Мы знаем, как выжить. Но не знаем, как жить. ***
С тех пор, когда…
Бездна под ногами никуда не девается. Карла сидит на резиновом коврике в ванной и глотает звёзды из тюбика зубной пасты. Барабан стиральной машины закручивается по спирали, внутри — катастрофа из оголодавших вещей. Пододеяльник заглатывает простынь, простынь тянет за собой наволочки. Капсула для стирки тает. Розовая. Как смытая кровь. Химические соединения проникают в волокна ткани, пятнают, марают, а Карла смотрит — и не может развидеть. Порошок-кровь не сцеживается по капле. Порошок-кровь сливается оттуда, как из ведра. Как из вспоротой глотки Беатрис. Как из тела, разлагающегося на живую. Насосы стиральной машины качают мёртвую воду, тащат трупный лёд по артериям. Гниения больше не существует, но то всё равно забивается в сосуды; сияющие звёздочки меркнут на языке, царапая эмаль. Машинка переходит в режим отжима — постельное бельё бестелесно, но шея сворачивается у Карлы. Монтенегро душит лихорадку, проталкивая её куда-то в нутро. Белое всё также капает кровью. В позапрошлый раз капсулы были синие, в прошлый — зелёные. Почему сейчас Леон купил розовые? Карла валится спиной к холодной плитке стены, чувствуя, как бирка на мужской футболке царапает кожу. Просто стирка, не более — но больнее. Она отмирает, когда чужие шаги вибрируют по паркету где-то в недрах коробки из стекла и бетона. Леон пробирается из гостиной и преодолевает коридор. — Тук-тук… — в дверь осторожно стучат и зачем-то озвучивают. — Можно к тебе? — Открыто, заходи… — девушка наспех бьёт себя по щекам, пытаясь вернуться. Живой румянец на щёки вместо мертвецкой бледности. Влажный взгляд вместо остекленевших пуговичек. Вода в окошке стиральной машины прозрачная и мыльная. Не красная. Не розовая. Не кровь. Просто вода. Сначала заскрипели петли: те самые, которые Монтенегро обещала смазать лично, чтобы не беспокоить Леона, но руки не доходили уже с неделю. Затем в проёме воплотилась голова — густые, тёмные волосы, небрежно обрамляющие точёный подбородок. После — взгляд. Тот самый, который прокручивал внутренности через мясорубку на протяжении года. Леон смотрел на неё целый год. Леон жалел её целый год. Леон сочувствовал ей целый год. А она не могла. Ни терпеть, ни сочувствовать, ни жалеть. Карла сбегала в ванную, запираясь на хлипкий шпингалет, и подолгу всматривалась в своё отражение: ты человек, ты человек, ты человек — она повторяла, а Леон вторил за дверью, дёргая заблокированную ручку. А она всё также продолжала сбегать. И хотела — сегодня, завтра, позавчера. И только Леон, преисполненный чувством долга и просто чувством, не отпускал — ни в прошлом, ни в настоящем, ни в будущем. Ты человек. Как я. Как многие другие. Не субпродукт, не монстр, не прямоходящая кучка злободневных бактерий. Человек. Уставший, опустошённый, но всё же. Карла чувствовала вину перед Леоном всякий раз, когда он пытался вселить в неё ощущение нормальности — откалывал эту самую нормальность от себя и преподносил в распятых ладонях: на, бери, сколько сможешь унести, только не мучайся. И плевать, что сам он останется ни с чем, со своими кошмарами и демонами, поселившимися в его голове. В этом и заключалась ипостась Леона Кеннеди. Мироточащая жертвенность. Всегда для всех, но никогда — для себя. — Всё в порядке? Тебе стало плохо? — мужчина садится на корточки, роняя полотенце. — Зря с ума сходишь, — полностью разбитой Монтенегро удаётся через силу улыбнуться. Она меняется на глазах, обманчиво расцветая, только бы не побеспокоить. — Я просто бельё стираю. Вот, задумалась. Это так… залипательно? Всё так крутится, вертится. Как аттракцион. Леон с сомнением смотрит на машинку, а после на Карлу. Девушка поднимается на ноги, медленно раскачиваясь на пятках. На полу зубная щётка и несколько рассыпавшихся капсул для стирки. Розовых. Леон, кажется, понимает, но вслух не говорит. Просто зелёных и синих, как на зло, не было на полках супермаркета. — Когда я вернусь… — Леон теряет мысль на полуслове. Знает, что Карле это не понравится, но тянуть больше не может. — Нам всё-таки нужно посетить специалиста. Нам. Не тебе. Тонко завуалированный ход, выработанный Кеннеди за год совместного проживания: всё нужно нам, вдвоём — потому что у меня такая же пробитая насквозь голова и дырявое сердце, из которого сочится и льёт. Гной, кровь, опухоли и мутировавшие клетки. Нам — потому что я тебя не бросаю. Нам — потому что ты не должна справляться со всем в одиночку. — Я в порядке, — Монтенегро раздражённо отмахивается, огибая Леона. Шлепки босых ног разносятся по квартире, забиваясь в слепые зоны квартиры. Леон следует за ней по пятам: уже собранный, одетый в рабочую одежду. Время идёт, а меняются только кожаные куртки и джинсы, которые всегда летят, как расходники: на бедре тяжёлая кобура, заряженный пистолет и запас боеприпасов, которого хватит на несколько недель вперёд. Также, как и тогда. Карла замирает у барной стойки, упираясь локтями: в голове роится хаос и что-то ещё — нечто чёрно-белое и удушливое. Оно тянет вниз, заставляя слабеть в конечностях, приходится ухватиться за столешницу сильнее, чтобы не упасть. В груди кто-то раскапывает ямы, а Леон надевает бронежилет. Карла сжимает деревянный массив побелевшими костяшками, а Леон считает до сборов — через пятнадцать минут за ним заедет чёрная правительственная машина. После пересадка на вертолёт, дальше — линия огня и смерти. — Ты уверен, что тебе нужно ехать? У меня… — Монтенегро сглатывает, слова встают поперёк горла. Она несколько раз прочищает гортань и оттягивает ворот футболки, чтобы не давило, хотя та, в самом деле, на несколько размеров больше. — У меня плохое предчувствие. Очень плохое. Останься, пожалуйста. Она подрывается к нему слишком внезапно. Забывает о мучавшей слабости, хватаясь за крепкие плечи, как за спасательный круг. Кеннеди чувствует, как острые ногти впиваются под кожу — не спасает ни куртка, ни рубашка. Нитки сосудов перерезаны. Смертельный яд пущен прямиком в кровь. От молящего взгляда Леон тоже слабеет, но не может об этом подумать. Даже не смеет. Он чувствует себя маленьким мальчиком, вернувшимся в детство, а оно — проржавевшая молния его маленькой ветровки, замкнувшейся где-то на середине. Сейчас Кеннеди всё чаще не достаёт до пола, а Монтенегро пытается оторваться от земли, взлетев до ближайшей петли под потолком. Ему наивно хотелось верить, что за год что-то изменится — думал, что его любви и заботы хватит с головой, чтобы заставить Карлу снова полюбить жизнь. Но Леон снова вырос вопреки собственному желанию, а Карла раскачивалась под потолком. Или наоборот. Теперь он видел её в контурах, чувствовал примятую постель рядом с собой, но никогда не находил рядом. Различал запах тела, манящий и влекущий, но всегда загонялся в тупик. А потом в ужасе просыпался, подскакивая на кровати — кошмар, мрачное видение. Ничего схожего с реальностью, но всё к нему шло. Всё рушилось, летело, горело, тлело. Карла не была собой, но за спиной у неё росли крылья. Маленький, чарующий Ангел Смерти, укачивающий разруху и ужасы в материнских объятиях. — Карла, перестань. Ты же знаешь, я не могу отказаться. Это моя работа, — Леон перехватывает хрупкие запястья и прижимает к своей груди. Там бьётся сердце, живое, горячее, любящее. Только страшные вещи всегда поблизости. — Тогда к чёрту эту работу! — Монтенегро истерично вскрикивает. Лицо испещряется морщинами. Бледнеет и краснеет от захлестнувшей волны истерики. — Тебе нельзя ехать. Если с тобой что-то случится… я не переживу. Леон мрачно моргает, будто отходит от сновидения. Сложная просьба-мольба-приказ, как ускользающие сквозь пальцы выцветшие грёзы. Хватка на запястьях на мгновение крепнет. Кеннеди молча смотрит ей в лицо, и взгляд у него затягивает. Так смотреть могут лишь люди с неиссякаемым запасом терпения. — Я не хочу с тобой ругаться, пожалуйста, Карла. Я буду в порядке. Вернусь к концу недели, как и всегда. Может, даже раньше… — Кеннеди мягко отпускает её, уверенный, и отклоняется в сторону. Проверяет вещи, готовность и время, в уме пересчитывает патроны. Оглядывает всё родное и уютное. О чём-то думает, замирая на доли секунд, а после кивает. — Клэр зайдёт к тебе завтра. Карла недовольно цокает. Клэр, да. Такая же сердобольная душа, будто отделившаяся от Леона по его образу и подобию. Леон познакомил их год назад под предлогом, что Монтенегро нужно живое общение с кем-то, кроме него, а на деле же всего лишь — нянька для взрослого ребёнка с перепадами настроения и депрессивными наклонностями, когда Кеннеди не мог присматривать за ней лично. Чтобы наверняка, потому что так спокойнее, а Клэр он доверял как себе. — Мне не нужна сиделка. Я не инвалид, — Карла отшатывается к окну, распахивая его настежь. Холодный ветер на шестнадцатом этаже бьёт в лицо, промозглый и злой. Он кусает за щёки и сушит слёзы. — Я этого не говорил, не передёргивай, — Леон с тяжестью вздыхает, чувствуя, как накаливается обстановка. Плаксивость Монтенегро быстро сменяется необузданной яростью. — Клэр приятна твоя компания. Что в этом плохого? — У неё что, своих дел никогда нет? — девушка напряжённо фыркает, почти до озлобленного. Громко щёлкает колёсиком зажигалки, прикуривая вишнёвый «Chapman Red», и смакует губами сладкий фильтр. Вместе с пагубностью внутри становится жарко, стыдно и озверело. Карла не помнит настоящих эмоций уже с целый год: не помнит того знойного чувства, с которым слетала с общажного койко-места в четыре утра и собиралась на лекции; не помнит, как от свободы распирало грудь; не помнит, как легко было раньше. Но не теперь. — Она в отпуске. Почему бы вам не провести время вместе? Кино, кафе, шоппинг, девчачьи посиделки. Как вы, девушки, обычно развлекаетесь? — Удивительно, что её отпуск всегда совпадает с твоими командировками, — тлеющий огонёк на кончике сигареты задевает локальную катастрофу. Глазные яблоки щиплет от дыма, горло царапает, а внутри, вразрез с солнечным Вашингтоном, идёт дождь. Карла наконец-то вздыхает, лениво стряхивая пепел на чьи-то головы внизу. Свыкается и смиряется. — Ладно, может, ты и прав. Пусть приходит. — Отлично, я рад это слышать, — Леон улыбается с облегчением, не оставляя выбора. — Всё будет хорошо. Я вернусь так быстро, что ты даже не успеешь по мне соскучиться. — Бред. Я начну скучать сразу же, как только ты выйдешь за порог, — Монтенегро тушит сигарету, вдавливая ту в дно хрустальной пепельницы. До отъезда Леона остаётся каких-то десять минут: слишком много времени потрачено впустую, слишком мало — чтобы попрощаться по-человечески. Девушка подходит к нему, обречённо прячась в тёплых объятиях. Кеннеди прижимает её к себе до хруста в позвоночнике и роняет голову в острое, худое плечо. — Прости. Прости меня, — Карла шепчет в изнеможении, а Кеннеди качает головой в ответ. — Мне не за что тебя прощать, ты ни в чём не виновата, милая. Я вернусь, и мы… Во всём разберёмся. Вместе, обещаю. — Звони при первой же возможности. И береги себя, умоляю, — голос предательски ломается и дрожит. Минуты расставания тянутся травмоопасно и медленно, будто время в обжитой квартире Леона играет им на руку. А сердце — сплошная магия у обоих. Они стучат синхронно в распоротых грудных клетках и нагло лезут наружу. Леон и Карла вздыхают обоюдно, попадая в такты утихомиренного дыхания. — Конечно, как и всегда. Не беспокойся обо мне. Не бойся. Не бойся, чёрт возьми. Вскоре Леон исчезает по дороге, ведущей, а Карла закрывается в спальне, пытаясь сохранить остатки его тепла — загоняет внутрь насильно, следит за щёлочками и сквозняками. Тепло просачивается сквозь незаметно, а полночь завязывается по комнатам тугими канатами. То самое время, когда чёрной магией, не иначе, открывалась лазейка для призраков. Беатрис, которая больше не мама. Оскар, который остался отцом. Где-то между ними светлый образ Леона. Она обязана наблюдать до первых сгустков рассвета на небе — чтобы не прогнали, чтобы не тронули. Не покусились на её святое, ввергая в дурманящую черноту своих злодеяний. Запястья невольно прокусили в борьбе. Что-то брызнуло. Что-то хлынуло. Карла в ужасе зажмурилась и открыла глаза. Клэр придёт в десять. Клэр всегда приходит в десять, когда Леон уезжает. Нужно просто протянуть до утра.***
Клэр действительно приходит в десять — ни минутой раньше, ни минутой позже. Карла остро усмехается, пуская шутку, что по Рэдфилд и её визитам можно настраивать часы, и названная-навязанная подруга мило посмеивается в ответ. — Рада тебя видеть, — Монтенегро дежурно улыбается, пропуская ту внутрь, и лениво валится на диван в гостиной. По телевизору крутят новости: сообщения о без вести пропавших в Аризоне и странных находках спасателей, призванных на место происшествия. Город отчего-то не называют, умалчивают. Секретничают. Или не хотят нагонять панику. — Я заскочила в KFC и захватила нам немного перекусить, — Клэр по-хозяйски шуршит бумажными пакетами на кухне, раскладывая еду, и приводит в готовность кофемашину, разливая дымящийся кофе по чашкам. — Карла, тебе добавить сливки и сахар? Рэдфилд зовёт долго, но Монтенегро не отвечает. Взгляд прикован к жидкокристаллическому экрану и заблюренным телевизионной цензурой обезображенным телам туристов. Ей не нужно видеть картину целиком, чтобы представить — всё-таки видела сама, вживую, воочию. Была не там, но в аду схожем с тем, что разверзся сейчас в Аризоне. Их кровавые тела так похожи. Разодранные до основания. Застывшие в предсмертном крике губы — повезёт, если от челюстно-лицевых мышц хоть что-то осталось. Обычно лицо обгладывают первым: рядом мозг, вкусный и питательный, как деликатесная устрица в ракушке. Проломить череп, раздробить кости, разбередить хрящи — всё одинаково, полностью идентично. Да. Она не могла ошибиться. Не могла обмануться. Аризона. Карла прикидывает расстояние: две с лишним тысячи миль по прямой, двое суток в пути. Леон, если он там, не слишком далеко, но в то же время, будто на другом краю земли. Голос Клэр пробивается в черепную коробку сквозь налаженную речь журналиста и возгласы псевдо-очевидцев, втирающих в массы версию про диких животных или маньяков-каннибалов. Карла шумно сглатывает, обливаясь холодным потом. Неужели… — Он сейчас в Аризоне, да? — Монтенегро на Клэр не смотрит, но чувствует, как та замирает в дверном проходе. Две кружки стукаются друг об друга с глухим звоном. Чудо, что не выронила сразу, но Рэдфилд умеет себя контролировать не хуже грёбаных спецагентов, подобных Леону. — Я не знаю, Карла. Правда не знаю, — девушка сквозит напускной уверенностью, когда присаживается рядом. Чёрный кофе закручивается по спирали на журнальном столике. — Но я могу спросить у Криса. Может, ему что-то известно, хотя не думаю… Но, просто знай, что Леон в порядке. Он всегда будет в порядке. Но я свяжусь с братом вечером, чтобы тебе было спокойнее. Клэр тараторит над ухом, но слышится, как в замедленной съёмке. В голове привычная пустота, и она совсем не хорошая. — Хорошо, это будет… очень мило с твоей стороны, — Монтенегро быстро кивает в ответ и выключает телевизор. На несколько секунд между ними затягивается хладнокровное молчание. Каждая думает о своём, и никто не решается нарушить эту пугающую тишину. Наконец-то Клэр приходит в движение, осторожно трогая Карлу за плечо: та неприязненно ёжится, но руку не сбрасывает. Тепло, исходящее от Рэдфилд, действует отчего-то успокаивающе, а ей этого не хватает — ни тепла, ни успокоения. — Так, чем займёмся сегодня? — Карла оборачивается к ней с наигранной заинтересованностью. Движение острое, угловатое, сквозящее раздражением и злостью, но Клэр списывает всё на трудности в общении. В конце концов, старую личность Карлы не стереть, а у той всегда были трудности в сближении с людьми ещё со времён учёбы в полицейской академии. — О, мне есть что тебе предложить, — Клэр отзывается с очаровательной мягкостью, характерной ей, радуясь наступившей оттепели в отношениях. Её голос звучит — сыплет предложениями, вопросами, а Монтенегро кивает китайским болванчиком, продолжая думать. Аризона. Двое суток. Две тысячи миль. А что потом? Аризона огромна — выжженное поле среди густых, труднопроходимых лесов, кишащих всем тем, что, если не мертво, то пытается умертвить всякого входящего. Так, за дружескими посиделками и гуляниями проходит неделя: Карла старается не думать, но Леон заставляет. Он не выходил на связь с момента своего отъезда, не вернулся домой в назначенный срок, как и обещал. Аппарат абонента выключен или находится вне зоны действия сети. После — длинные гудки. Вас приветствует автоответчик. Карла тяжело дышит, замирая в одной позе на несколько часов, а в глазах всё стынет и вечереет. Монтенегро думает в два раза сильнее, а у Клэр заканчивается отпуск. Не совпало. В какой-то момент милая Рэдфилд воплощается грузным Крисом, посетившим её в перерыве между последним выходным и долгосрочным заданием. — Вы всей семьёй решили за мной следить? Что ж, чувствуйте себя, как дома, чёрт возьми, мистер Рэдфилд. Девушка сердито смотрит на Криса, который отчего-то виновато прячет взгляд в поверхностях, грязной посуде и новостных сюжетах, сгущающих краски — или же нет. Мягкий по натуре, но огромный, как медведь, Рэдфилд умещается в дверном проёме, не решаясь пересечь порог, будто боится зайти за невидимую черту. — Карла, нужно поговорить, — он наконец-то вздыхает и второпях пересекает гостиную в несколько широких шагов. Нужно поговорить. В последнее время от этой фразы начинало мутить, как от чего-то несвежего и тухлого, потому что после неё всегда начинаются проблемы. По рёбрам жутко ползёт невидимый червячок. Мерзкий, прожорливый уродец — слепой, но острозубый. Только обещай не волноваться. Крис не произносит вслух не произносит, но подразумевает. — Что случилось? Что-то с Леоном? — Монтенегро едва ли сдерживается, чтобы не взвывать от отчаянья. Плохое предчувствие, то самое, что грызло её все это время, не давая ни спать, ни есть. Крис бегло оглядывает Карлу, задерживая взгляд на бедре: карман домашних брюк натягивается, и сквозь ткань проступают хорошо знакомые ему очертания. Ну, конечно. — У тебя пистолет из кармана торчит. Она мешкает всего пару секунд, переключая настроение, как лампочки — то одно, то другое. Грёбаные качели. Рука в предупредительном жесте тянется к карману; пальцы дёргаются, будто ошпарившись. — Да, торчит, — девушка упрямо поджимает губы. — И тебе лучше говорить мне правду. По не озвученному мнению Леона, я на грани психического расстройства. И, максимум, что мне грозит, так это долгосрочное лечение в психушке. Так что начинай. Широкие плечи, обтянутые камуфляжем, напрягаются. Они — идеальная линия выправки, счерченная по линейке военного поприща. Изучающий взгляд скользит по лицу: по вздувшимся желвакам, молчаливо кричащим «Всё плохо!»; по тёмным ресницам полуопущенных век; по обескровленной полосочке вместо рта. — Он даже не заряжен, — мужчина тихо возражает, отводя взгляд в сторону. — Леон ни за что бы не оставил тебе заряженный пистолет в… …твоём состоянии, да? Возмущённый выдох сочится из груди Карлы, пока Крис успокоительно вдыхает. — Откуда тебе знать? — Монтенегро протестующе мычит в ответ, признавая. «ЧеЗет-75». Тот самый, который спасал ей жизнь в Эль-Пасо наравне с Леоном. Тот самый, который она потеряла в момент похищения, а Леон нашёл, шедший по её следам. Тот самый, который напоминал обо всём, а Карла не могла от него избавиться, потому что это буквально всё, что у неё осталось в память об Оливере, которого она не смогла бы разлюбить и через долгие годы. В нём не было магазина — Кеннеди предусмотрительно припрятал его в сейфе среди своего табельного барахла, а сейф запер на кодовый, сложносочинённый пин-код, закрученный в цифрах. Леон не посмел отбирать у неё память, хотя, в самом деле, хотел — может быть, тогда всё обернулось бы в лучшую сторону. — Я знаю, Карла. Просто знаю. Девушка, немного подумав, кивает. Достаёт ствол из кармана, оставляя на столе перед Крисом, и садится напротив. Поза напряжённая и до омерзения зловещая — будто перед ним дикое, свирепое животное. Мятежное, злое, цепное. Карла смотрит, не досчитавшись до трёх ударов сердца, и нетерпеливо сжимает кулаки. — Говори, — не просит, но уже приказывает. Монтенегро силится не кричать, пытаясь вернуться в костюм из самообладания и серьёзности, только вот руки дрожат, обнажая её слабую, слезоточивую душу. — Просто говори. — Леон перестал выходить на связь три дня назад, — Крис выкладывает правду, как на духу. Не щадит рассудок, и всё же, где-то вписано на подкорку, пытается. В нём чревовещает не друг и хороший приятель, а строгий начальник какого-то там супер-важного подразделения, но сейчас он не в полевом снаряжении, а перед ним, в самом деле, не враг. Карле остаётся лишь справедливо благодарить за честность: Рэдфилд не сюсюкается, в отличие от сестры и того же Леона. Ему тоже не наплевать, но методы все используют разные. Если у Кеннеди они называются «защити», то Крис говорит проще — перебори. — Он…? — запинка звучит удушающе. Карла судорожно прижимает ладонь к губам, будто затыкая. Ни за что не позволит себе произнести это страшное слово даже под дулом пистолета. Потому что… — Жив, я уверен, — Рэдфилд отрезает, не давая времени на сомнения. — Его уже ищут. Я не должен был тебе говорить, но… Подумал, что ты должна знать. Просто жди и не наделай глупостей, хорошо? Я сообщу сразу же, как что-то станет известно. Затылок, наполненный омертвевшим ужасом, пылко гудит. По позвоночнику бежит холодок. Карла прикрывает глаза. Коррозия из железистой крови не щадит нежной кожи — вместо неё копание по венам и оборванные лоскуты. — Аризона, — Монтенегро не спрашивает. Скорее, ищет подтверждение, пока Рэдфилд чертыхается про себя, спутывая между мозолистых пальцев путеводные нити, ведущие к одному лишь Леону. — Это конфиденциальная информация. Просто без глупостей. Твой бойфренд придёт в бешенство, когда узнает о нашем разговоре. — Ладно, — Карла соглашается быстро, заставляя Криса натянуться струной. Если Монтенегро не спорит, закатывая трагический скандал, значит, дело дрянь, но кто он такой, чтобы потребовать большего. В полночь Карла снова остаётся одна, как и с неделю назад. Она выпускает в окно дымчатые клубы спрессованной химией вишни, наблюдая, как Рэдфилд выходит из подъезда и отъезжает с парковки. План действий выстраивается в голове поэтапно — чистое безумие, но уже давно не чувствует себя той нормальной, чтобы преданно сидеть на одном месте, трусливо поджимая хвост. Домашний кабинет Леона, последняя дверь в коридоре по правую руку. Кеннеди не любил впускать её в свое рабочее пространство, и Карла уважала его желание — до поры до времени. Четыре лампочки-диода под потолком зажигаются с треском. Шкаф из массива, документы, папки. Не слишком секретные, чтобы оставлять их дома, а те всё равно сплошные шифры, куда ни плюнь. Сейф по традиции за обезличенным пейзажем моря во время штиля и дрейфующего парусника. Картина безжалостно летит на пол — расходится где-то в позолоченной рамке, но Монтенегро не обращает внимания. Цифры-кнопки блещут в пустом сознании, Карла натыкается на сложносочинённый замок, а в голове ни единой здравой идеи. Она стискивает зубы, упрямо вглядываясь в мигающий огонёк напротив. Мысли, мысли, мысли, где же вы, чёрт возьми? — Так, пин-код… Его день рождения? — механизм отрицательно пикает, загораясь красным. — Мой день рождения? Нет… Чёрт, какой ты не романтичный. Банальные вещи самые правильные, но спецагенты не терпят простоты. Карла напрягает извилины. Трагедия в Раккун-сити, пережитая Леоном, тоже летит мимо. У неё заканчиваются идеи, и Монтенегро понимает, насколько же ничтожно мало она знает о том, кто впустил её в своё сердце. Возможно, если бы Карле удалось выйти из скорлупы намного раньше, сосредоточив внимание на ближнем своём, у неё ещё были бы шансы. — Чёрт! Чёрт! Чёрт! — девушка со зловещей заторможенностью мечется между столом и сейфом. Проверяет стол на наличие подсказок, наивно оставленных на стикерах, но, если хочешь что-то спрятать, засунь это в голову. Она сглатывает, поднимая глаза к потолку, и не может поверить в провал. Поэтому заучивает наспех расположение папок, сканируя каждую. Поэтому продолжает рыскать в открытых ящиках тумбочки, вмонтированной в стол. Верхний — ожидаемо заперт, а ключ всегда у Леона. Карла опустошённо валится в кожаное кресло, включая рабочий компьютер, и ожидаемо наталкивается на экран блокировки. Пароль, чёрт возьми — ну, конечно. Три сраные попытки и ничего больше. Кулак невольно задевает чернеющее окошко веб-камеры. В конце концов, микросхемы терпят, а ей не больно. — Вот же блядь, всё запаролировал… — она раздражённо вздыхает, откидываясь на спинку. Безвыходность режет без ножа. Карла устало трёт переносицу, взъерошивает спутанные волосы и не знает, что делать дальше. Остовы надежды падают и рушатся, а она всего лишь обездоленная, искромсанная девчонка, которой её видит Леон на протяжении целого года. Ей нужна защита. Её нельзя оставлять надолго одну, потому что глупые, навязчивые мысли всё время тащат по наклонной в сторону смерти, приветственно распахнувшей объятия. И Леон Кеннеди чертовски прав, когда вскользь упоминает о том, что Карла не справляется со своим прошлым. Через боль в ослабленных конечностях Монтенегро засыпает за рабочим столом Леона, сгребая в руки одну из папок — потому что она его. Потому что он прикасался к ней неделю и чёрт знает сколько дней назад. Перестал выходить на связь три дня назад. Три дня тишины. Три дня молчания. Три дня, скатавшихся в один большой дерьмовый день без начала и конца. Голова начинает тяжелеть к четырём утра, ближе к пяти Карла засыпает в кресле сквозь боль в висках и онемевших конечностях. Внутри живота спрессовываются забальзамированные органы, пока в голове творится очередное безумие — кошмары, кошмары, кошмары. Сколько ещё им нужно, чтобы те наконец-то ушли? Ей снится бедная кошка, выброшенная на улицу. Или позабытая в ужасе и неловких попытках спасти свою жизнь — там уже не до всеобщей любимицы, Карла помнит. Ей снится миссис Дэвис, поехавшая головой от трупного яда, циркулирующего по венам вместо живой крови. Ей снится Леон — тот самый герой не из её детских грёз, но другой никогда не приходит. Только он. Кошка. Безумная старуха. Эль-Пасо — не гроб, но пристанище мёртвых. К счастью, Эль-Пасо и сам немного умер. Да, после такого не выживают. Силуэт Кеннеди карабкается по балкам и трубам, лавирует сквозь кучки обглоданных зомби. Он — призрак промокшего героя из грёз уже настоящих и полюбившихся, как её истерзанные запястья. В голове отчаянно зазвенело. Карла просыпается медленно, выхватывая слухом три последних звонка входной двери. Это заставляет напрячься: Леон всегда входит сам, Клэр бы позвонила, а Крис обычно не нуждается в разрешении. Никто из них не вернулся бы сейчас, чтобы просто проверить, дожила ли она до утра. Монтенегро взволнованно смотрит на закрытую её же рукой дверь кабинета, подтягивает ноги к животу, как ребёнок. Слушает. По квартире разгуливает тишина. Ощущение чужого присутствия — лишь в голове. Опасность дырявит навылет, но Карла спускает ноги на холодный паркет. В десять шагов преодолевает расстояние от кресла до двери, затем ещё пятнадцать прямо по коридору, пока не упирается во входную — крепкую, бронированную. Такую, что, если подорвать дом, та даже не вздрогнет. Смотреть в глазок страшно. Смотреть в глазок жутко. Девушка затаивает дыхание, боясь встретиться со своими страхами, которые поджидают её на лестничной площадке. Кто там? Ожившая Беатрис? Кто там? Изувеченный смертью Оливер? — Кто там? — Карла выдавливает шёпот. Язык уже давно на резиновой привязи, а голосовые связки изранены тысячной по счёту истерикой. Ожидаемо, никто не отвечает. Она смотрит в глазок, но не видит ничего, кроме соседской двери напротив и детского велосипеда, пристёгнутого к поручню — тоже соседского. Дрожащая рука тянется к замку: поворачивает три оборота влево, снимает цепочку. Осторожно выглядывает наружу, сканируя лестничные пролёты. Никого. Может, просто сходит с ума. Дверь поддаётся вперёд, цепляя маленький конверт. Белая бумага подсвечивается тусклым светом, задерживаясь где-то на сетчатке. Монтенегро смотрит, как инородный предмет перечёркивает собой несколько букв в приветствующей надписи «Welcome»: те пляшут в поплывшем воображении, описывая дугу, и больше не складываются обратно. — Что за… — она заторможенно оглядывается снова, надеясь распознать признаки чужого вмешательства, но тщетно. Тот самый кто-то ушёл, оставив после себя мистический флёр загадочности и неизвестности, обвёл вокруг пальца, всколыхнул рассудок. Карла подбирает конверт, спешно запираясь изнутри по отлаженной схеме: теперь три оборота вправо, цепочка — в конце обязательно дернуть за ручку, чтобы убедиться в своей безопасности. После съехать вниз по двери, дрожащими руками разодрать защитную слюду. Конверт анонимный, в графе отправителя не значится ничего. Получатель выведен изящным, вычурным почерком. Малышке Карле Монтенегро. Словно искусная насмешка, издёвка и удар под дых. Пальцы неосторожно рвут записку — совсем немного, у самого краешка. Текст не задевает. Монтенегро отупело смотрит на лист, боясь развернуть сложенную вдвое бумагу. И сердце, кажется, тихонечко стукнуло. Ребро взволнованно треснуло. Но воля в кулак так и не влезла. — Ладно, просто сделай это… — Карла вздыхает с полюбившимся ей отчаяньем. Чёрные буквы на бумаге собираются по отдельности.«Аризона. 33°32′19″ с.ш., 112°11′09″ з.д.
С любовью, А. В.»