Есть люди, которым страшнее, когда ничего уже не происходит.
Они выстраиваются в ряд у последней черты. Всегда они и только.
Они — твои мертвецы, и ты возглавляешь ряды усопших.
***
— И всё же я хотел бы услышать вразумительные объяснения, — Крис мрачно разгоняет сигаретные облака по воздуху. Небо за ним багряное, красное, кровавое, и Рэдфилд, чёрный от кончиков волос до подошвы армейских ботинок, замыкается в его узкой полоске, как расплывчатое пятно. — Итак? Карла судорожно выдыхает расколотый надвое воздух. Не отвечает и слушает, как он приканчивает одну сигарету за другой. Леон говорил, что она курит много. Леон говорил — конечно, в шутку — что той дозы никотина, которую она поглощает из раза в раз, хватит на то, чтобы свалить роту солдат. Сейчас Леон не сказал ничего, и Монтенегро тянет руку навстречу Крису, молчаливо требуя сигарету. Когда по радужкам бьёт слабый свет зажигалки, чёрные зрачки расширятся: Монтенегро слегка хмурит лоб, делая первую затяжку, и морщится с непривычки. Глотку окропляет кипящим свинцом, на деле — всего лишь Montana Heritage. Крепкий табак становится признаком странного потрясания. Карла жмурится, задыхаясь. Окурок шипит и потрескивает сквозь слабо сжатые зубы, башку сносит с первым выдохом — но та едва ли сохранилась, натянутая на скелет. Так, удерживается на мышцах. — Я как будто за рулём звездолёта оказалась, — она хрипло выдыхает, голос угасает вместе с шипением окурка и заунывно воет на одной затянувшейся ноте. — Так… значит, всё-таки допрос, да? Карла не смотрит на Рэдфилда. Ей и не нужно смотреть, чтобы знать наверняка, что этот здоровяк прямо сейчас закатывает глаза, хмурит брови, сжимают суровую линию челюсти — это уже давно вшито в его рефлексы наравне с разборкой автомата с завязанными глазами и маневрированием сквозь толпы гниющих тварей. — В общем, я… — Карла неловко запинается. Это же так легко, просто сказать правду. Просто объясниться. Просто не юлить, облегчив душу и отпустив сердце. В носоглотке, вместе со словами, густеет зловонный привкус первой (второй, третьей) смерти. — Кто-то хотел, чтобы я оказалась здесь. — Хотел? — Крис реагирует мгновенно. Говорит тихо, лишь бы не спугнуть, но угловатые плечи рядом всё равно вздрагивают. — С этого места как можно подробнее. Расскажи мне всё. Если это имеет какое-то отношение к Леону, то… Он подразумевает — всё плохо. Он произносит вслух — это поможет. Глаза Карлы воспаляются сразу, как только на чужих устах вибрируют отголоски родного, полюбившегося до изнеможения имени. В ней ничего не болит достаточно сильно, чтобы возжелать смерти по-настоящему. В ней ничего не сочится кровью и сукровицей из насквозь зияющих ран, чтобы прекратить корчится в агонии всякий раз, когда мысли возвращаются к нему. Ты же помнишь, Карла, умирать не так уж и страшно — особенно, если твой мозг отныне и навсегда принадлежит твари, копошащейся внутри тебя? Монтенегро грызёт время, откусывая от него секунды на размышления. Крис, вопреки натянутой линии искрившихся нервов, не спешил торопить. Он не стал пить из неё кровь литрами и травмировать навязчивой конструкцией уничижительного допроса. Карла, в самом деле, ему не враг, но большая заноза в заднице на данный момент. И искательница приключений — тоже на задницу, но уже свою. Её следовало держать ближе, чем врага, руководствуясь пресловутой пословицей. Её не стоило выпускать из вида, потому что Рэдфилд не хотел — право же, не хотел — расширять список спасаемых им душ за сегодня. — Кто-то отправил записку с координатами Глендейла на домашний адрес Леона. Это случилось… — Карла щурится, пытаясь выхватить из памяти нужный отрезок. — Когда ты ушёл. Да, точно, после нашего разговора. Спустя несколько часов. Я нашла конверт под дверью, без адресата. А потом… Я звонила тебе, но ты не отвечал, и тогда… — И тогда ты придумала гениальный план, да? — Рэдфилд неодобрительно хмурится. В его голосе Карла ощущает низкочастотное рычанье. Утробное, звериное, дикое. От него становится не по себе, отчего девушка сухо сглатывает вязкий комочек слюны и робко чешет затылок обледеневшими пальцами. — Послушай, я не тот, кто может говорить с тобой об этом, но… После Эль-Пасо Леон пошёл на многое, чтобы обезопасить тебя. Ты даже представить себе не можешь его жертвы. Думаешь, правительственные чиновники так легко отпускают всех подвергшихся заражению? Карлу встряхивает против воли: она хочет обхватить себя руками, но те отчего-то не слушаются. От животного страха вздрагивают внутренности; тело рушится в кипящую лаву, горит и тлеет — но скелет всегда остаётся. Эль-Пасо говорит в голове словами, заученными до тошноты. Эль-Пасо существует снова — не на карте, но в голове, и от этого не избавиться активирующим механизмом детонатора. Ненавидеть себя так элементарно и естественно, что становится страшно от этой самоуничтожающей простоты. Кеннеди убеждал в обратном, недоговаривал редко, умалчивал — всегда. Карла не осмеливалась переступить через себя, чтобы всё же спросить его тогда: «что ты сделал, Леон?». На какие ухищрения пошёл, как растлил себя в этот раз? Ей снова хочется содрать с себя кожу, как тогда. Ей снова хочется вспороть глотку зубами, но свою — всегда больше. Жаль, что не дотянуться. По крайней мере, это не так просто, как перерезать себе вены. Тогда раны затягивались быстрее, чем на медоеде — том сраном терминаторе-пофигисте, за которым она наблюдала по Animal Planet. Сейчас царапины — рубец на всю оставшуюся жизнь. До кровавого мяса ещё драть и драть, но… — Я не сделала для него ничего… …а он спас меня три раза… Фраза рассыпалась в труху. Карла — следом. Слова не похожи на анестезию, поэтому в горле цветут шипы и просят первой крови, сочащейся вниз по стенкам прямиком в обрубленный хирургом желудок. Она хотела заплакать — да, снова; да, опять. Просто да, но сумасшедшие слёзы не приходят, хотя в блёклых, посеревших радужках уже давно затаилась мстительная мясорубка. Я не сделала для него ничего. Только сейчас это поняла? — Не говори так… — Крис глухо отзывается в ответ. Он видел много искалеченных людей. Да что там таить, от шрамов, бороздящих тело и душу, самому уже никуда не деться. Это как оказаться в аду. Не проснулся, а безвременно умер. Они — искалеченные все, как один — обливаются леденящим потом; забывают о том, что сердце может функционировать без лишней помощи, его не надо заводить спозаранку, не нужно стимулировать задохнувшуюся мышцу. Не нужно, но они продолжают это делать, потому что иначе не встанут с постели; иначе не откроют глаза; иначе не воскреснут. Иногда, после Эль-Пасо, Крису казалось, что в один роковой момент Леон увидит дыру посреди её лба. И стены гостиной, забрызганные кровью. И крошечный ASP на семь патронов в его же, Кеннеди, руке. И нет, Леон всё ещё не зациклившийся в себе кусок человекоподобной формы. Он не вскрывает себе вены и не болтается на собственном галстуке под потолком. Леон не позволяет, чтобы кто-то увидел проявление его слабостей — даже тогда, когда рухнет последняя подпорка пошатнувшейся психики. Нет. Это не в его манере. Леон прежний снаружи, и никогда не имеет значения то, что творится внутри. Он всё тот же внимательный взгляд и недрогнувшая рука. Леон — это горячая сущность из ненависти и злости; отчаянная и отчаявшаяся, поэтому он из раза в раз выбивает гнилые мозги холодным свинцом и проворачивает нож в опухших черепах. Леон — это всегда «Война не моя», но он идёт на передовую с мёртвыми глазами и стиснутой челюстью. И в этом крылась сопутствующая им суть. Карла была искалеченной, Леон был искалеченным — они должны были оттолкнуться друг от друга, как одинаково заряженные полярности, но у «плюсиков» их путей взрывом снесло лишнюю чёрточку. Минус в минусе. Боль на боль. Боль за боль. — Ладно, — Рэдфилд переключается в рабочий режим за доли секунд. Личные чувства могут подождать, потому что те, повязанные с ними, никогда не исчезнут, а время идёт, и его остаётся меньше. — Слушай меня, и слушай предельно внимательно. След в след за мной и никакого своеволия. Ясно? Я не знаю, с чем нам придётся столкнуться, учитывая… обстоятельства твоего появления здесь. Кто-то играется с нами, как кошка с мышатами. Карла безучастно кивает в ответ. В груди больше не щемит, но в глазах продолжает темнеть и самовозгораться всё, что неловко попадается под её прицел: сухая листва, отсыревшие деревья, багряное небо. Главное, пережить этот момент — дальше будет легче. Потом просто поноет, как воспалившийся зуб. И всё же после смерти мир всегда видится по-другому. Смерть Беатрис, которая мать. Смерть Оливера, который отец. Смерть Райана Нортона, который никто — смерть, смерть, смерть… Имена сменяются, путаются, забываются, а смерти всегда остаются. И с каждой новой смертью мир становится тусклее, тоньше и безобразнее. Мир — такой, как он есть сейчас — можно без труда смешать с грязью в луже. Его можно растоптать — и лучше сделать это раньше, чем мир, окрепнув, начнёт действовать наперёд. Карла цепко следит за пустой дорогой, уходящей вперёд. Крис не спешит объясняться и на вопросы отвечает сухо и односложно. Ты знаешь, где он? В ответ — я просто знаю, где искать. Хорошо, это, само собой, радовало. Заминка тишины в несколько часов даёт время на размышления: она думает об анониме, сопоставляя факты с реальностью. Незнакомая личность заманила её в Глендейл, Криса — тоже, пусть тот приехал сюда сам. В последнее своё появление «Мистер Х» не оставил никаких инструкций, кроме пистолета, а, значит, он знал, что…? Крис её найдёт. И приведёт. Дурацкое совпадение, невозможное, шанс один на миллион. Они могли разминуться, не встретиться, не пересечься. Монтенегро могла сделать всё по-своему: не познакомиться с миссис Роуз, не обратиться за помощью к Райану Нортону. Она могла бы действовать иначе, пусть и не знала как. Она могла бы, но это лишний раз доказывало, какой покорной марионеткой она стала в чьих-то циничных руках. И Леон. Даже он. Ведь так никогда не бывает, чтобы люди пропадали бесследно. — Почему мы не можем вернуться в город? — Карла мрачно цокает языком, когда ватные ноги вязнут во влажной почве. — Так было бы раза в два быстрее и безопаснее. А ещё там шныряют твои собратья по оружию. По оружию, понимаешь, да? — Уже выдохлась? — мужчина беззлобно улыбается. Оборачивается через плечо. Любопытство вперемешку с ненавязчивой заботой, кажется, его главное жизненное кредо. — Эти собратья в любой момент могут стать нашими врагами. Всё не так просто. — Что? — Монтенегро искренне удивляется. Вернее, ошарашивается. Сердце подскакивает к глотке, больно-больно ударяясь о стенки. — Что ты только что сказал? Ладонь неловко цепляется за рукоятку ножа; сжимает её так, словно она из железа и не лопнет. Ужас бежит по затылку, холодит вспотевшую кожу и цепенеет наравне с Карлой. — Это лишь моё предположение, но… я не уверен, что комендатуре известно о их передислокации. Поэтому я поехал один, чтобы удостовериться. Если брать в расчёт твои слова, то мы имеем дело с кем-то очень настырным и осведомлённым. — Спасибо, кэп. Без тебя я бы не догадалась.***
У воспоминаний были свои воспоминания.
Он исчезает на одиннадцать дней. Уезжал в понедельник, хотел вернуться в пятницу, но пришлось дотянуть до воскресения. А потом понедельник, вторник, среда, четверг. Бесконечного везения не существует, и — рано или поздно — это кому-то надоест. Терпение того, кто по мановению всемогущей руки запускает бесконечный конвейер: жизнь-смерть, смерть, жизнь — когда-нибудь иссякнет. Когда-нибудь ему надоест, а время тянется бесконечностью. Леон говорит из раза в раз: «Это не моя война», но кобура обнимает его в грубом касании потрёпанной кожи, захватывает в тиски и тащит вперёд. Раньше было проще. Раньше у него не было ничего, кроме этой сраной войны с нежитью, и не вернуться однажды — в один, наверное, прекрасный момент — не казалось такой уж малоприятной перспективой. А потом всё изменилось. Одна жизнь чудовищно зациклилась на другой. Обвила, как колючая проволока, но Леону впервые не было больно. Так, оказывается, бывает. Улыбаться в любимую кофейную чашку и ловить взгляд напротив — приятно. Вытирать чужие слёзы и укрывать одеялом кого-то рядом — приятно. Жить, зная, что кто-то топчется по коврику с надписью Welcome, ожидая его возвращения — приятно вдвойне и возведено в кубическую степень. И ещё, ещё, ещё… Когда-то в Эль-Пасо Карла Монтенегро была для него никем. Просто девчонка, сбежавшая из мрачного города. Просто девчонка, случайно вернувшаяся в кровавую утробу. Незначительная дочерь местных кошмаров и безумной женщины. Пол под ним холодный и жёсткий. На щербатой плитке — пятно крови. Его или нет? Кеннеди поднимает тяжёлую голову, отрывая щёку от поверхности, и прищуривается. Зрачки вращаются в расфокусированном взгляде: грязные стены, грязный потолок. Грязь — снаружи везде, и она медленно-медленно тянется по прозрачной дорожке вязкого лимфотока, заглатываемая в расколотом надвое дыхании. Он действительно пытается не задохнуться от грязи и затхлости. Пытается раньше, чем приходит в сознание, смаргивая с побелевших ресниц то ли сон, то ли явь. Ничего, кроме боли. Только взмокшая футболка под бронежилетом, которая вгрызается в его раскалённую спину. В какое дерьмо ты вляпался на этот раз, а? Ему нестерпимо хочется пить: лакать, как экзотическое животное, заключённое в клетку на чью-то потеху; приклеиться языком к миске; захлебнуться, пока внутри горят и плавятся органы. Он и просыпается, как-то самое экзотическое животное — на цепи. Руки за спиной скрещены и скованы. Предусмотрительная, однако, попалась сука, кем бы ты ни была. Леон напрягает скелет, прокручивая жилистые запястья в узком колечке наручников: сгибай их, согни, выверни — сломай, если нужно. В конце концов, ломать и ломаться не в новинку. Собирать по пути кости, свои и чужие — тем более. Наручники дребезжат нанизанной линией цепи и смыкаются в металлическом кольце, вмонтированном в пол. Леон стискивает зубы от боли, пластаясь на коленях, и тянется вперёд до предела: металл глухо рычит в унисон с болезненными вздохами-выдохами, стонет, но не сдаётся. — Чёрт… — Кеннеди задушено сглатывает. Колени трутся о стружку спрессованной под ним трухи от колючего песка, щебёнки и сколотого кирпича. Литое кольцо не поддаётся, а зловещие лязганье цепи оглушает. Леон не поднимает голову, трясёт отросшей чёлкой и жмурится не то от бередящих тело судорог, не то от досады. До отчаянья ещё с десяток попыток, но каждая из них обрушивается на него провалом. Отчаянье начинает подкрадываться с коридора — цок-цок изящным шагом по зловонным катакомбам. Понедельник, вторник, среда, четверг. Он обещал вернуться в пятницу — в ту, которая прошлая. Не в эту. Кеннеди исчезает на одиннадцать дней вместо обещанной Карле недели, и это, правда, не его вина. Он потерял связь с Базой сразу же, как только преодолел наспех сооружённые кордоны, возведённые возле полузаброшенной дамбы в районе, где река Верде отделяется притоком от Солт-Ривер. Перед глазами мелькает табличка: «Дамба разрушается, проезд любых видов транспорта запрещён! Будьте осторожны!», — и он был. До поры до времени. После пересечения рубежа его словно забрасывает в параллельную вселенную, сомкнувшуюся под невидимым куполом. Телефон подсвечивает тоскливое «Нет сигнала», а рация барахлит. Полагаться приходится на себя, как обычно — это то, что вплавили ему в кости и вырезали на коже с изнаночной стороны. Он всегда знает, куда идти. Он всегда знает, что делать. Он всегда знает, что бдительность превыше всего, но в какой-то момент, отвлёкшись на мгновение, ему кажется, что… — Только очнулся и уже рвёшься в бой. Меньшего от тебя я и не ожидала, — за спиной кто-то хихикает под протяжный скрип двери. Кеннеди всё ещё не поднимает голову, но готов поклясться, что этот голос он всегда услышит даже в гуле беснующейся толпы. Даже если оглохнет. Даже если тысячи правительственных глушилок попадут в тональности и частоты её вибрирующих импульсов. Она предстаёт перед ним, как и всегда, из ниоткуда. Леон не смотрит, но в точности воссоздаёт по памяти точёный образ женской фигуры и гипнотически темнеющие глаза, отчего мысли, гнездящиеся в черепной коробке, давят до невыносимости и залёгших носогубных морщин. — Давно не виделись, Леон, — она насмешливо улыбается. Её голос разбивается о бронежилет и прошивает его насквозь. — Ада… — чужое имя внезапно ощущается отслоившейся костью в отрывном переломе. Оно сочится внутренней кровопотерей, а косточка блуждает-блуждает и режет сухожилия, как остро заточенный клинок. В последний раз Леон видел Аду пару лет назад — ещё до того, как жизнь забросила его в Эль-Пасо — и дела её были плохи, как и у всех, кто выбрал треклятую сторону, идущую вразрез с постулатом о «Мире во всём мире». Тогда Ада Вонг оказалась у него на крючке. Наконец-то повезло. Наконец-то попалась. Одним бы выстрелом да двух зайцев сразу, но Леон так и не смог дать по спусковому крючку. А она улыбалась под дулом так легко и непринуждённо, и её губы, увенчанные красным, оставляли горячие разводы на коже — его, блять, коже — даже с расстояния нескольких метров. Тогда он мечтал об этих губах. Тогда он грезил об этих губах. Тогда он засыпал и просыпался с мыслями об этих губах, готовый стянуть с себя кожу, оставив лишь фарш и мясо, лишь бы чёртово «Ада» напитало каждую клеточку его бесцельного существования. Тогда, но сейчас… Сейчас Ада Вонг — женщина из газовой дымки, клубящейся в лёгких. От неё в горле щекочет и скребётся предсмертным кашлем, но Леон держится до последнего, пусть и приходится задыхаться. Лучше сам, чем от неё. — Думаю, спрашивать, что ты здесь делаешь, бессмысленно? — Кеннеди стискивает челюсть. Зубы скрипят вместе со звеньями натянутой цепи, и это заставляет очнуться. Вспомни, зачем ты пришёл. Вспомни, что должен делать. Вспомни, что тебя ждут. — Выглядишь так, словно совсем по мне не скучал. Хотя, о чём это я? — Вонг вздыхает с притворной обидой. Красный на губах трескается, вгоняется в естественные трещинки на коже и брызгает спелостью вишни. — С нашей последней встречи всё так изменилось. Как поживает Карла? Мне довелось узнать, что с ней случилось. Бедняжка, ей так нелегко пришлось. И если Ада — женщина из газовой дымки, то Карла — молниеносный удар под рёбра электрошокером в десять миллионов вольт. Кеннеди не ведает, откуда берутся силы, но нога сама по себе находит опору в стопе, следом — вторая. Он вскакивает, выступая вперёд в рваном шаге. Цепь натягивается, а Вонг даже не двигается, с идеально вымеренной точностью оставаясь на безопасном от него расстоянии. — Не смей, Ада! — Леон утробно рычит. Его тело в броне, но, господи, до какой же отчаянной жути он сейчас беззащитен и уязвим. — Не смей её трогать, слышишь?! Не смей, не смей, орёт он себе, но дыхание шумно заходится, поэтому Кеннеди на доли секунд прикрывает глаза и удерживает воздух внутри. — Иначе? — женщина изящно изгибает бровь в ответ перед тем, как выстрелить в воздух задушенным смехом. — Не стоит так беспокоиться, Леон. Она будет в порядке, если… Как думаешь, здоровяк Рэдфилд сможет о ней позаботиться? Ада отворачивается под обжигающим взглядом Кеннеди, мягкой походкой отклоняясь в сторону, и подходит к старому, потрёпанному временем столу. На нём его военный рюкзак, и его содержимое вывернуто наружу. Стандартный полевой набор — ничего особенного. Два последних сухпайка, фляга с водой, фляга с виски, аптечка, запасной магазин и… Вонг цепляет пальцами тонкую карточку, подсвечивая ту под тусклым светом шуршащей лампочки. Леон тяжело сглатывает, впиваясь взглядом в знакомый ему силуэт. Карла. Она. Его, чёрт возьми, Карла смотрела на него сквозь глянец с улицы-аппендикса Глендейла. — Знаешь, я даже немного тебе завидую. Когда малышка Карла узнала, что ты попал в беду… Ох, это было зрелище, достойное Оскара. Принцесса так хотела спасти своего прекрасного принца, что наконец-то осмелилась покинуть свою безопасную крепость. Такая сильная любовь достойна восхищения, не так ли? — Что ты подстроила, Ада?! Если с ней что-то случится, клянусь, ты пожалеешь об этом! — Ничего, Леон, это была судьба. Ну, может быть, я действительно немного ускорила события. Беатрис Монтенегро проделала большую работу, но, к сожалению, не успела её закончить. Так всегда бывает, когда связываешься с дилетантами. Красивое лицо искажается в брезгливой гримасе. Ада уныло царапает фотокарточку острым ногтем, а попадает в маленькое — его — сердце Карлы. Кеннеди застывает перед ней, как перед хищником, готовым к атаке. Отзвук его дыхания оглушителен, как стрельба в замкнутом пространстве, поэтому голова гудит и кружится; пересохшее горло пытается глотать — и говорить, и вопить, и кричать… Гул пульсирует во вздувшихся сосудах на висках, и всё вокруг — вся эта блядская комната, здание, город, мир, планета, галактика — сюрреалистический маятник, раскачивающийся в вакууме своей личной безнадёжности. — Я просто выполняю свою работу. Ничего этого могло бы и не быть, но ты всегда сначала делаешь и только потом думаешь, — Вонг проходится по комнате с заученной до зубов выправкой, а Леона дробит и перемалывает диссонансами реальности под звонкий стук её каблуков. — Если бы Говард Пеллант остался в живых, мне бы не пришлось идти на такие крайние меры. Темп биения нарастает. Кеннеди хорошо помнил тот день, когда Говард Пеллант — этот ублюдок, это недостойное порождение человека — испустил свой последний вздох, выбиваемый ударом его кулака. Да, чёрт возьми, этого дня он ждал больше, чем дети — подарков на Рождество. Потому что тогда всё наконец-то закончилось. Потому что тогда Карла освободилась от всех оков, приковавших её к чёрной папке государственного архива. Нет человека — нет проблемы, да? Какой же всё-таки идиот. Ада застывает перед ним с нечитаемым выражением лица. Леон возвращается взглядом к её глазам — и жалеет. Если Карла была его путём к настоящему, то женщина перед ним — якорь в прошлое, в которое он никогда (теперь) не хотел возвращаться. Или нет. Нет, к тому, что Ада Вонг всё-таки не якорь. Она для него — была и будет — как бомба замедленного действия, и лишь одной ей известно, сколько мизерных секунд осталось до глобального разрыва крохотного мироздания Леона. Кеннеди смотрит на неё с полным ощущением отколовшейся беспомощности. Перед глазами заломы и складки шелестящих одежд: всё в ней такое красное, багровое, алое, как румянец, помеченный живым резус-фактором — и он разбивается на дне бездны, хотя та, в самом деле, бесконечная пустота. — Не кори себя, Леон, — в чужом голосе неожиданно много сожаления. Не насмешка и не издёвка. Или всего лишь умело затеянная игра этой женщины, оказавшейся у него под кожей ещё тогда, когда он ревел это имя в трижды проклятом Раккун-сити, думая, что теряет её навсегда. Если бы Леон мог, он бы предсказал ей смерть. Судьба давала ему столько шансов, чтобы исправить роковую в жизни ошибку, а Кеннеди отмахивался, открещивался, защищался от них, как мог, потому что послушно и смиренно заглатывал этот крючок, как рыбёшка, позарившаяся на наживку. Если бы Леон мог, он бы давно нажал на курок, но наживка — всё ещё в ним, как паразит и не вытравленная злокачественная опухоль. Не кори себя, Леон. А он корит, проклинает, винит, потому что снова попался в одну и ту же ловушку. — Ей ничего не грозит, обещаю, — Ада ступает по битой крошке стекла, избегая разлетевшейся черепицы. Не чеканит шаг, а точно летит, врезаясь в уснувшее солнечное сплетение. Красные ткани касаются сквозь преграды его чёрной одежды. Ладонь на плече. Леон тянет воздух носом, думает, что за столько лет Вонг так и не сменила парфюм, предпочитая остаться вечным олицетворением связывающего их, будь оно не ладно, прошлого. Нетривиальная роза, замешанная на спирту, забивает ноздри до кровавых ран. Она — ударная доза тяжёлого мускуса на теле, балансирующего на грани неприличного, но касание её отчего-то по-особенному невесомое — и метит в самое сердце. Пальцы в тонкой перчатке очерчивают ровную дугу его подбородка, и они смотрят друг на друга так, будто это может спасти хоть кого-то из них. Не может. Может быть, тогда. Может быть, раньше. Это не начало. Это конец. Ада поддаётся ему навстречу. Щека на щеку, кожа на кожу — ты ведь так этого хотел. На её губах спелость вишни лопается, как мыльный пузырь, а Леон чувствует кровь и глотку, обожжённую алкоголем, потому что без него Вонг к нему не приходит. Тогда он грезил об этих губах. Мечтал найти их своими, чувствуя, как они тут же перехватывают, сминают, разрывают, углубляя поцелуй за поцелуем. Тогда он засыпал и просыпался с мыслями, как смеётся в эти губы, как она — всегда — сглатывает смешок, пока его руки исследуют грациозные изгибы женщины, затмившей собой всё в его жизни. Тогда, но сейчас… Леон замирает, обездвиженный, и думает, что сквозь суррогаты образа Ады Вонг теперь всегда подсвечивает самую яркую точку на карте, запрятанную в его жилом районе, доме, квартире, постели. — Не надо, Ада… — Леон хрипло выдыхает сквозь немые стенания, отворачиваясь. Красная помада стекает с губ и неловко пачкает размазанным штрихом пыльную щёку. Пылающий круг багрового плывёт всё дальше, открывая дорогу новым слепящим вспышкам: и те нежные, розовые, голубые, белые — и те сосредоточены в Карле Монтенегро; и те замыкаются, коротят, как электричество, искрятся. — Теперь всё конечно. Навсегда, — и сколько бы раз Леон не произносил это вслух, настоящая уверенность приходит только сейчас. Кеннеди отводит взгляд, сжимая губы в одну-единственную полоску, надрезанную словно по линии ножа. А Вонг смотрит. А Вонг в последний раз гладит его по щеке, особенно бережно — нежнее, чем в то злосчастное тогда. А Вонг улыбается. Улыбается бесконечно долго, обнажая ряд белых зубов, и неважно, что ей приходится делать сейчас — врать или говорить правду, обвинять или сознаваться. — Забудь об этом, — Ада небрежно взмахивает ладонью в повелительном жесте. Леон думает, что она не способна на чувства. Вонг говорит себе, что не способна показать ему, как дрожь начинается где-то на кончике большего пальца и подкашивает колени. Не способна, поэтому звуки последних слов, которые она скажет ему напоследок, сгущаются в горле до полного затвердевания. — Мне нужен лишь образец её крови. Не такая уж и высокая цена, согласен? Считай это моим прощальным подарком тебе. Маленький ключик от кандалов вращается вокруг оси тонкого пальца и летит, звеня. И падает в ноги, поднимая спрессованную грязь в воздух. Леон смотрит в неверии, не замечая за напряжением и звякающей цепью, ни сомкнутых пальцев, ни заломанных лопаток в удаляющейся от него спине. — Когда-нибудь ещё увидимся, Леон, — но оба знают, что нет.И Ада наконец-то его отпускает.