Как всегда — из ниоткуда.
Карла заносит прошедшую ночь в список особенных, потому что кошмары к ней не приходят. Потому что не может сомкнуть веки. Потому что маниакально заглядывает в каждую щёлочку и слушает-слушает-слушает. Шаги не приходят, а в голове не стучит. Мертвецкая темнота гасит торшер и собирается в вязкие клубы, облизывая расколотый надвое хребет. Первая мысль, которая проносится в заброшенной башке между лунной проседью и кровавым рассветом: она убьёт эту суку, кем бы та ни оказалась. Мужчина, женщина — человек с разумом монстра или монстр с разумом человека. Неважно или без разницы. Бога за небом нет, а Леон помилует, потому что он всепрощающий. В конце концов, убивать всякую падаль — это уже ритуал, и он священен. Апокалипсисы меняют людей. Сначала они считают недели до отпуска, вырывают листы, отмечают памятные даты красным, чтобы никогда не забыть. Люди отмечают дни кровью из распоротых вен, чтобы никогда не забыть — прожитый день, пережитая ночь; неделя, в которую не сдох; месяц, когда не сгнил. Глотку не перегрызли до сих пор, или это ты ещё не вспорол чужую гортань. Люди играют в казино и делают ставки. Люди перестают ими быть, когда ставки сгорают. Люди — уже не — снова считают: первая пуля, вторая, третья. Двадцать первый убитый, тридцать какой-то там. Счёт останавливается, не оконченный, потому что считать больше некому. Карла мнёт глянцевую пачку с последней завалявшейся в ней сигаретой. Табличка на двери запрещает, и она тоже красная. В горле выжжено и сухо, как в печи крематория, а Монтенегро хочется праха и пепла — поэтому она щёлкает колёсиком зажигалки, поджигая спрессованный табак. Сигнализация противопожарной безопасности не срабатывает — не вопит над головой, не облизывает ушную раковину. Хорошо. Карла затягивается, задумчиво разглядывая газетную вырезку миссис Роуз. Райан Нортон, который с радостью поможет. Она не была уверена, стоило ли обращаться к блюстителям порядка с такой деликатной просьбой: «Пожалуйста, помогите найти моего парня, который спецагент, который приехал в ваше захолустье, чтобы попытаться вас спасти, но на самом деле вы все обречены, потому что такое дерьмо не откачает даже сотня ассенизаторских машин. Конец, ха-ха». Всё это здорово, если Райан Нортон не любитель удручающе скучной жизни, а в Глендейле, судя по кратким рассказам доброй старушки Роуз, другой и не знали. До этого момента. Сомневаться не приходится: её ничем не подкреплённый интерес к загадочным убийствам не поймут, ведь она даже не сможет произнести имя Леона Скотта Кеннеди вслух — потому что, чёрт возьми, правда сокрыта за семью правительственными печатями. Помощь без помощи. Замкнутый круг. Мысли слипаются в голове также, как сигарета прилипает к губам. Та тлеет бесцельно, пока Карла забывает дышать и затягиваться, отдалённо чувствуя, как тепло на тлеющем кончике приближается к коже. Дыхание воспламеняется вместе с бумажным цилиндром. Кожа сухо натягивается на щеках, норовя вот-вот лопнуть, как потрескавшийся мыльный пузырь. Перед глазами — вспышки. Алые, чёрные, фиолетовые и синие. Монтенегро сосредотачивается на них: они накатывают волнами, ближе-дальше, дальше-ближе, вот тут, совсем рядом с ней, а к глотке подбирается что-то отвратительное, похожее на горькую слизь. Тошнота подступает, и Карла зажимает рот ладонью, бросаясь в уборную, и по пути задевает ногой коробку-бездну — пистолет описывает короткую траекторию, звонко ударяясь о ножку кровати. Не интересует. Вчерашние булочки с корицей и сливочным кремом давным-давно сварены в желудочной кислоте, и блевать ей, в общем-то, нечем, поэтому она бесцельно зависает над фаянсовым унитазом, открывая рот, как прибитая к берегу рыба. На то, чтобы прийти в себя, требуется несколько минут. Карла не знает, сколько точно прошло времени, но колени затекают, исходясь в болезненных судорогах — боль отрезвляет. Чувства, надломленные и скомканные, возвращаются, но доверять им больше нельзя. Всегда, но не сейчас. — Чёрт, соберись, дура, — с губ протяжно слетает то ли рык, то стон. Мозг, будто замороженный, соображает медленно и неторопливо, отвлекая от боли, жующей каждую активированную клеточку тела. Взгляд задерживается на мутном зеркале, фокусируется на собственном отражении: Карла взрослеет не душой, но телом, чтобы с сожалением найти несколько намечающихся мимических морщинок на лбу. Рука в механическом жесте накрывает кожу, пытаясь разгладить. Кожа — не ткань, не поддаётся. На ней — продолговатая тонкая впадина и растёртое пятно, наливающееся кровью. Нелепый кратер, раскинувшийся в нездоровой белизне. Карла взрослеет не душой, но телом, чтобы заметить в ярких некогда волосах блёклые серые пряди. Рука скользит выше, со лба, испещряя виски и затылок. Седина проклёвывается в нескольких местах, всё больше и больше. Пшеница на солнце не колосится — она выжигается, вянет, дохнет, как кишащая разложением тварь, притаившаяся за углом. Карла не взрослеет ни душой, ни телом, чтобы смотреть на себя и этот грёбаный мир одним с половиной глазом без Леона, который подменял её и мир — само собой, грёбаный — маленькой вселенной из кофейных кружек и пылким, просящим-умоляющим «Живи ради меня». Если Леон не вернётся, то она — тоже. Если Леон умрёт — она тоже. Если Леон — Карла повторит вслед за ним. Когда человек теряет всё, он уходит вперёд ногами, попадая головой в мясорубку. Монтенегро заторможенно откручивает вентиль, пуская холодную воду по тусклой, облупившейся раковине, плещет в лицо, растирает, отвешивает звонкую пощёчину и тут же подставляет другую щёку. Соберись, соберись, соберись. Леона не спасёт человек, не способный помочь даже себе: она стала обузой для Кеннеди ещё в уничтоженном Эль-Пасо, осталась ею и Вашингтоне — не смогла изменить. Леон никогда не упрекал её в трусости или слабости, уверяя: «Ты сильная, Карла; ты справишься, Карла — мы справимся, Карла», а сам смаргивал жалость, отводя взгляд и пряча огнестрельные-колющие-режущие, потому что никогда не был уверен. Верил, но не уверовал. Убеждал её, но не убедился сам. Окостеневшая от холода ладонь пересекает лицо по горизонтали: мнёт похудевшую щёку, комкает губы, размазывает воду. Снова это протяжное, скулящее «Соберись». Монтенегро разворачивается так резко, что волосы небрежно падают на лоб. Шаги неуверенные, но злые. Карла наспех вытирается махровым полотенцем, оставленным на стуле, и замирает возле кровати. Пистолет, тот самый «ЧеЗет», злой подарок. Она не хотела его принимать, правда: принять — значит, согласиться на эти чёртовы кошки-мышки, прятки и салочки. Принять — значит, признать себя жертвой в чьём-то ужасающем замысле. А.В. не друг, потому что друзья так себя не ведут. Монтенегро смотрит на оружие, как на оторванную конечность; отводит взгляд и, кажется, собирается просверлить им землю насквозь. В голове создаётся впечатление, что день отматывается назад. Решение даётся нелегко, но Карла подбирает пистолет и, не глядя, хоронит его на дне рюкзака. Если горожане увидят её, разгуливающую с огнестрелом наперевес, вряд ли смогут сделать правильные выводы. Монтенегро собирается быстро, потому что собирать ей совсем нечего: единственный комплект одежды, в котором она приехала, немного помят, но вопросы эстетики едва ли интересуют сейчас; армейский нож привычно проскальзывает между ремнем и тянется вдоль бедра, сверху — футболка. Карла знает, что больше сюда не вернётся, поэтому из отеля её выселяют быстро: молча забирают ключи под роспись и сухо желают приятного пребывания в Глендейле. Вчерашний администратор трусливо отводит взгляд, давая понять: пожалуйста, не спрашивайте меня ни о чём. Девушка выходит на улицу, запрокидывая голову к прояснившемуся небу. Здесь пахнет нагретым кирпичом, разлитым на дороге, бензином и пылью. Не смертью, пока — нет. Газетная вырезка миссис Роуз трётся в кармане, хотя та уже, в самом деле, ей за ненадобностью: она изучена вдоль и поперёк, каждая клякса, каждый штрих, каждая буква, впечатанная в бумагу под каллиграфическим почерком старушки из пекарни. Полицейский департамент на Глендейл-авеню отдаётся внутри скорбной истомой. Карла задерживается на мгновение, разглядывая внушительных размеров здание — её подростковая мечта, так и несбывшаяся. Её стимул и стремление, оставшееся позади. Монтенегро раскатывает по горлу крошечный сгусток слюны и с натянутым усилием сглатывает. Медленно, пружинисто поднимается по ступенькам, пересекая зону для ожидания, и подходит к ресепшену. — Чем могу помочь? — девушка-диспетчер приветствует её лаконичным кивком, дежурно улыбаясь. — Мне нужен офицер Райан Нортон. Где я могу его найти? — Карла насильно разжимает челюсти, пытаясь не выдать своей нервозности. Пальцы цепляют сложенную вчетверо записку. — Его родственница сказала, что я могу обратиться к нему. Диспетчер прищуривается, будто обдумывая. — Вам повезло, он сейчас на месте, — она легко пожимает плечами, возвращаясь к беглому просмотру сводок без вести пропавших, разложенных перед ней на столе. Карла впивается взглядом в маленькие фотографии, прикреплённые к каждому письму. Мальчик-подросток. Женщина лет тридцати. Мужчина, но не Леон. — Первая стеклянная дверь, затем прямо по коридору. Сориентируетесь по табличкам. — Благодарю, — Карла кивает в ответ, резко крутанувшись на пятках, и идёт в указанном направлении. В участке тепло и уютно, здесь кипит своя жизнь, сотканная из атмосферы служения закону и противодействия преступности. Вежливая бдительность — их девиз. Он воплощается в крошечных постулатах, развешанных на стенах, и фотографиях улыбчивых офицеров — здесь всё для добра, здесь всё во имя чести и справедливости. Карла неловко застывает, прежде чем коротко постучаться в дверь. Приглашают сразу, без промедлений. Офицер Райан Нортон — веснушчатый мальчишка, наверное, старше её самой на пару-тройку лет, но не более. Он разглядывает её с полицейской сосредоточенностью, поджимает губы — наверное, думает, как плохо Монтенегро сейчас выглядит, но что ещё вы могли ожидать от человека, у которого пропал близкий человек? — Вы Карла, да? Бабуля Роуз упоминала о вашей проблеме. Присаживайтесь, пожалуйста, — Нортон указывает на стул для посетителей. Карла неуютно устраивается перед ним, мышцы сводит от напряжения, внутри — проглоченный штырь. — Я вас внимательно слушаю. Начнём с того, кого вы ищете? Имя, приметы. Всё, что может помочь в поисках. Карла выдыхает медленно, пытаясь собраться. Морщится и разминает похолодевшее запястье. Машинально оттягивает край футболки, проверяя нож. Чувствует, как колотится сердце. Что, чёрт возьми, она вообще делает? — Его зовут Леон. Леон Кеннеди. Он… — от заминки становится худо. Райан прищуривается напротив, но не торопит. Тактичен и деликатен, как никто другой, а Карла так не умела. — Он частный детектив. Хотел провести своё расследование пропажи людей. — Что ж, ясно, — ответ не приходится ему по вкусу. Ну, ещё бы. Полицейские никогда особо не жаловали вертлявых детективов, сующих длинные носы в чужие дела. Между прочим, государственного уровня. Чужое недовольство, впрочем, быстро сменяется осторожной мягкостью. — Мне понадобится фотография мистера Кеннеди, чтобы разместить сводку. Карла снова впадает в ступор. Правительственный агент в полицейской сводке пропавших. Смешно до слёз. Леон, наверное, не одобрит. Никто в такой ситуации не одобрит, поэтому девушка спешно качает головой. — Ничего нет. Я… Потеряла телефон, там остались все фото, — Монтенегро озадаченно морщит лоб, спешно заправляя за ухо пряди, упавшие на лоб. Нервозно и дёргано. Враньё на вранье, причём, не самое качественное. Беатрис всегда говорила — Карла бездарная обманщица. Леон всегда говорил — Карла не умеет лгать. — Вы потеряли телефон? — Нортон усмехается, насмешливо выгибая бровь, и скрещивает руки на груди. Настораживается. — То есть, я правильно понимаю, что вы приехали искать своего парня и… просто потеряли телефон? Звучит не очень убедительно, мисс. — Это намёк, офицер? — Монтенегро по-птичьи склоняет голову, дыхание тяжело усиливается. Ей кажется, что ещё никогда в жизни она не боялась так, как сейчас. В Эль-Пасо у Карлы была ярость и острая потребность выжить. В Эль-Пасо у Карлы был Леон, который не давал сдохнуть, чтобы ни случилось. Сейчас, в подкорках полицейского департамента чужого города, не было ни ярости, ни Леона. До потребности выжить ещё не дошло — уцепиться не за что. — Прошу прощения за мою бестактность, — Райан спешно извиняется, поднимая руки в знак капитуляции, и уныло вздыхает. — У меня нет причин не доверять вам, Карла. Я понимаю, как вы напуганы сейчас. Все напуганы. В Глендейле творится какая-то чертовщина. — Да, я понимаю… — Карла пытается смотреть прямо на Нортона, но голова внезапно кружится, а глаза слезятся. Взгляд упирается в стену с окном, скользит по разложенным кипам бумаг на подоконнике. На столе маленькая Фемида из бронзы с завязанными глазами. Хорошо, что она не видит. — Я окончила полицейскую академию год назад. — О, так мы с вами коллеги, — офицер расплывается в доброй улыбке. — Тогда я тем более обязан вам помочь. Давайте попробуем сначала. Расскажите всё. — Если бы было, что рассказывать, — девушка угрюмо вздыхает. — Мне нужно знать, как пропадают люди, и при каких обстоятельствах находят тела. Райан Нортон внезапно выдыхает и садится ровно, опуская ладони на рабочий стол. Кого-то загоняют в угол — или сразу обоих. Монтенегро не умеет читать мыслей, но знает наперед, что офицер хочет сказать: «Не вмешивайтесь». И обязательно добавит, положа руку на сердце — полиция во всём разберётся. Но не говорит. Стационарный телефон звонит внезапно, отчего Райан вздрагивает, но с готовностью отвечает на звонок. — Офицер Нортон слушает… Что? — на молодом лице отражается ужас, смешанный с отчаяньем. Брови сдвигаются к переносице, образуя ряд глубоких морщинок, губы сжимаются в бескровную, узкую ниточку. Страх. Хорошо знакомый, осязаемый и преследующий, как тюремный надсмотрщик. — Понял, скоро буду на месте. Карла взвинчено ёрзает на стуле, прислушиваясь. Из обрывков разговора ничего не понятно, но, судя по испуганному выражению лица напротив, дело — дрянь. Дрянь мерзкая и, хочется верить, уже мёртвая. Во всех смыслах. — Прошу прощения, но нашу беседу придётся временно отложить. Нашли новый труп, мне нужно ехать, — Райан виновато моргает, спешно закрывая папки с документами, и проверяет табельное оружие. Молчаливо намекает на дверь. Просит уйти. Карла порывисто вскакивает на ноги, цепляясь пальцами за край стола — сопротивляется. Отчаянно и рьяно, хотя не делает ровным счётом ничего. — Я поеду с вами! — выходит громче, чем планировалось изначально. Нортон замирает то ли удивлённо, то ли ошарашенно, а Монтенегро продолжает наседать. — Я поеду с вами и точка. Это вопрос жизни и смерти. — Ну да, с другими сюда и не приходят, — офицер мрачно усмехается, устало потирая горбатую переносицу. Голова изнывает от сомнений, Карла знает наверняка. Сама бы мучалась, окажись она на его месте. Долг и протокол, сострадание и понимание. Что тяжелее? Райан бросает на неё последний скептический взгляд, прежде чем обречённо махнуть рукой. — Не должен я этого делать, но… Ладно, так уж и быть. Только держитесь рядом и… В общем, разберёмся, когда приедем. Карла кивает с робкой благодарностью, про себя повторяя: «Хорошо, это хорошо». Она куда-то движется, она что-то делает. К цели — шаг за шагом. Жизнь ещё не рухнула на дно с огромным камнем на шее.***
— Должен признать, ты очень смелая, Карла, — Райан мягко улыбается, не отрывая взгляда от лесной дороги. — Далеко не каждая девушка рискнула бы проделать такой путь ради своего парня. Вероятно, он этого достоин. — Более чем, — Монтенегро отрешённо соглашается. Болтливость Нортона утомляла. Выбравшись из душного кабинета, он отбросил в сторону любое чувство такта и назойливо жужжал над ухом, пытаясь залезть ей под кожу. Вопросы сыпались разные. Началось с дежурных: кто ты, что ты, откуда ты, а закончилось… Леоном. Личным, сокровенным, сакральным — то, чем Карла не хотела делиться, потому что это было её. Естественно вросшая в сердце частичка; дополнительный клапан, разгоняющий свежую кровь; новый, проклюнувшийся орган, отвечающий за сохранение жизнедеятельности. — Ему очень повезло с тобой, — Райан неловко откашливается, следом шмыгает носом. Карла предпочитает не отвечать. Вскоре машина останавливается. Чуть поодаль Монтенегро замечает ещё одну — тоже полицейскую и пустую. Вопреки ожиданиям Нортона их никто не встречает, отчего тот понуро оглядывается по сторонам. — Наверное, уже работают на месте. Пойдём скорее, — он дёргает головой, указывая направление, и уходит вперед. Карла — за ним. Густое пространство леса слегка покачивается: деревья гудят, а отсыревшая почва хлюпает под подошвами. Девушка на мгновение замедляется, теряя Райана из вида, и изучающе оглядывается. Лес как лес. Обычный настолько, что в нём ничего не рычит, не стонет и не угрожает. Не шаркает. Не высасывает мозги. Не хрустит костями. Монтенегро не верит в обманчиво сотканную безопасность, поэтому в несколько рваных движений стаскивает с предплечья рюкзак и шарится в нём в поисках пистолета. В магазине пятнадцать патронов — забит по максимуму, и всё же не густо. Спасаться придётся или бегством, или ножом. Дурное предчувствие усиливается с каждым выверенным продвижением вперёд: первое, что заставляет усомниться в миролюбивой обстановке леса — здесь не чирикают птицы. Лес стоит, как суррогатная картинка и дешёвая декорация для фильма ужасов: пустая, обезличенная, заброшенная. Так всё и начинается — с безмолвия. Второе, что заставляет убедиться в правоте своих домыслов — внезапный вопль и голос Нортона. Он визгливо орёт, как ягнёнок на закланье, не смирившийся со своей кончиной. Он орёт так, что барабанные перепонки дребезжат и лопаются. Он орёт так, что у самой Карлы в груди останавливается сердце. — Райан! — она бросается за ним, на ходу снимая ствол с предохранителя. Ветки хлещут по лицу, волосы застилают глаза, но Карла продолжает бежать. Нортон внезапно затихает — либо голосовые связки пришли в негодность, либо Райана Нортона больше нет. По мере приближения Монтенегро различает первые хрипящие вздохи и тяжёлые шаркающие шаги. Хруст веток. Ещё одни шаги — другие, грузные, но тоже мёртвые. Очевидно. Она не может понять, сколько их — точно двое; может, есть третий. Может, Райан станет тем третьим. Или четвёртым. Неровная тропинка приводит к кровавой прогалине. Райана окружают двое: они в полицейской форме, и они — трупы. Голодные, злые, тупые. Из разложившихся глоток сочатся мокрые звуки. Клацанье зубов. Карла дышит в их вязкие спины, прицеливаясь. Свёрнутые головы нестройно раскачиваются. Они не обращают на неё внимания, потому что Нортон интересует их больше — главное блюдо к обеду. Палец протискивается сквозь полимерную скобу «ЧеЗета» и давит на спусковой крючок до упора. Первая пуля с глухим звуком встревает в башку: мягкая плоть податливого мозга взрывается в черепной коробке. Один падает. Второй оборачивается к ней обезображенным лицом, слишком резвый для того, кто однажды умер. Негнущиеся конечности приходят в движения, пытаясь настигнуть, и Карла стреляет снова: в голову, ожидаемо, не попадает. Труп приближается, тараща на неё заплывшие кровью и гноем глаза: из правой глазницы торчит толстая ветка, вероятно, втиснутая первым, который пытался отбиться, пока не обратился сам. Карла отступает назад, один шаг идёт за два, а руки ходят ходуном, пытаясь крепче ухватиться за пистолетную рукоять. Карла уклоняется вправо, чтобы оказаться у него за спиной. Прищуривается, совмещая мушку с целиком, пока неповоротливая тварь бесцельно хватает воздух дряблыми руками. Вторая пуля попадает в зияющий затылок и пенится чёрной кровью. Девушка замирает с вытянутыми руками, пытаясь вернуть в норму помутившееся самообладание. Тишина нарушается хриплым, тяжёлым дыханием Райана, распластавшегося на окровавленной земле. Монтенегро опускает оружие, но подойти не решается. Нортон выглядит плохо, болезненный и сыреющий от обильной кровопотери, и Карла с ужасом замечает его наполовину оторванную, болтающуюся руку, которую полицейский придерживает здоровой конечностью. — Нет, Райан, нет… Тебя укусили, — слова пекут глотку, обугливают. Карла не кровит, но чувствует, как зловонная кровь разливается в её ротовой полости, будто Райана грыз не мертвец, а она. Конечно. Во всём была виновата она. Потому что приехала в чёртов Глендейл. Потому что замешкалась. Потому что не успела вовремя. Потому что Карла Монтенегро навлекала беду на всех, кто её окружал — и даже на Леона, которого беда считала неприкасаемым. Тебя укусили — это всегда приговор. Тебя укусили — значит, что суждено сдохнуть дважды. Райан Нортон веснушчатый мальчишка, и он разлагается прямо на глазах, пока Карла жадно заглатывает в лёгкие разносящийся по воздуху смрад. Пистолет срастается с ладонями, пусть и чужой. Карла считает, пытаясь отвлечься: два патрона потрачено, осталось — тринадцать. Число несчастливое, как и весь сраный момент, который приходится проживать. Райан Нортон — это воспалённые глаза, кровь и боль. Вот, что с ним сделали. Вот, к чему она приложила руку, пусть и не хотела. А патронов должно стать двенадцать. — Карла, что ты… — офицер мыслит, но голос ему не принадлежит. Это низкое рычание, глубокое, гортанный рык, исходящий из недр новой, звериной сущности. Убивать всякую падаль — ритуал, и он священен, но Райан ещё живой. Он смотрит влажными глазами, размазывая кровь по лицу, и хрипит, умоляя. Верит, что ему можно помочь: отсеките ему руку, и хер с ней, но… Почему всё должно закончиться так? — Прости, Райан. Пожалуйста, прости меня… Но другого выхода нет, — Карла смаргивает непрошенные слёзы. Нортон ей не друг, не приятель, лишь случайный проходимец, но выстрелить в живого, оказывается, страшно. Он — пограничное состояние. Когда ещё не в могиле, но крышка гроба уже зловеще плачет по свежему мясу и белым костям. Карла знает по горькому опыту, что умереть человеком лучше, и смерть подарит Райану избавление от тяжкой участи, даже если он её не поймёт. И не простит. Само собой, за такое не прощают. — Прости, Райан, прости… — Карла повторяет, как заведённая. Её переклинивает, штормит, отрубает от реальности, но всё, что она видит сейчас, в конце концов, вращается вокруг трупно сереющего Нортона. У нового «ЧеЗета» широкая скоба, поэтому палец проваливается между полимерами, но не смыкается на крючке. Выход из ситуации есть только один — и он правильный. Выпустить пулю. Не убить. Спасти. Нортон, ведомый новыми инстинктами, находит в себе силы встать: он больше не смотрит на неё по-человечески, поэтому сейчас самое время, но Карла продолжает стоять, не двигаясь. В ореоле солнца Глендейла отчётливо видно, как первые признаки гниения облизывают заострившееся лицо: из Райана не сочится кровь, но кожа слезает струпьями, обнажая мясо, мышцы и сухожилия, пока не добирается до костей. Чтобы жить — нужно есть, поэтому то, что осталось от Нортона, с животным рычанием бросается на неё. Монтенегро путается в ногах, отступая, и падает на землю рядом. Пистолет вышибает из рук, и воздух из лёгких — тоже. Позвоночник обливает липким холодом. Карла пытается увернуться, группируясь, и дотянуться до пистолета. Нож Леона по-прежнему при ней, поэтому свободная рука машинально обхватывает рукоять, направляя лезвие на Райана, и отползает в сторону, когда он, уже обращённый, зависает над ней. Нортон протягивает болтающуюся конечность к светлой, покрытой потом и лесной пылью шее. Достаточно одного крошечного укуса, чтобы… Тишину кладбищенской прогалины нарушает внезапная автоматная очередь. Оглушённая и парализованная, Монтенегро замирает в скорченной позе, задыхаясь, и неотрывно смотрит: как Райан зависает в прыжке, дёргая конечностями, как пронзённая навзничь белка; как он падает на неё, окутывая саваном вонючей мертвечины. Патронов остаётся тринадцать, а Райан Нортон мёртв дважды. Карла не улавливает, кто и как стаскивает с неё тело, не различает, кто и как встряхивает её за плечи. Не то родное, но что-то чертовски знакомое. — Крис… — Карла судорожно вздыхает, вглядываясь в лицо напротив. Чужие эмоции перетасовываются от беспокойства до гневливого припадка, и она слушает-слушает-слушает, боясь разрушить этот тонкий момент. Если моргнуть и закрыть глаза, шаткое видение может разрушиться. — Какого чёрта, по-твоему, ты делаешь?! Если бы я сейчас не успел… — Рэдфилд рычит сквозь стиснутые зубы, его зрачки хаотично расширяются, оглядывая уцелевшую кожу под слоем грязи и мокрой земли. — Что именно в фразе «Не делай глупостей» тебе было непонятно?! — Какого чёрта я делаю?! — она внезапно вскрикивает, отпихивая от себя мужчину, и поднимается на слабеющие ноги. Откуда только берутся силы. — Какого чёрта ты делаешь?! Крис не отвечает, проглатывая влетевшую в него грубость. Монтенегро ершистая и колючая, как стая сраных диких койотов, шныряющих где-то по пустынным пространствам Глендейла — она тоже может кусаться, царапаться, грызть, но… — Ты ведёшь себя, как безрассудная малолетка, — он наконец-то вздыхает, поправляя ремень автомата, и угрюмо вздыхает. Запинается о взгляд застывшей перед ним Карлы, оглядывает труп полицейского, цепляет ещё двоих. Отворачивается. — Как ты здесь оказалась? Карла мрачно усмехается, нервозно пожимая плечом. Действительно, как? Как нашла записку, подброшенную под дверь квартиры Леона? Как взяла его машину? Как въехала в город? Сейчас кажется, что происходящее не более, чем затянувшийся, страшный-престрашный сон. Кажется, что Леон на самом деле не исчезал: он сидел рядом, на своей половине постели, и будил-будил, обнимая её за плечи. Карла даже слышит его хриплое бормотание — сквозь шелест крон и суровое сопение Криса у неё за спиной. Она толком не понимает, что кипит сейчас в голове. Реальность намешивается с хрупкими фантазиями, воспоминаниями, бредовыми снами — не разберёшь, что и где. — На крыльях любви прилетела, — Карла запоздало шмыгает носом. Какой-то посторонний звук, не пробивающийся сквозь плотную вату в ушах. Райан Нортон мёртв, но кричит до сих пор. Леон Кеннеди не найден, и он пугающе долго молчит. — Ясно, — Рэдфилд кивает, тактично не вдаваясь в подробности. — Тебя нужно вернуть в Вашингтон как можно скорее. — Знаешь, что я тебе скажу, Крис? Иди нахер, — Карла протестующе рычит, крепче сжимая рукоятку ножа. Всё ещё держит, не прячет и не выпускает из рук. — Возомнил себя грёбаным добрым самаритянином?! Я не брошу Леона чёрт знает где! Это правда. Карла думает: когда Леон спасал её, она умирала. Когда она спасает Леона, он… его просто нет. Монтенегро находит в себе силы, чтобы взглянуть на Криса: у него пепельно-серое лицо, побледневшее от бессонных ночей, отросшая щетина и взгляд, ворочающий жизнь из последних сил. Она никогда не видела его таким. Рэдфилд — что Крис, что Клэр — представлялись ей картонными фигурами, неловко вписанными в её жизнь крепкой рукой Леона. Изначально — потому что этого хотел Кеннеди. Теперь — потому что они, оказывается, хотели того же. Стыд и сожаление накатывают внезапно. Крис не расплывается в тёплой улыбке, как это было всегда, но линия сжатых плеч становится мягче, будто он постепенно приходит к смирению. И осознанию. И пониманию. — Прости, Крис. Прости, но я не могу. Я не могу его потерять, — от собственных слов нестерпимо болит в груди. Карла тяжело сглатывает, стараясь не смотреть на тело Нортона, и фокусируется на отброшенном пистолете. А потом резко прижимает ладонь ко рту и рвано дышит через нос. У неё статичное лицо, но слёзы текут сами собой, холодные и крупные настолько, что их можно ловить, как мячи для пинг-понга. Рэдфилд кривит губами и крепче сжимает ремень автомата. Между ними повисает долгая пауза, наполненная взглядом Криса — таким огромным и красноречивым, что слова вязнут и тонут, просто пропадая, потому что они не нужны. Потому что они бессмысленны. Потому что нужно быть последним на земле идиотом, чтобы не понять: даже если запереть Карлу в тюрьме, она выгрызет замки зубами, выроет подкоп и вернётся снова и снова, пока будет к кому возвращаться. — Ты похожа на Клэр. Её тоже тянет туда, куда не следует, — Крис наконец-то находит в себе силы, чтобы выдавить из себя натянутое подобие улыбки. Выходит плохо, но идеально вписывается в сложившиеся обстоятельства. Монтенегро мычит в ответ, и этот звук не значит ничего, кроме того, что ненужная информация принята к сведению. Она похожа на Клэр, ладно. А Крис не похож на Леона, хотя у них общие цели и взгляд всегда один на двоих. Карла мнётся буквально мгновение, прежде чем просунуть нож между ремнём, и подобрать пистолет. Рэдфилд наверняка думает, что она не способна; думает, что ей опасно, страшно, больно, но что это значит для человека, который упивался смертью собственной матери. Что это значит для человека, который цеплялся за другого, впиваясь в него, как клещ, потому что не мог найти опору в себе? Что это значит для человека, если Карла всего лишь подобие? — Кидаться, не думая, плохая тактика, — Крис хмурится, сосредоточенно дыша через нос. Угрюмо цепляет пачку с ядерными «Montana Heritage» и неторопливо прикуривает. — У тебя был хоть какой-то план действий? — Тебе правду сказать? — Монтенегро огрызается, но опускает голову, как провинившийся щенок. План отсутствовал, но зато имелся А.В. и новый «ЧеЗет». По счастливой случайности, патронов осталось тринадцать. — Леон будет в ярости, — Крис угрюмо подытоживает, но в хриплом, прокуренном голосе навылет вибрирует разительный контраст в сравнении с тем, как он вёл себя раньше. — Не успеет, — Карла дрожаще улыбается сквозь полустон-полувсхлип. Рэдфилд не даёт ей очевидного согласия, но и не гонит прочь, в пыльный Вашингтон на краешке закоптелого стекла. Не гонит, а потому даёт ей самое главное. То, что люди называют надеждой, но Монтенегро переименовывает в цель. По крайней мере, эту цель Крис больше не отнимает. — Я отметелю его раньше, чем он успеет меня отчитать. Неуклюжие смешинки льются из горла так, что не хватает дыхания. Воздух загоняется в лёгкие через сито подступающей панической атаки и лезет наружу со скрутившим связки тихим хрипом. К Глендейлу подступает кровавый вечер, и Карла абсурдно думает — кто-то снова отматывает день назад.