ты наконец-то очнулась, — её ладони касается другая. Женская и нежная, от неё веет родным теплом, едва ли не обжигает. — Господи, я так рада, Карла, моя девочка… Этот голос она бы узнала из тысячи — тот самый, который читал ей сказки на ночь, ругал за плохие оценки и обещал, что всё будет хорошо. Тот самый голос, ради которого она бы разменяла половину своей жизни, лишь бы услышать его наяву. — Мама… — Монтенегро давится от слёз, поддаваясь ближе, и прячется в объятиях родного человека. Минутный страх схлынул, растёкся солёными дорожками по щекам, и Карла наконец-то расслабилась. Больше не нужно было защищаться, держа пистолет наготове. Больше не нужно было убегать. По крайней мере, не сейчас. — Мама, мне было так страшно… — Я знаю, дорогая, знаю, — женщина помогает ей присесть. Девушка свешивает ноги с кровати, беспомощно утыкаясь в женскую грудь, пока чужие руки судорожно гладили её по спине. — Прости, что не смогла уберечь тебя от этого кошмара. Ты так настрадалась. Но теперь всё будет хорошо, милая, мы вместе. — Что вообще случилось? — Монтенегро поднимает голову, моргает. Зрение восстанавливается постепенно, и теперь ей удаётся вглядеться в любимое лицо. Беатрис выглядела едва ли лучше самой Карлы: несколько царапин на лице, всклокоченные волосы, лабораторный халат пропитался гарью и кровью, порвавшись в нескольких местах — но единственное, что волновало сейчас, бешено билось под кожей — живая-живая-живая. Здесь, рядом, прямо перед ней — качает её в материнских объятиях, стирает слезинки, как в детстве. Ещё немного и поцелует в нос, как делала это слишком давно, чтобы об этом вспоминать, но Карла помнит едва ли не всё: как смотрела ужастики на ночь вместе с отцом, как боялась монстра из глубин её шкафа. Тогда мама сказала, что это чудовищная выдумка сценаристов, и такого не бывает, а после отвесила ласковый подзатыльник отцу — чтобы лучше следил за тем, что смотрит их маленькая девочка. Сейчас же Бетрис сжимает губы в бескровную ниточку и шепчет на выдохе, как сильно ей жаль. Монстры на самом деле существуют — не прячутся по шкафам, они блуждают среди живых, пожирая их плоть, купаются в чужих потрохах и устраивают фонтаны из крови. — Они обещали, что утечки не произойдёт. Сначала это был просто эксперимент, но потом всё вышло из-под контроля. Им хотелось большего… — женщина дрожит в испуге, зажимая рот ладонью, и теперь её успокаивает сама Карла. Сжимает ладонь, оглаживает выступающие кости, и слушает, пытаясь пробиться ближе к правде. — Мы с твоим отцом пытались их остановить, предотвратить утечку, но… Нам угрожали, Карла. Угрожали, что убьют сначала тебя, а следом и нас. Оскар пытался собрать доказательства, чтобы предоставить их Правительству, но… это слишком сложно, милая. Мы хотели уберечь тебя. Карла застывает, пригвождённая. Зрачки медленно прокручиваются, в голове натянуто скрипят мысли — от одной к другой. Сначала в неё влетел разряд радости: как и ожидалось, родители стали заложниками проклятых обстоятельств — они всё-таки не были зачинщиками этой трагедии. Затем пришла ярость: кто эти они, и как только посмели решиться на такой чудовищный шаг? Зачем? Почему? Мать ответов не давала — отвечала уклончиво, не вдаваясь в подробности, и в страдальческом полубреду повторяла, что с её девочкой теперь всё хорошо. В какой-то момент в материнских объятиях стало душно и тесно: Карла осторожно толкает женщину в плечо, но та цепляется сильнее — слишком навязчиво и отталкивающе. Это подкинуло тревожный звоночек: повзрослевшая, она не любила долгих телесных контактов, особенно сопряжённых с истерическими припадками — и Беатрис прекрасно об этом знала. Конечно, ситуация накладывала свой отпечаток, всё могло быть оправдано, но всё же Карла оставалась собой. — Что с папой, мама? — Монтенегро выдавливает вопрос, боясь услышать на него ответ. Пересказывает события, как оказалась с Леоном на втором этаже, увидела изуродованное тело отца, а дальше очнулась здесь. Беатрис непонимающе прищурилась, и бледные губы задрожали с новой силой. — Милая, я не понимаю, о чём ты говоришь… Я нашла тебя снаружи в бессознательном состоянии, и, поверь, с Оскаром не случилось того, что ты описываешь. Вот, давай покажу… — женщина перекидывает руку Карлы через своё плечо, помогая подняться. В ногах разливается свинцовая тяжесть — и звоночек в голове тревожит сильнее. Времени прошло достаточно, но конечности всё ещё не восстановили свои функции. Карла бегло оглядела: кости были целыми, никаких новых повреждений, но тяжесть в теле отчаянно тянула её вниз. Мозг улавливает крошечные импульсы — тело двигается само по себе. Человеку не приходится задумываться, чтобы сделать то или иное движение. Это сверхбыстрый компьютер, всегда срабатывающий на опережение. Карла же обрабатывала каждый свой шаг — сначала нужно приподнять ступню, навалиться на неё. Стоять — не падать. Будто на моторную кору головного мозга повесили амбарный замок, а ключ предусмотрительно выбросили. Тем временем Беатрис подводит её к монитору с выведенной программой слежения. Монтенегро вглядывается в правый верхний угол, запись в режиме реального времени — убеждается. Отец блуждает в месте, в котором они с Леоном ещё не бывали — что-то похожее на катакомбы, но, самое главное — живой, целый и невредимый. Со своим сердцем, укромно спрятанным под рёбрами, мышцами и мягкими тканями. Её замутило снова, уже от облегчения, отчего Карла беспомощно обвалилась на шаткий стул. Мама рядом шумно вздохнула и снова погладила по голове, ласково поцеловав. — Видишь, дорогая, с отцом всё хорошо. Возможно, ты ударилась головой, когда упала. К тому же, весь ужас, который тебе пришлось пережить в городе… Галлюцинации самое безобидное, что могло бы случиться. — Подожди, этого не может быть! Ты не могла найти меня на улице! — Карле кажется, что она кричит так громко, и от её возгласов дрожат стены. На самом же деле, из горла вырывается обрывистый хрип и отлетает от стен. Беатрис осекается, напряжённо сжимаясь, и отходит в сторону. — Мы с Леоном были на втором этаже. Он ушёл направо, я осталась в приёмной. Потом мне показалось, что в левой части кто-то есть, и я увидела… Монтенегро отчаянно взвыла. Снова, по-животному, будто сходила с ума. На деле же так и было: её воспоминания не совпадали с реальностью. Всё, что она держала в голове, принимая за истину, рушилось карточным домиком, и Карла не могла обернуть процесс вспять. Что с ней творилось всё это время? Существовал ли Леон? Может, он очередной плод её сумасшествия, любезно подкинутый игривым подсознанием, чтобы вселить в неё уверенность? Но Леон всё-таки был — такого не придумаешь, даже если сильно захочешь. Леон Кеннеди соткан из грёз, мужества, крепкой плоти и веры в лучшее. Он начал операцию по спасению заблудшей души в Эль-Пасо аккурат возле её дома и продолжал до самого конца, не струсив и не бросая. А наступил ли вообще этот конец? Карла помнит его робкие объятия, которые он дарил ей, когда коматозное отчаянье крыло её в припадке: на одежде ещё жил его запах, кожа липла к коже оставляя отпечатки после контакта — всё, абсолютно всё напоминало, что когда-то Леон был рядом. Она называла его в шутку «стариканом» (ну, а кем он был по сравнению с ней), пока прикусывала язык со стыда. Кеннеди не делал ничего, но заставлял мечтать о себе втихаря. Карла никогда бы не призналась ни одной живой душе, что в те редкие моменты, когда ей удавалось забыться во сне, он приходил к ней снова и снова — протягивал руку помощи с доброй улыбкой, пока Монтенегро затягивало в пучину гнилой утробы Эль-Пасо. И она хваталась за неё, как за спасательный круг, всё время оставаясь живой — потому что Леон просто был рядом. — Господи, что этот человек с тобой сделал? — Беатрис затягивается в трагичном плаче. Румянец сходит с её лица, когда она порывисто присаживается перед Карлой на одно колено, и потирает непривычно холодную ладонь дочери. — Ты принимала что-то из его рук? Еду, таблетки? — Нет, он ничего мне не давал… В чём ты вообще его обвиняешь? — Карла злится, рыча, дёргается. Могла бы нормально пошевелиться, точно бы бросилась на неё, как собака. Третий звоночек подаёт сигнал. Эта ярость была отличной от той, что ей обычно приходилось испытывать в повседневной жизни. Карла действительно не отличалась особой терпеливостью и редко, когда могла держать в узде свою саркастичную натуру. Но она была доброй. Не любила неоправданное насилие и плакала навзрыд, когда родственники жертв закрывали за собой двери полицейского участка, в котором проходила практику. Сейчас хотелось обнажить клыки, поддавшись внутреннему инстинкту, вспороть горло, выпустить кишки наружу — всё то, что Монтенегро успела увидеть в городе. Те же ощущения, что одолевали живых мертвецов — жажда, странный неутолённый голод, злость. Безумие. Карла трясёт головой, пытаясь отогнать от себя наваждение, и сдвинуться с места: рука упирается в сидение стула между чуть раздвинутых ног, в какой-то момент получается даже привстать — она вытягивается по струнке, слишком прямо и неестественно. Будто заглотила целиком деревянную жердь. — Леон заслуживает только благодарности с твоей стороны, мама. Если бы не он, меня бы сейчас переварила миссис Дэвис. Помнишь такую? Он хороший человек, слышишь? Хороший, мама! — Хороший? — мать изламывает бровь в циничном прищуре. Следы истерики слизываются с лица, оставляя лишь влажность на коже в знак напоминания о расшатанных нервах. Беатрис умела меняться по щелчку пальцев. Театральная неуравновешенность, передавшаяся Карле с кровью и грудным молоком. — Именно из-за таких хороших Эль-Пасо теперь обречён. Он работает на антиправительственную организацию, которая виновна в этом хаосе, Карла. Тебя можно понять, дорогая. Единственный живой человек, спаситель. Ты доверилась ему, а он этим пользовался. Думаешь, для него твоя жизнь чего-то стоит? — Нет… Ты сама несёшь какой-то бред, — Монтенегро протяжно тянет, руки ходят ходуном, ноги вместе с ними. Не может поверить. Точнее, не знает кому. На одной чаше весов умещается Леон — человек, появившийся из ниоткуда, пустивший пулю не в её голову. Леон, обещавший помочь выбраться и во всём разобраться. На другой — мать, семья, родная кровь. Правда. Где же она теперь? Карла хватается за голову, рвёт на себе волосы — тяжело, но справляется. Несколько клочков с затылка путаются в пальцах и умерщвляются на полу. Руки давят сильнее, но так нужно — грёбаная привычка наносить себе увечья, чтобы заглушить одну боль другой. У неё пробитая черепная коробка, залатанная на скорую руку всё того же Леона — самое то, чтобы вцепиться ногтями поглубже, вспороть заживающую кожу и пропихнуть пальцы так глубоко, как сможет. Докопаться до мозга, вытащить на поверхность и собственными глазами увидеть, как он расползётся по ленточкам, ненужный и деструктивный. Мозг уже подводил, так был ли смысл пытаться его уберечь? Карла замирает с потрясённым осознанием. Кожа под кожей гладкая. Чистая и ровная, с нанизанными на неё луковичными бусинками волос — ни единой засечки, рубца, шрама, шишки. Никакого наружного кровоизлияния. — Рана… На затылке была рана, где она? — Монтенегро задыхается пустотами воздуха, оборачивая к матери ужасающе шокированный взгляд. Следом проверяет живот, наспех задирая верхнюю одежду и только сейчас обращает внимание, что свитер, который был на ней всё это время, сменился бесформенной футболкой, больше похожей на больничную рубашку. — Что всё это, чёрт тебя дери, значит?! Почему ничего нет, мама?! Даже шрамов не осталось! — Карла, я не понимаю, о чём ты… — Беатрис морщится с деланной жалостью, прикрывает глаза, продолжая бормотать о том, что ужасный человек Леон сделал с её сознанием. Монтенегро складывала воедино все сигналы, наслаивала одну странность на другую, и догадки, быстро лавирующие по извилинам, отнюдь не радовали. Карла не оказалась в безопасной зоне, как думала в самом начале. Карла встретила очередного врага и, самое ужасное, у неё не поднимется рука, чтобы избавиться от него — в прямом и переносном смысле. Беатрис возвышалась над ней — не буквально, но забирала на себя всё внимание четырёх безликих стен лаборатории, упичканной мониторами для слежения, однобокой кроватью и колбами с тем, чему знать названия Карла не хотела. Женское лицо подёрнулось улыбкой — не доброй, как в самом начале, но торжествующей и опасно предвкушающей. Её предвкушение можно было черпать ложками и есть на завтрак, обед и ужин — от него несло ванильными духами матери, разложением и болью. Карлу пробрало до костей, когда улыбка обернулась понимающим оскалом. Всё шло так, как задумывалось — не для Карлы, но для Беатрис точно. — Что ты мне вколола? — Монтенегро рычит, поддаваясь вперёд от злобы и, не удержавшись на ногах, падает на пол. Маленькая, беспомощная девочка перед ликом собственной матери. Скулящий, побитый щенок. Смех, да и только. — Что ты мне, блять, вколола, сука? Беатрис мелодично смеётся в ответ, утирая скупые слезинки, и хлопает в ладоши. Карла думает — сумасшедшая. Выжившая из ума, поехавшая. И бесконечно боится, пока отползает к стене, а мать преследует её, грозно чеканя шаг острым каблуком. — Карла-Карла, что ж, вынуждена признать, годы в дали от дома научили тебя критическому мышлению. Раньше ты бы поверила всему, что я сказала, — женщина по-птичьи склоняет голову перед тем, как остановиться. Шпилька туфли раскачивается над девушкой и пронзает её ладонь. Вбивает, как при распятье. — О, не переживай, дорогая, такие мелочи теперь тебе не страшны. Повышенная регенерация вещь полезная, не так ли? Шпилька прошла глубже — теперь точно пробила насквозь. Карла, задыхаясь, могла лишь наблюдать, как кровь брызнула из неё и залила пол. Видела в просвете между рукой и полом острый каблук. Видела, как раздробилась кость, потянув за собой несколько хрящей. А ещё Карла кричала — долго, громко, вопила истошно в бреду, пока горло не сдавило засухой. В какой-то момент сил после истязания не осталось. Она безвольно закатила глаза к потолку, пытаясь уцепиться за что-то, что могло если не спасти, то хотя бы ненадолго отвлечь. — Что же касается твоего вопроса, тебе повезло стать первой, кто испытает на себе улучшенную форму вируса. Сверхчеловек, которому не страшно ни оружие, ни голод. Новая жизнь, дорогая, более могущественная, чем те тупые куски гнили. Взгляни сама, как быстро затягиваются раны, — Беатрис делает шаг назад, оставляя дочь в покое. Карла переваливается набок, прижимая к себе руку, ставшую сгустком боли и крови, и с очередной волной подступившего ужаса замечает, как повреждение начинает моментально затягиваться. Это было невозможно, но вирус, подселённый в неё действительно творил чудеса. И грыз изнутри сам. Сжирал плоть, разрушал ДНК, делал то, о чём Монтенегро боялась себе вообразить даже в самом жутком кошмаре. Родная мать заманила её, как скотину, на убой — предала, попрала святое. Сделала подопытную крысу из собственной дочери, а сама оставалась светлой, будто сошла прямиком с католической иконы. — Болевой синдром всё ещё остаётся проблемой, — женщина сокрушается, недовольно качая головой. — Но теперь, когда у меня есть ты и твоя кровь, эксперимент завершится более, чем успешно. — Чёртова тварь, ты сумасшедшая, — Монтенегро стонет на последнем издыхании, когда новая игла зловеще заблестела в чужих руках. — Леон доберётся до тебя, со мной или без. Неважно. Но ты за всё ответишь. — А ведь всего могло и не быть, Карла, — Беатрис страдальчески улыбнулась, погладила по плечу, прежде чем очистить кожу на шее и приблизить шприц. — Если бы не твоя блажь с академией в Вашингтоне, все те люди были бы живы, милая. Так что в свободное время подумай хорошенько, чья же в этом вина? Боль проходится разрядами реаниматологов снова. Карла закатывает глаза в последний раз и записывает на подкорку из пепла свои — теперь уже — не сны.