…Великолепный повод после гибели
стать твоим привидением…
***
— Нет… Голова уходит в сторону резко, словно от пощёчины — не хватает лишь тяжёлой ладони, хлопка кожи о кожу и красного пятна, расплывающегося на белой скуле. В мозгах копошится Ада из прошлого, и Карла из его настоящего едва ли пробивает дорогу, пытаясь пробраться к нему. Всё повторяется; чудовищный, порочный круг замыкается снова и снова: они в западне, они разделены, один в опасности, но второй всегда больше. Этого не должно было случиться. Никогда. Леон наивно полагал, что сделал для Карлы достаточно, чтобы уберечь её от хаоса и разрухи, царящей за пределами его апартаментов, надёжно запрятанных на границе земли и неба. — Карла… — имя на выдохе почти не слышно, оно остаётся в пределах замкнутого пространства, не долетая, и Кеннеди чувствует, как внутри всё дрожит и натягивается, осквернённое ожиданием и необходимостью, требует взорваться, окатить жаром по рёбрам. Обуглить, расплавить и выжечь под корень то, что Леон так в себе ненавидит. Он не считает минуты — не может. В черепной коробке отчаянье скребётся когтями, впивается в затёкшие от заточения руки и вдавливает колени в грязный, жёсткий пол. Кеннеди давно отрёкся от чувств и сентиментальности; они для него не более, чем дестабилизирующий элемент, поэтому он фантомно выстреливает в пустоту, но патрон рикошетит в него немым «Пожалуйста, будь в порядке». Воевать всегда проще, чувствовать — никогда. Это элементарная формула, простая и безупречная. Леону незачем было усложнять себе жизнь таким образом, но… Он не справился даже с этим. Провалился. Понадеялся. Чёртово поганое дежавю. Петля стягивается поверх рёбер с гравировкой «Люблю». Кеннеди, на самом деле, боялся, что эта надпись со временем сотрёт их обоих; продавит лунки в костях и подвергнет необратимой резорбции, но Карла магическим, абсолютно запретным образом вытягивала из него сгустки боли и глотала сама, как горстки цветных витаминов. Она улыбалась ему по утрам, смеялась днём и целовала перед сном каждую ночь, и Леон был беспомощен в своей застывшей благодарности перед ней с прорвавшимися от заломов робкой улыбки губ. Карла умеет бить в самое нутро, даже не прицеливаясь. Это чувствовалось так отчётливо и правильно на протяжении целого года, что им довелось провести вместе: они идеально сходились в плоскости постели, оставляли после себя покрасневшие метки и смятые простыни. Это никогда не потребности двух взрослых, голодных тел, но всегда про оголённые души, торчащие, как кость в открытом переломе. Она меня знает; она меня понимает; она меня принимает. Его хрупкая Карла под пологом темноты светится ярче мириады звёзд, греет сильнее искусственно воссозданного пламени, но никогда не обжигает. Леону просто было тепло. Наконец-то. Долгожданно. Карла наивно полагала, что Кеннеди спасает её из выгребной ямы: сначала Эль-Пасо со всеми его втекающими и вытекающими; затем жалкое существование двух утопленников, глядящих друг на друга со дна бутылки и наркотического прихода. Одна боль вытеснила сквозь прорехи скелета другую, получив на выходе совместные даты, обведённые нестройными сердечками в каждом листе. Это не должно так закончиться. Это не могло так закончиться. Ключ, брошенный Адой — то ли как подачка, то ли действительно подарок — в окоченевших пальцах ходит ходуном. Руки скованы за спиной, и в таком положении сделать хоть что-то едва ли представляется возможным, но Леона, право же, учили всплывать едва ли не со дна Марианской впадины даже с камнем на шее. Носик ключа заходит в паз крошечной замочной скважины с трудом. Кеннеди повторяет себе под нос, стискивая челюсть до эмального скрипа: «Ты всё ещё можешь вывернуть себе запястья». Пульсирующая боль — не физическая, а та, что гораздо глубже — стимулирует и подстёгивает. «Ты не можешь оплошать и в этот раз». Уже достаточно промахов и осечек — тем более, что по-настоящему сейчас страдает не он. Вонг обещала, что с Карлой ничего не случится, но словам этой женщины Кеннеди разучился верить давно, если вообще когда-либо мог делать это по-настоящему. Он перехватывает схватившееся в нём кровавое крошево, оставленное Адой, и остаток её ультрафиолетовых картинных образов — они растираются на ладони в пыль, прах, грязь, и Леон дышит ими, надеясь, что она осыпается здесь в последний раз. Потому что холодные руки по Вонг больше не вспыхивают. Сам же Кеннеди на какой-то необъяснимой стадии. Тяжесть не определима, что-то смежное между хронической болезнью и минутным помутнением. Последний глоток воздуха перед последним усилием исходит вместе со столкновением секундной стрелки его наручных часов. Время идёт — и оно, увы, ему не друг. И пока лишь вязкая затхлость заливает рот, уши и нос. Леон освобождается от цепей; те лязгают, падая на пол, пока он бродит от одной разрушенной вещи к другой; наспех проверяет развороченное содержимое его рюкзака. Ада не тронула ничего, и за это её, наверное, стоило бы поблагодарить. В какой-нибудь параллельной вселенной. Приёмник персонального вызова завибрировал слишком внезапно. Кеннеди не распознал сигнала сразу: тот кажется громче, неестественнее, и Леон теряет время, пребывая в разрозненном состоянии — коммуникативное устройство прячется между запасным магазином и маленькой аптечкой. «Если вдруг солдат без сознания, то через минуту в центральный пункт управления поступит сигнал»; Кеннеди сухо усмехается, по его скромным расчётам для базы он был мёртв несколько суток. И таковым собирался остаться: по крайней мере до тех пор, пока он не убедится, что с Карлой всё в порядке — и, само собой, не найдёт способ, как вывезти её из Глендейла безопасным, незаметным образом. Попробуйте, конечно, провезти человека мимо всевидящего ока и остаться незамеченным. Численность в списке мёртвых не прельщает, но другого исхода ситуация не предполагает, и Леон двигается дальше. Ожидание позывных на своей частоте остаётся без внимания — через минуту, пять, десять. Леон оставляет следы на поверхности Глендейла, а те злосчастным образом обрываются дорогой в никуда. У него есть приказ и кусок бумаги с заламинированными перманентным маркером «зюйд-зюйд-вест», но послать сообщение о помощи пока некому. На куске бумаги причина его смерти снова надевает красный. Удивительным образом, тварей с застоявшейся в жилах кровью здесь не встречается уже очень давно: одни лишь коридоры, залитые мутным светом и шелестящее эхо собственных шагов. От этого уже порядком подташнивает, потому что на горьком опыте Кеннеди знает: затишье перед бурей зачастую выливается в грандиозный коллапс. Тем более, что где-то здесь его беспомощная Карла. Тем более, что где-то здесь (не) его опасная Ада. И Рэдфилд. Ему так многое нужно было сказать Крису, и этот разговор едва ли пройдёт для них обоих на положительной ноте. Нет, Леон скорее вцепится в его мясо, сожмёт плечо до ломоты в костях и позабудет о логической последовательности своих действий от несклеивающихся, полярных эмоций. Просто приглядеть. Иными словами, по-дружески сделай так, чтобы за время моего отсутствия Карле не снесло голову окончательно. Ту самую голову, которую нужно было хорошенько проветрить на приёме у психотерапевта; ту самую голову, которая сначала толкала на необдуманные поступки, а лишь потом думала, сожалела и сокрушалась. Ту самую голову, которая с преувеличенной точностью попадала в его ключичную впадину — ни зазора, ни промашки. Идеальность в каждом простейшем жесте. Леон убеждает себя, что стоит придержать свой гнев при себе, отложить это действо до лучших времён, подождать. Опустить якорь. Крис не был виноват настолько, чтобы Кеннеди мог его осудить. Ни он, ни Клэр — даже он сам — не смог бы перерезать эту путеводную нить, которую Ада Вонг циничной рукой вплетала в их устоявшуюся жизнь. Зачем? Леону потребовалось приложить много усилий, чтобы защитить Карлу от нацеленного на неё внимания научно-исследовательского сообщества при Правительстве США. Ценный экспериментальный образец — ребёнок, фактически подвергающийся заражению с детства, и сумевший сохранить при себе тело и образ мысли. Микробиом, достойный консилиума лучших из лучших. К этому вопросу пришлось подойти с точки зрения цинизма, которое так воспевало государство: Монтенегро числилась под экспериментальным наблюдением, и Леон под подпись с сургучной печатью обязался, что его рука не дрогнет, если однажды её потребуется ликвидировать. Тогда он расписался в собственной беспомощности и незначительности. Однажды — случай крайний, и тот ещё не наступил. Никто не мог знать наверняка, в какой момент чума, подсаженная в хрупкое тело, снова возьмёт верх над разумом и обглодает чьи-то останки. Спасал ли он её на самом деле? Леон часто задавался этим вопросом — буквально затравливал им себя, выжигая в собственном черепе дыру в несколько калибров. Каково было бы Карле, узнай она, что человек, который выдыхал ей на ухо пылкое «Люблю», обещал начальству наставить на неё пушку, если всё выйдет из-под контроля? А каково было ему? Леон убеждал себя, что Монтенегро из Эль-Пасо сгинула там же. Теперь на её месте была новая, абсолютно другая форма жизни — то гнилостное и испорченное вырезали окровавленным скальпелем, достали и вшили новое; пусть искусственное, пусть не собственное, но Карла могла жить и наслаждаться этой самой жизнью, оставаясь в наивном неведении. Она льнула к твоей груди, а ты держал руку на кобуре, готовый… Но готовый ли? С засыпанной песком глоткой, Леон, болтаясь на грани нервно-слезоточивого срыва, клялся и божился себе, что никогда не осмелится обратить оружие против неё. Даже если Карла вцепится в него и разорвёт на куски — в конце концов, с мёртвых спроса нет. Впрочем, Монтенегро держалась молодцом и никогда не давала поводов для волнений солидных мужчин в чёрных костюмах. Волноваться приходилось самому Леону — за неё, за её состояние, за то, что она видит всякий раз, когда тушится свет и смыкаются веки. За кошмары, за ожившую плоть Беатрис — за ту кровавую ночь, разделившую Карлу на «до» и «после». Лепить из неё нового человека тяжело и кощунственно, но Кеннеди приходится. Монтенегро слишком не такая по сравнению с собой из прошлого, и её тащит вниз, на самое зловещее дно, где все механизмы покрылись ржавчиной и вышли из строя. Карла не кричала по ночам лишь последние полгода, но Леон знал наверняка: эта боль уходит в слив ванной, заглушенная тугим напором воды и облачённая в благородную подоплёку «Я не хотела тебя волновать». Эта забота фигурно нарезает его сердце, пока Карла пытается не надрезать себе вены, как делала это раньше. Регенерация больше не работает, и Леон действительно боится, что однажды она не откроет ему дверь. Конечно, ему не стоило игнорировать эти проблемы, ему нужно было решить их на корню, но Монтенегро замыкалась, как испорченный кабель, отмахивалась, открещивалась, а Леон не смел давить на неё больше, чем требовалось. В девяносто восьмом он сбился со счёта, сколько раз хотел уничтожить в себе признаки жизни. Просто пулей в голову — одно нажатие на курок, и его больше нет. Стимул продолжать нашёлся внезапно: десятилетняя девочка, брошенная в ад — их с Клэр персональный проводник света. Ребёнок. Невинная жертва. Шерри собирает Леона по фрагментам и по-детски чинит его с детской непосредственностью суперклеем — так рушить тяжелее, но приятнее вдвойне, потому что от извращённого хруста соединённых деталей так взвинчено стучало всякий раз, стоило лишь надавить чуть сильнее. Люди воспевают мерзости, особенно те, что сокрыты в них под толщей мягких тканей и натянуто рвущихся сухожилий. И Карла была такой же. Она нуждалась захлебнуться в ком-то ещё, раствориться в человеке ином, как в кислоте — и это было меньшим, что Леон мог ей дать. Кеннеди не знает, сколько точно прошло времени его бесцельных шатаний, но внутренний счётчик его шагов обнуляется после первой тысячи. Тогда его внезапно, за долю мгновения, оглушает чередой раздавшихся выстрелов. Леон навостряет слух, готовя пистолет, и пробирается дальше. Хочется сказать, что в манере ведения боя — какая уж там манера, просто стреляй, куда попадёшь — прослеживается почерк Рэдфилда. По крайней мере, хочется верить, что здесь есть кто-то ещё, кто не хочет его мгновенной смерти. Леон подсвечивает путь прицельным фонариком под холодным колечком дула, напоминая: осторожность превыше всего, как бы сильно сейчас ему ни хотелось ломануться вперёд. Впрочем, догадка вскоре подтверждается: Кеннеди, как и подобает, берёт любую угрозу на мушку, но та расплывается знакомым чернеющим пятном — Крис, чёрт бы его сейчас побрал, и четыре неопознанных трупа. — Напали со спины, ублюдки, — Крис мрачно салютует прикладом, выдыхая в расколотый воздух. Леон запинается о свой ментальный порог. «Как думаешь, здоровяк Рэдфилд сможет о ней позаботиться?». Само собой, вопрос был риторическим, но Ада заранее знала на него ответ — не сможет. — Карла была с тобой? — Леон угрожающе прищуривается, преодолевая расстояние между ним и Крисом в четыре размашистых шага. Встаёт совсем близко, как враг, пытается совладать с собой же, но взведённый пистолет всё ещё при нём. — Уже знаешь, значит, — Рэдфилд сухо поджимает губы, отворачиваясь. Не может смотреть, бесконечно виноватый. Пучки затвердевших пальцев смыкаются на обжигающем металле сильнее. — Я нашёл её в лесу, когда прочёсывал местность. Она оказалась там случайно с местным копом. — И где она сейчас, Крис? — Кеннеди сплёвывает сквозь крепко стиснутые зубы. Кулак по инерции упирается в чужое плечо, и Рэдфилд не бьёт в ответ. Терпит, даже не скулит. Знает, что Леон справедливо сбивает одну костяшку до крови, царапаясь о массивное нагромождение его бронежилета. — Где. Она. Сейчас? Крис непозволительно медлит. Леон всматривается в застывшее лицо напротив с не отгоревшей злостью и снова пихает Рэдфилда кулаком, толкая его к стене — говори, пока не стало хуже. И он говорит: — Ада увела её за собой. Я не смог её остановить, — кого из не уточняет. Леон выберет для себя нужную дефиницию. — Я подвёл тебя, Леон. Ты доверил мне заботу о Карле, и я не справился. Это моя вина. Кеннеди сжимает губы до обескровленной ниточки, отступая на несколько шагов, и поворачивается к нему спиной. Голова описывает разорванный круг, и шея с премерзким надломлено хрустит в такт каждому обороту. Ярость поджигает кровь и лимфу — и него взрываются в и без того кипящей башке разноцветными ошмётками фейерверков. — Будет твоей, если я не найду её в целости и невредимости, Рэдфилд.***
— Зачем ты это делаешь? — Карла обессиленно сглатывает, наблюдая, как Вонг разгоняет до готовности вакуумную систему для взятия крови. — На кого ты работаешь? Сил к сопротивлению не осталось, да и ей едва ли удалось что-либо предпринять. Ада, по её скромному мнению, зацикленная на своей безопасности, усадила её в этакое пыточное кресло с защёлкивающимися браслетами-наручниками на подлокотниках, хотя Монтенегро не выказывала никаких попыток освободиться. Это было, определённо, лишним. Или просто Монтенегро притягивала к себе людей с маниакальной потребностью удерживать её взаперти и использовать в качестве безропотной подопытной крысы. Просто родилась маленькой липучкой для заварушек — своих и чужих. Прямо грёбаный стиль жизнь. — На того, кому это выгодно, дорогая, — Ада насмешливо щурится. Игла ядовито подсвечивается вместе с медицинским подносом, и Карла едва ли сдерживает злобный, разочарованный вздох, застрявший в груди, как в тисках. — У меня много работодателей. Чтобы всех перечислить, не хватит и пальцев обеих рук. — На кого ты работаешь сейчас, так проще вспомнить? — девушка с остервенением дёргается в кресле. Запястья болезненно трутся о жёсткий материал, удерживающий её на месте, и эти никчёмные руки так отчаянно хочется отрезать прямо сейчас, предоставь сейчас Вонг такую возможность. — Его имя ничего тебе не даст. Или Беатрис посвящала тебя в такие подробности? Ответа — даже дохлого и гниющего — Ада, увы, не даёт. Карла силится понять, что происходит у неё в голове, но Вонг представляется материей слишком сложной для изучения: смотри на неё сколько угодно, подсвечивай рентгеном, подвергни магнитно-резонансной томографии, но тебе и вовек не узнать, какие секреты эта женщина хоронит в себе. Когда Ада вскользь упоминает имя некогда матери, Монтенегро ощутимо передёргивает. Она, в конце концов, проклинает собственную дочь даже с того света, не позволяя той спокойно вздохнуть. Что ж, спасибо за внимание, мама. Карла ненавидит это чувство: когда нужно выблевать всё накопившееся, лишь бы стало легче. Вонг выражает ответным взглядом беспокойную неприязнь и, не видя ничего, за что можно было зацепиться, отворачивается снова. — Каким образом ты связана с… — язык отчаянно толкается вперёд, не в силах выдавить ненавистное имя, и безвольно упирается во внутренний ряд нижних зубов. — Ты понимаешь, о чём я. Откуда ты знаешь обо мне; о том, что вообще произошло? Тебя не было тогда в Эль-Пасо. Леон никогда не говорил, что был кто-то ещё. — Леон, да? Твой герой, — женщина цепляется за его имя, как ядовитая змея вгрызается в жертву. Она же думает, что река в ней трогается, и впору начать шутить над собой, но… — Думаешь, он был честен с тобой? Вонг не собирается её добивать; добивать, в общем-то, нечего, поэтому горечь выплёвывается с удушающей непринуждённостью. У Ады на дне радужки загнивает речной ил и глубоко затягивающая топь — Карлу тащит вниз, и она, пригвождённая, не сопротивляется этому тщедушному акту собственного утопления. Она дёргается так, будто алая смола Вонг прожигает её до чёрной дыры, и ждёт, когда в неё же ввинтится выпущенная женской рукой пуля. Отстреливать заблудшие души на перепутье вполне себе в стиле этой женщины. Был ли Леон с ней честен на самом деле? И да, и нет. Однозначного ответа никогда не было. Кеннеди отыгрывал в молчанку и выходил из неё победителем; Карла, отнюдь, в игру даже не вступала. Всё крутилось вокруг Леона и того, что он вносил в жизнь: новый диван; приставка с перекрученными запутанностью проводами; его бесконечная терпимость; их шутки; всё — маленький островок безопасности. Семейные парочки не достигают такой идиллии и за долгие-долгие годы, а у них получается как-то само собой. Леон не лгал ей в лицо, потому что она не задавала вопросов. Так был ли он действительно честен? В этом была подоплёка, какой-то сакральный, зацикленный смысл, и Ада вкладывала в него нечто большее, чем Карла смогла бы сейчас распознать. Блаженная пустота и всеобъемлющая любовь или…? — Я знаю то, что должна знать. Мне этого достаточно, — Монтенегро жёстко отмахивается. Защищает то ли себя, то ли Леона, но Вонг сейчас враг, а врагам не показывают ни сомнений, ни страха. Но почему-то это маленькая сценка с распятием целостного образа Кеннеди застывает в глазах стекольной крошкой. — Однако, если тебе есть что сказать, я внимательно слушаю, Ада. Иными словами: на что ты, блять, намекаешь? Карла не собирается верить Вонг, чтобы та ни сказала. Она — изворотливая гадюка, и остальное не имеет значения. Её хочется бросить в кипящий котел, чтобы наконец-то узреть, как она будет корчиться на дне. Ада же, вопреки, не позволяет схватить себя даже мимолетом за кончик гремучего хвоста. Не то чтобы Карла смогла бы. Она глупая и жалкая. Девочка, которую травили заботой. Девочка, которую любили заботой. Воздух внезапно ощущается отравой, тело — огромная брешь. Внутренний спор тихий, но яростный. — Ничего особенного, Карла, не делай такое лицо, — Ада дёргает плечом в ответ, исходясь в коротком смешке, и тот отчаянно глушит. Монтенегро похожа на человека, оказавшегося запертой в клетке наедине с голодным зверем, и это недалеко отходит от правды, но женщина лишь уныло вздыхает и покачивает головой. — Просто причина, по которой мне пришлось воспользоваться таким неприглядным методом, косвенно кроется… в Леоне. В воцарившейся тишине ворочаются шестерёнки и поскрипывают перчатки. Это не что-то новое — скорее, хорошо забытое старое — и то, к чему стоило бы привыкнуть. То, к чему стоит привыкнуть ещё — это молчание. Делай, что хочешь, но молчи, пока Леон интересуется твоим состоянием. Делай, что хочешь, но молчи, пока Ада Вонг отделяет твоё мясо от костей кухонным затупившимся ножом. — В Леоне? — Монтенегро разлажено кивает с приевшимся ей скептицизмом. Она косится прямиком в сведённые лопатки. Бледный профиль практически теряется в полутьме, застилающей глаза. Всё это кажется нереальным, сюрреалистичным, неправдоподобным. За год, оказывается, ничего не меняется ни на йоту. — Продолжай. — Говард Пеллант. Это имя говорит тебе о чём-нибудь? Впрочем, не отвечай. Знаю, что нет. Он курировал проект Беатрис, а Леон так был преисполнен идеей мести, что позволил себе лишнего. Знаешь, он такой ещё с юности. Бросается в омут с головой и лишь потом думает о последствиях. В этом вы друг друга стоите, Карла. Ада негромко посмеивается, поворачивая голову и встречаясь с прищуренным взглядом Монтенегро. Игла подсвечивается в призрачной ткани перчаток, когда женщина делает несколько чеканных шагов в её сторону. — О чём ты? — Карла нервно облизывает пересохшие губы, пытается отыскать новое выражение в лице Ады, но ни черта не находит. Никакой, абсолютно никакой ясности. — Что значит, Леон позволил себе лишнего? Что?! Девушка дёргается в кресле. Тугие петли натягиваются, стискивая руки. Пружины поскрипывают и стонут, выгрызая хлипкие позвонки. — Он убил Пелланта. Единственного, кто владел всей информацией о ходе эксперимента. Тот ведь и сам испытывал вирус на себе, ослеплённый желанием получить возможности, выходящие за грани человеческих. Таким образом, другой влиятельный человек, искавший в этом свою выгоду, лишился сразу двух ценных игрушек. Вернее, он склонен так думать. Карла неотрывно следит — на этот раз ухмылка исчезает с губ Вонг. Острый взгляд упирается в вену, как наточенный грифель. Игла метит туда же; ещё не касается, но жжёт по странному умолчанию. — Склонен? — страх зарождается в утробе и облизывает глотку. Голос предательски вздрагивает вместе с расширившимися зрачками. Вот он. Этот тонкий оттенок, почти неощутимый флёр тайного знания, который впивается, словно жалом, проникает под шкуру и зарывается в мышцы, несясь вместе с кровотоком то в мозг, то ли в грудную клетку, и уже не распознать — где он прячется на самом деле. Заторможенная, Карла не успевает уличить момент, когда руку, вдобавок к оковам, стискивает жгут. Место венепункции Ада находит с отточенным мастерством, и игла, не мешкая, проникает в срединную локтевую вену. Вакуумный алгоритм живёт своей жизнью: остриё прокалывает мембрану и заглушку, формируя канал между пробиркой и веной. Монтенегро неотрывно смотрит, как красная кровь взбирается по держателю, марая белёсые стенки прозрачной трубки. Ада на чужую кровь не смотрит давно, вместо этого выискивая что-то ещё. Признание, откровение, что-то нечто такое, что свяжет разрозненные точки не-соприкосновения в единое целое, хотя она, в самом деле, обставляет затяжной разговор таким образом, что продолжать в пору бы ей. Она могла бы сказать многое: могла бы признаться, что следы Монтенегро были утеряны не случайно, и не потому, что Леон этого захотел — нет, он недоглядел, упустил из виду, зацикленный на чужой беспомощности, а Вонг, в общем-то, им обоим сейчас не враг, хотя должна таковым быть. Ада Вонг могла бы сказать, что помогает Леону Кеннеди в последний раз в этой чёртовой жизни, обходясь — как бы смешно это ни звучало — меньшей кровью. Могла бы сказать, что ей не составит труда разрушить всё в одночасье, подмени она одну иглу на другую. Но. Раньше игнорировать было проще. Чувства, привязанности, всех виновных и виноватых без вины. Раньше было проще смывать грязь с выбеленных костей, опускать их в тёплую воду и вытирать бамбуковым полотенцем, убеждая себя в том, что этот безбожный ритуал очищения в действительности сработает. Раньше, и Вонг правда не понимает почему так не может продолжаться и дальше, впитывает в себя эту чёрную падь. Она знает лучше других, какой у неё запах; знает силу этих чёртовых рук и неизменный уродливый лик, внезапно обнажившийся в ту промозглую тьму Раккун-сити. У Ады, на самом-то деле, свои представления о разрушении и созидании — они удобны ей и да и только, они созданы для неё, они оправдывают её, и от Леона те далеки, как две непересекающиеся вселенные. Только во тьме Вонг раскрывает глаза, пока Кеннеди, тот юнец-коп, застывший в её бестелесной пустоте, изредка пробивается на свет: у него окровавленные ладони, и он водит ими по ненавистному, принадлежащему ей лицу, оставляя после себя лишь след чужой смерти. Очерчивает пальцами губы, которые могли бы распахнуться под лёгким нажимом — и жаль, что их существование делится на одну сторону и вторую. Вонг не может примкнуть к Леону; он же никогда не переступит через свои оплоты, чтобы присоединиться к ней.В конце концов, хочешь убить своего врага — возлюби его.
Но Ада никогда не хотела убивать Леона по-настоящему.