Вы навсегда запомните тот день.
День, когда пробудилась смерть, но умерли не те.
***
— Повышение темпа мутагенеза ускоряет адаптацию.
Карла чувствовала себя животным. Маленький, загнанный в угол зверёк, выставленный на потеху. Кровожадная, злющая тварь. Беатрис не обманула, когда сказала, что голод ей теперь нипочём: организм отвергал привычную человеческую пищу, которую мать подсовывала в угоду проверки, но отчаянно жаждал другого: крови и плоти, чужих кишок, изъеденных бактериями — хотелось по-собачьи вцепиться в сахарную косточку и грызть-грызть-грызть, пока собственные зубы не перемелются в труху. Отвратительная в своей ипостаси, Карла выла на тусклую лампочку, принимая её за гнилую луну, и кусала свои же руки. Вначале кровь была сладкой и, самую малость, кислой, как вишня — притягательная алая жидкость, которой Монтенегро упивалась в бреду, а после теряла сознание от слишком большой потери. Просыпалась в трезвом уме с воспоминаниями о минувших событиях и пыталась разбить голову о ближайшую стену. Ударов всегда было десять — быстрых, сильных, чтоб раз и навсегда. Обычный человек умер бы сразу, но Карла больше не была обычной. Регенерация срабатывала быстрее, чем она могла умереть, и замкнутый цикл звериной ярости начинался снова. С повышением дозы вируса кровь стала гнилой. Она текла по набухшим венам, грязная настолько, что стала практически чёрной — несла зловонием трупа и ядовито кипела. Шелестела в ушах, звала, ныла, будто живая — совсем другой организм, отличный от Карлы, не ручной и не подчиняющийся. Монтенегро называет своего поселенца мятежным. Косматое чудовище, которому, как дьяволу, продали её душу и тело. Вот только со сверхъестественным можно было поторговаться, с неотъемлемой — уже — частью себя — никогда. Оно, живущее в ней, крепло и становилось сильнее. Рычало и кричало так громко, что сосуды лопались, а белки стекали, окроплённые кровью. Карла тонула в агонии, пока оно удовлетворенно раздирало когтями нутро. Рвалось наружу — Монтенегро не пускала. Выблёвывала его вместе с собственными внутренностями, выхаркивала, толкала наружу, но оно, хотевшее жить не меньше, вставало поперёк. Карла хотела разложиться, мечтая о быстрой и лёгкой смерти. Грезила о том, как закроет глаза, в последний раз сморгнув с ресниц Леона Кеннеди, являющегося к ней наваждением. Её труп накроют чёрным брезентом и похоронят в мусорном баке на заднем дворе. Лучшее, сказочное избавление — могло бы быть. Теперь же к ней не притронутся вороны, падкие на тухлое мясо, не заполонят плотоядные насекомые. Не посмеют. Побрезгуют даже они. До поры до времени кровохарканье спасало: когда из Карлы выливалась щедрая порция расщеплённой мертвечины, она чувствовала себя почти нормальной. Обычная девочка в раскадровке для фильма ужасов — актриса массовки, которую не запомнят и не вспомнят. Но Монтенегро знала наверняка: у неё внутри больше не гулко бьющееся сердце — его сварили в кислоте, обваляли в нечистотах и превратили в колыбель для нежити. Карла лежала на грязном полу, пряталась по углам от гнилой луны — больше не выла. Думала о Леоне. Много, постоянно — о том самом Леоне-герое, который вместо плаща носил крутую кожаную куртку и пистолет в кобуре. Куртку прожгли в огне. В пистолете закончились патроны. Монтенегро хотелось верить, что он сбежит из Эль-Пасо первым — бросит задание на полпути и оставит миссию по её спасению, если таковая вообще входила в его планы. Так было бы правильно. Карла не хотела, чтобы Кеннеди, этот прекрасный мужчина с обложки блокбастера, видел, как внутренний монстр переваривает её человеческое обличие — когда он доберётся сюда, Монтенегро больше не будет обычной гражданской. Цель. Движущаяся мишень. Модифицированный объект без мыслей и чувств, подлежащий незамедлительной ликвидации. Тогда Леон выставит руку, взведёт спусковой крючок и, как учил сам, выпустит обойму прямиком в голову. Это их убивает. Её — тем более. Карла бы не посмела считать его трусом или ублюдком и поблагодарила бы на прощанье, что подарил ей лучшую в жизни смерть. Пусть та будет быстрой и смазанной, но Монтенегро возьмёт от неё всё. В конце концов, умереть от его руки слишком красиво. Она улыбнётся ему слишком человеческой улыбкой и спросит, считает ли Леон новую Карлу чудовищем. Он слишком сильно вывернет себе душу, прежде чем пустить контрольный в череп, и ответит — самым милым из всех. А потом больше-не-Карла-Монтенегро наконец-то схоронится под обломками города-мертвеца. Его сотрут с лица Земли под мощью тротилового эквивалента, и Эль-Пасо наконец-то утолит свой непотребный голод.— У вас не так много времени, как вы думаете.
— Наберитесь терпения, сэр. Процесс мутагенеза простейших амфибий до рыб длился 15 миллионов лет.
Карла слышала голоса — не те, которые поселились внутри, а те, которые лились из вне. Циничный, холодный тон Беатрис. Мужской и взвинченный, явно недовольный тем, что процесс обращения затягивался. Человек за толщей пуленепробиваемого — наверное, потому что Монтенегро так и не смогла его разбить — хотел получить ценный образец. Не мог больше ждать, вился там, где чувствовал себя в безопасности, и постоянно визгливо кричал. Карла выдавила злорадную усмешку — её борьба давала свои плоды, но ещё больше заставляла задуматься, почему эксперимент протекал не так, как хотелось бы. Беатрис рассыпала отговорки, как крошки за обеденным столом, говорила, что так и должно быть — вирус новый, ещё не изученный, и никто не мог предугадать, как он себя поведёт. И всё же Беатрис — хотя теперь Монтенегро называла её исключительно «сукой» — была её матерью. Карла на интуитивном, теперь ещё более обострённом уровне чутья различала низкочастотные волны волнения: они вибрировали в воздухе и отталкивались от стен, пока женщина заселяла её тело всё новыми колониями синтезированных микроорганизмов. Тогда Карла скабрезно посмеялась: думать, что процесс ускорится, если всадить в неё очередную иглу — подход какой-то не слишком научный. Впрочем, в исследованиях подобного рода Беатрис преуспела куда больше — следила за жизненными показателями, сливала кровь в пробирку и каждый раз оставалась недовольной. Всё шло не так, как было расписано на бумаге, но Монтенегро не могла поверить, что её внутреннее сопротивление породило столь ошеломительное разочарование. Пересчитывала по — пока ещё пальцам — сколько прививок перенесла в детстве, не хватило обеих рук. В детстве Карле казалось, что мать слишком сильно пеклась о её здоровье: вакцины против кори, эпидемического паротита, краснухи, оспы — так называемые «живые», которые содержали в себе ослабленный вирус. Вполне себе естественные, такие делали всей школе, с разницей в том, что Беатрис не доверяла школьной медсестре. Все вакцины делались под чутким материнским контролем в специализированном частном центре Эль-Пасо. Всегда один и тот же усатый врач с очками-окулярами больше, чем половина его лица. Карла его боялась — сперва потому, что по-детски глупо ожидала, что он промахнётся, а ещё уколы из-под его руки выходили чересчур болезненными. Карла плакала после каждого похода к нему, но Беатрис оставалась глухой и наспех затыкала её рот сладкими леденцами на палочке. В детстве ей было легко управлять: Монтенегро любила свою мать до дрожи, и каждую её небрежную фразу принимала за абсолют — мамочка тебя любит и желает только добра. Мамочка знает лучше. В средней школе вакцины перестали быть живыми. Теперь их называли инактивированными, иначе «убитыми» — звучало жутковато, но Карла, в самом деле, не видела смысла разбираться в заумной терминологии. Достаточно было понять смысл сущего: микробные частицы выращивали в контролируемых условиях, а после убивали методом термической обработки или погуще заливали формальдегидом. Полиомиелит, грипп. Тиф, холера, чума. Было ли хоть что-то из этого? Сейчас добрые помыслы матери ссыхались и сыпались. Беатрис пустила Карлу на убой слишком давно, чтобы та — девочка из Эль-Пасо, в глазах которой росли пустоцветы — могла распознать теорию большого заговора. В ней, как в мензурке, мешали буйство уродства — и вот оно наконец-то вырывалось наружу. Может, отчасти породило плоды определённой полезности: Карла всё ещё сопротивлялась и будет делать это до тех пор, пока у неё хватит духа и воли. Что угодно, лишь бы Леон навсегда запомнил её человеком.***
Их было много. Снова. Нежить кружила в тесном пространстве, выползала из всех щелей и давила числом. Леон отбивается от каждой новой твари с трудом, прячется в пролётах, пока меняет опустошённый магазин на новый — зомби достаточно, чтобы пошатнуть его, крепкого и привыкшего, и придавить к стене. Излюбленный пистолет ему не помощник, но у Кеннеди в запасе несколько гранат: он лавирует сквозь груды живых мертвецов, приманивая на запах свежего мяса, и дёргает язычок. Смертоносное орудие неприятно вибрирует: у Леона не так много времени, чтобы изловчиться и не слечь вместе с монстрами — огонь уже движется по запальной трубке, едва ли не доставая до детонатора. Счёт идёт на секунды. Кеннеди швыряет гранату в выпотрошенные тела, подныривая под ударную волну. Взрыв оглушает и формируется в протяжное «Карла». Она зовёт его из слепых зон, выплывает на свет — здоровая и стойкая. Такая, какой и запомнил: Монтенегро приветливо салютует ему рукой, бросая шутливо-тёплое «Привет, старикан». Леон моргает, закрывая голову руками, давит на черепную коробку и с мучительным для себя сожалением понимает — Карлы рядом не было. Её закрутило в хаосе фармакологической лаборатории и переварило где-то на дне. Кеннеди не мог знать наверняка, жива ли она ещё. Хотелось верить, что да. Он собирался сделать всё возможное — и не очень, — чтобы подарить ей нормальную жизнь. Отсыпать горсть от своей — нормальность приходит к нему в гости каждый отпуск, когда Леон блуждает сквозь полупьяные, размазанные в блеске софитов тела очередного бара. Нормальность дышит в затылок, пока он моет стакан для виски в своей бесформенной квартире, потому что чистых уже не осталось. Оставалось только признать, нормальности в жизни Леона Кеннеди чертовски мало: если бы та была валютой, не хватило бы даже на самую дешёвую жвачку с заправки, но тот, в самом деле, готов оформить кредит на несколько перерождений вперёд — лишь бы помогло. Лишь бы спасло кого-то, кроме самого Леона, которому становилось уже всё равно. Бесконечный конвейер по производству высокогоуровневого оружия, цикл смертей и страданий. Он потратил на эту борьбу половину жизни, но страшное крылось не в упущенном времени и даже, положа руку на сердце, не в людях, которых не успевал (и не мог) спасти — в бешеной гонке Леон растратил себя. Кукла из папье-маше, в голове — чужие убеждения, не свои. Запрограммированный, отлаженный механизм и сквозь помехи их кодировок Кеннеди уже не может отличить кем-то вписанную в него реальность от той, которую хотел выбрать сам. А потом в первый же день очередной миссии на его голову свалилась Карла Монтенегро. Она не вписывалась в программу, не подходила ни по одному параметру, но умело огибала защитные строки. В ней Леон впервые увидел себя двадцатилетней давности — того неквалифицированного юнца, немного зацикленного на себе и не готового столкнуться с правдой лицом к лицу. Увидел и захлебнулся. Привязал камень на шею, ушёл под воду — не всплыл. Карла была милой, когда спала зубами к стенке под чутким наблюдением Леона во время затишья. Ещё милее, когда, скорчив плотоядную гримасу, верила, что действительно испытывает его терпение на прочность. Ему нравились их шутливые перебранки: они добавляли комичности, разгружали мозг и дарили ощущение киношного клише — два человека, взявшись за руки, играли в кошки-мышки со смертью. По всем законам победили. Смерть осталась ни с чем. Монтенегро прикрывала ему спину и скорбела о его же прошлом, как о своём — была одной из немногих, кто разглядел в нём не бойца, а искалеченную душу. Налепила на неё пластырь, заштопала по краям — неумело, но всё же. Дыра-бездна осталась открыта, зияла своей чернотой, но не расползлась дальше. Остановилась. Замерла. Карла исчезла и срезала неопрятные швы — вырвала нитку, сочившуюся кровью, потянула сквозь игольные отверстия и прихватила с собой по кусочку от мясистого, сочного тела. Без неё стало больно. И очень страшно — как мальчишке, которому впервые вырвали сердце. Леон прокладывает себе путь, двигаясь на локтях — встать не может, потому что голова всё ещё болит и кружится, но оставаться на одном месте едва ли лучше. Между стенами и тем, что от них осталось, клокотали новые зомби — их становилось больше, будто кто-то специально выпускал их, чтобы задержать и желательно навсегда. У Кеннеди не было чёткого плана, где искать Карлу теперь, только приблизительное понимание — чем глубже он спускается, тем ближе он подбирается. Столько заражённых не преследовало их с Монтенегро во всём густонаселённом Эль-Пасо, а, значит, тревожный навигатор прокладывал верный путь из плоти и крови. Леона бьёт наотмашь отлетевшей конечностью мертвеца, расчленённого очередным взрывом — острая кость царапает щёку, чудом не задевает глаз. Пригнулся вовремя, проскочив к следующей лестнице, ведущий вниз. Глубинные ярусы лаборатории напоминали собой заспиртованный орган в банке. Смотрели на него полупустыми глазницами, следили — Леон заметил под потолком несколько мигающих светодиодов и сухо оскалился. Для кого-то это было кино. Кому-то было отрадно наблюдать, как Кеннеди чуть не откусили руку по локоть, когда магазин предательски опустел в очередной раз. Тогда он пробил голову зомби арматурой — не убил, но выигранного времени хватило для перезарядки. Прицелился в тупую башку, пожелал ублюдку спокойной ночи. Паразиты, пируйте. Сейчас направил дуло на камеру видеонаблюдения и понадеялся, что та была достаточно технологичной для записи звука, потому что Леону действительно было что сказать. У него самого в узких от напряжения зрачках повизгивало неуравновешенное животное, и Кеннеди спускает его осторожно и плавно — чтобы то не порвало ему рот, когда вырвется наружу. Следующий коридор яруса — забальзамированное сердце. Трупное. Окоченевшее. На него не вышли сразу гурьбой, Леон прислушивался долго, осторожно крадясь по разбитому стеклу — миновал особенно крупные куски, чтобы не наделать ненужной шумихи. Ни единого признака обитания тех одноклеточных, пустоголовых (во всех смыслах этого слова) монстров, а, значит, его поджидало что-то более зловещее и опасное. В воздухе фантомно потянуло цветочным флёром женских духов: он забился в ноздри, отгоняя смрад плесени и разложения — в каком-то смысле, подсказал и подарил очередную надежду. Леон становился на шаг ближе. Шёл в правильном направлении, всё-таки не сбился. Теперь оставалось победить очередную тварь, а дальше дело за малым.***
Карла обессиленно скреблась ногтями по стене — методично проделывала трещинку, так, будто собиралась истончить ту по миллиметру, но на деле больше не знала, как могла себя успокоить. Леон являлся к ней по индивидуальным подсчётам, без малого, раз пять: стоял весь в крови, в дырявой кожаной куртке, отчего-то болтающейся теперь на бёдрах. Лицо — засвеченная плёнка, его Монтенегро разглядеть не смогла, но даже так уверенность в том, что это был именно он, не пошатнулась. От Кеннеди веяло мужским одеколоном и травянистой альтруистичностью: та путалась в тёмных волосах, мешалась с брутальным запахом пороха — и чертовски ему шла. Настолько, что в какой-то момент, сдавшись заблудшему призраку, Карла чуть не захлебнулась в приступе кровяной рвоты. Карла продолжает звать Леона, но голос больше не пробивает толщу искусственного сна. Ладони изламываются, расползаются по чёрным ниточкам-венам в попытках удержать хрупкие связи, но те рушатся быстрее, чем она предпринимает попытки по их спасению. В её лабораторной клетке всё также пусто, и Монтенегро засасывает вакуумом безнадёжности К вечеру — утру, полудню, ночи, она уже правда потеряла счёт времени — Беатрис лязгает засовами, пропуская за собой могильный холод и сквозняк призраков. Выглядит иначе, чем Карла успела её запомнить в последний раз: стерильно чистая, настолько, что у самой заскрипели зубы от россыпи хлорки, и бесконечно безумная. Карла не смотрела на лицо матери, подёрнутое истеричными морщинками — не смогла. Скользнула ниже, цепляясь за чёрные лодочки. Шпилька-стилет крошилась от её же не смытой крови, облачилась в чужую кожу, как в костюм. Вдолбила в грязь, изничтожила. Монтенегро дёргается, когда женщина подступает ближе, но предусмотрительно сохраняет дистанцию. Перед ней больше не доченька — злая, чудовищная сущность, отказывающаяся признавать нового хозяина. — Почему ты ещё в сознании? — Беатрис брезгливо морщится, каблук стучит по полу. Карла переводит на неё подслеповатый взгляд исподлобья, немного принюхивается. Кровь приманила и повеяла сахарной ватой из детства. — Процесс мутации уже должен подходить к концу. Что ты делаешь, Карла?! — Ты у меня это спрашиваешь? — девушка хрипло смеётся в ответ, закатывая глаза от боли. Она не говорила ни с кем, кроме себя, уже чёрт знает сколько времени, и каждое слово вычленялось из рта буквально по буквам, пока не обретало материальную форму. — Из нас двоих злобный гений здесь ты, мамуля. — Это бесполезно. Всё, что ты делаешь, бесполезно, Карла, — Беатрис склабится в мрачной усмешке. Хочет породить ужас, но Карла знает лучше — боится. Боится неудачи, боится того человека. Жаль, не опасается только себя. Монстр внутри разевает пасть — больше не может молчать, увеличивая децибелы рычания, и девушка хватает его за горло на последнем издыхании. Не замечает, как душить начинает себя. Ногти рвут кожу на шее. У кровохарканья злые замыслы, как и у всех здесь собравшихся. И всё же, если он становился её непосредственной частью, с монстром можно было договориться. Уступить ему разочек, а после вырвать с корнем и умереть следом. Карла отпускает удавку, но не знает, что будет делать дальше, надеясь, что голодный зверь внутри проявит инициативу сам. — Разве тебе меня не жаль, мама? — Карла с трудом называет Беатрис матерью, пусть даже теперь это звучит, как худшее в мире оскорбление. Такое мерзкое, отвратительное слово. В нём воплощается порок, первозданный грех и глубокая ненависть. Суррогат. Беатрис горит от ответов — ровная осанка, вздёрнутый подбородок и улыбка, из которой хочется повыбивать зубы. У неё в зрачках языками пламени ласкается правда и разжаренные угли, складывающиеся в эмоциональное нет. — Будь у тебя такой шанс, ты бы поняла меня, — женщина скоропалительно вздрогнула, задохнулась от собственного шквала и забрызгала слюной. — Это будущее, Карла. Наше будущее. Тебе всего лишь нужно было стать полезной, но ты и на это не способна, маленькая дрянь. Оскар пытался отсрочить неизбежное, заняв твоё место, но его кровь не приняла вирус. А вот ты, о, это совсем другое. Если бы ты только знала, сколько времени и сил я потратила, чтобы довести тебя до идеала. Карла задохнулась от злобы — выпрыснула ту в воздух, мутную и химически-ядовитую. По лицу пробежались оголодавшие звери. Беатрис боязливо пятится к выходу, когда нечто перед ней становится на сбитые пятки и, срываясь, опускает её на затылок. — Ну всё, сука, считай твой эксперимент удался. Карла никогда не хотела быть монстром, притаившемся в чёрной пустоте её детского шкафа, но выбивать избавление для себя пришлось своими же вывихнутыми суставами и своим жалким мясом. Больше ничего не осталось.***
Леон спускается всё ниже — сам уже потерялся в бесконечных лестницах и сбился, насколько глубоко зашёл. До поры до времени его преследовали заражённые, но новые не покинули своих обиталищ: Кеннеди проверяет плотно запертые двери, за которыми бились когтистые, уродливые зомби. Это, наверное, заставило порадоваться — кто-то ослабил контроль. Возможно, этот кто-то уже числился в списках трагично погибших ублюдков. Или, по всем канонам, его поджидало новое разочарование. — Карла?! — Леон кричит в пустоту, двигаясь сквозь облезшие стены, какие-то выносит по кирпичикам собственноручно, пряча гранаты подальше, потому что они им ещё пригодятся на обратном пути. Монтенегро всё также молчит, не подавая сигналов, отчего надежда изживает себя сама. Дальше идти было уже некуда и, если Кеннеди не найдёт её здесь и сейчас, значит всё будет кончено. С четой поехавших учёных, лабораторией и Эль-Пасо. Леону хотелось хотя бы найти тело Карлы — забрать с собой и похоронить так по-человечески, как она того заслужила. В каком-нибудь красивом месте, где по весне цвела сирень, а птицы не смолкали ни днём, ни ночью. Там, где он будет навещать её каждое свободное воскресенье и приносить эскимо с пепси, позволяя выносить себе мозг снова и снова. Там, где надгробие станет ему домом. Леон будет пластаться на нём, скуля и вымаливая прощение. Расскажет всё, что не сможет вывалить никому другому — не потому, что не доверяет тем единственным близким, что у него есть. Просто знает наверняка: Карла его поймёт, те другие — нет. Кеннеди самого изъест трупным окоченением, внутренняя червоточина зашевелится, пока не взорвётся всполохами сумасшествия, и он окончательно потеряет себя — из прошлого, настоящего будущего. Леон Скотт Кеннеди всё ещё будет причислен к миру живых, но об этом ему никто не напомнит. Леон вздрагивает, направляя пистолет, когда с левой стороны что-то приходит в движение. Он прищуривается, пытаясь разглядеть впереди чернильный силуэт и откладывает свою кончину до (не)лучших времён. Карла наконец-то валится ему под ноги, отхаркивая бесформенное месиво. Лицо, полное крови — лоб, щёки, губы, она стекает вниз, и её так много, будто Монтенегро только что вылезла из бассейна. — Карла! — Кеннеди подрывается к ней, дышит облегчением и тленом, пока прижимает к себе бешено бьющееся тело. Не труп. Живое. Он не спрашивает, что с ней случилось, это сейчас едва ли не последнее, что его волнует. Главное, почувствовать тепло, убедиться, что зрение его не подводит. — Всё хорошо, Карла. Теперь всё хорошо, мы обязательно выберемся. — Л-леон… — Монтенегро вздыхает, её снова рвёт. Чем-то чёрным, грязным, бесконечно противным. Это заливает носки его ботинок, попадает на руки, но тот уже давно избавился от брезгливости. — Уходи… Пожалуйста… Кеннеди отказывается слушать. И верить. И ещё много чего. Видит набухшие вены, уродующие аристократичную бледность её кожи. Та сменяется трупным синим — вгрызается в его зрачки и съедает все без остатка. Карла — полутруп. Уже вскрытый, но отчего-то держащийся в сознании. У неё лицо, всё ещё похожее на человеческое, но белёсые, водянистые глаза выдают чудовищную натуру. По коже блуждает мертвецкая заря и пищевой краситель — слёзы смешались с кровью, и Леон ловит их пальцами, пока может. Карла закрывает глаза. Покойно, но без дохлой скорби. Это как спусковой крючок, потому что Кеннеди не успевает уследить, когда его сердце пополнилось новой застрявшей в нём пулей. — Стреляй в голову, Леон. Это нас убивает.