Ты не помнишь своего имени.
Ты не уверен, что оно у тебя было.
Ты сходишь с рельс, думая: как нашёл, так и потерял.
***
— Болит? Ада терпеливо ждёт, ритмично постукивая пальцами по столешнице, пока Карла наконец-то соберётся с силами и, стиснув зубы обиженным щенком, повернётся к ней. Потом с короткой, не стоящей ничего, усмешкой думает: Монтенегро на щенка не похожа; скорее уж, олень, нелепо застывший в свете фар — и это, в самом деле, её забавляет. — Что? — Монтенегро заторможенно трёт отёкшие, застывшие запястья. Кровь неприятно хлюпает под кожей, и Карла, кажется, действительно слышит, как кровоток снова приходит в движение, свободный и нестеснённый. — Нормально, бывало и хуже. Не нужно этой показательной заботы. — А ты ершистая, — Вонг мелодично смеётся в ответ. Болотный ил в прорезях кошачьих глаз неприятно густеет. — Мне это нравится, дорогая. Твоя дерзость тебе к лицу. Тот, кто ноет, долго не живёт, знаешь ли. Особенно при таких обстоятельствах. Карла нетерпимо вздыхает, плечи напрягаются: по ним змея ползёт судорогами и больно кусает в лопатки, заставляя содрогнуться. Задушевные беседы с Адой вгоняют в тоску и где-то отдалённо рвут сердце на части; это было лишним; это было ни к чему. Принимать помощь от кого-то, вроде Вонг, равносильно тому, как если бы отдать руку на отсечение добровольно. Карла уверена — если сейчас постучать по уху, оттуда вывалится не отстрелянная пуля. Неизвестно, как это объяснить, просто в один момент это происходит: воздух разрозненно заряжается и густеет, превращаясь в мерзкую кашицу из взрывающихся мозгов. Затылок стягивает мурашками и пульсирует коротким, ощутимым: «Не реагируй». Так обычно срабатывают датчики парктроника в машинах: механический писк обязательно предупредит вас, когда под колёсами окажется собака; лишь бы не стало поздно. Карла шумно сглатывает, вытягиваясь в позвоночнике. Она старается мыслить, о чём угодно, лишь бы увести себя подальше из этой затхлой, тщедушной комнатки. Не думать о том, как здесь оказалась; не думать, почему и зачем. Не интересоваться — за что. В Вашингтоне — диван, плазма и приставка. В Вашингтоне не скрипят полы. В Вашингтоне на кухне лампы-багеты и две кружки на столе. Вопросы — табу. Слишком глубокая рана, которую ни один хирург не удосужился вовремя заштопать. Сколько слов разрывают глотку, оставаясь непроизнесёнными. Ада метит взглядом прямиком в затылок. Тем взглядом, который раздирает и расщепляет. Тем взглядом, от которого хочется сбежать. Потому что Ада всегда смотрит и видит. Карла, увы, такой проницательностью не владеет, поэтому глядеть и разглядывать в ответ даже не пытается. Но вопросы, застрявшие в черепной коробке, облизывают и гложут. Под кожей перекатываются желваки, будто челюсти машинально готовятся впиться в чужую шею. — Что тебя связывает с ним? — вопрос срывается спонтанно и без особых интонаций, будто заранее ни на что не надеется. Ничего. Конечно, Вонг бы так не сказала — Карла знает почти наверняка. Той бы укусить её посильнее; сцедить с клыков смертельный яд; вбить последний гвоздь в распятие. Она бы точно имела в виду нечто подобное: сначала повесит камень на шею, а после столкнет с понятным лишь ей ликованием. Ада Вонг должна была рассмеяться. Колко, остро; так, чтобы лезвие вошло в плоть, сделало оборот и насадило на остриё жизненно-важный орган, потащив его за собой. Сейчас же всё происходит иначе: тяжёлый, засасывающий ил рассеивается внезапно — вместо него появляется что-то неуместное. Это ещё не похоже на отчаяние — Карла знает на собственном опыте, оно совсем не такое. Отчаянье убивает, разлагая поминутно, а Ада до отвратительного не цельная, но целостная. Аду не растаскивали по ниточкам и мягким тканям; Аду не собирали; из Ады не вырезали. И Ада ведь тоже ждала Леона. — Работа, разумеется, — Вонг пожимает плечами. Интонации будничные, как разговоры о погоде. Работа. Карла шарнирно поворачивается: Ада Вонг воплощается неоновой бегущей строкой, начиная с изящных каблуков; соединяется в идеальной осанке и завершается в каком-то особенном повороте головы. Есть что-то особенное в её манере приподнимать бровь или улыбаться одним лишь уголком губ. Она достойна быть одним из шедевров какой-нибудь именитой картинной галереи, а не стоять здесь сейчас среди хаоса и разрухи, разрушая и разрывая всё, что было собрано не её руками. Руками, которые… Карла глотает горячий воздух: слизистые мгновенно обжигает, но боль идёт откуда-то изнутри, и ту приходится держать и зажимать, лишь бы не отделилась сейчас, не показалась на всеобщее обозрение — не оголилась испорченным проводом перед той, кто не должен был её видеть. — Он любил тебя? Дрессированное хладнокровие Ады убивает. Она похожа на изваяние из лучшего мрамора, и в ней едва ли проклёвывается что-то отдалённо напоминающее побочную ветвь, отделившуюся от сочувствия. Карла часто и коротко дышит; техника, которой придерживался Леон — попробуйте продышать боль. Может быть, станет легче. Рёбра трещат на вдохах под грязной футболкой. Легче не становится, и Кеннеди, наверное, обманывал этим и обманывался сам. Молчание угнетает, пока Вонг методично обдумывает. Монтенегро ждёт, что она готовится нанести ей подлый удар; в конце концов, сейчас, когда она так открыта и уязвима, лучшее время — Карла бы не увернулась от её изящного кинжала, пущенного прямиком в сонную артерию. Она видит десятки способов, как Ада могла бы навредить ей, даже не вздрогнув; просто не может не прокручивать их в ноющей голове, но терпеливо, с опаской, ждёт, готовясь к неизбежному. Но в ответ — ни удара, ни выстрела. Вопрос Карлы заставляет шестерёнки сделать лишний, ненужный оборот. В мозгу что-то отсоединяется, расходится и ёкает. Системы внутренней безопасности отключаются мгновенно — в черепно-мозговой коробке шипит тревожная система, и Ада наклоняет голову вбок, чтобы стало тише хоть на мгновение. Внутри, однако, ничего не дёргается. Почти не отзывается острой болью, потому что она совсем другая — тупая, тянущая, словно чужая и не имеющая к ней никакого отношения. Это не то, что называют крестом до конца жизни, потому что никто не вбивает в плоть гвозди. — Об этом уместнее спросить у него. Стало быть, ты ревнуешь? — на гладком лице расцветает улыбка, почти искренняя, насколько Карла может судить. Какое-то время Вонг гипнотизирует её задумчивым, тёмным взглядом, прежде чем дёрнуть плечом с напускным остервенением, и отвернуться. — У нас с Леоном разные дороги, и, где бы мы с ним ни оказались, они всегда расходятся. Монтенегро машинально сжимает кулак, тяжело сглатывая. Это не ответ на её вопрос, лишь подобие — нелепое избавление от необходимости объясняться. Голос, фразы — всё от Ады отравой горит внутри; она словно издевается над ней без перерыва, играя на натянутых нервах и всем своим видом посылает новые, бередящие импульсы тревоги. Карла не видит, как Вонг сжимает челюсти; перед ней лишь сердцевина из сведённых лопаток и красного месива, рябящего перед глазами. Она надёжно прячет пробирку с больной кровью, заключая её под ключ из сложносочинённого шифра, и отставляет в сторону отточенным, небрежным жестом. В следующее мгновение рука неловко нависает над рукоятью ножа, изъятого у Карлы на время. Собственное отражение искажается в изломе литого лезвия, покрываясь царапинами и зазубринами — Леон сквозь них ожидаемо не показывается. Обещал ведь, что это конец для них обоих. Не солгал. — Не вороши то, чего нет, Карла. Мы с Леоном знакомы давно, и этого не стереть. Чисто деловой союз, если можно так сказать, — Вонг щёлкает языком, возвращая себе циничное самообладание. — Наше сотрудничество бывает выгодным обеим сторонам. Разные методы, но общие цели. — Значит, так теперь это называется, — Монтенегро испускает затхлый смешок. Взгляд цепляется за заброшенный хаос, рассеянный вокруг, и тот отражается в застывших зрачках, расползаясь по радужке в холодном, злом нечто. — Интересно стелешь. Что общего у спасения мира и его разрушения? Ты просто делаешь грязную работу за каких-то злобных дядек, пока Леон и такие, как он, разгребают устроенное вами дерьмо. — Очаровательное заключение. У тебя есть право так думать, — Ада примирительно вздыхает. Пальцы обхватывают рукоять армейского ножа, задумчиво покачивая им в ритм собственного сердцебиения. — Потому что ты знаешь то, что должна, и тебе этого достаточно. Ухмылка Вонг изламывается. Она смотрит ещё с несколько секунд, а после, плавно покачиваясь, приближается. Остриё не накалывает, но метит куда-то в район печени, отчего Карла замирает, цепко следя за каждым движением. Всё возвращалось на круги своя: можно было изменить время, можно было оказаться красной точке на карте навигатора, но обстоятельства — постоянная переменная, которую не стереть из этого уравнения. Чувствовать себя пойманной, чувствовать свою беспомощность, будучи прикованной к операционному столу жёсткими ремнями; чувствовать, что бежишь вперёд, но всякий раз возвращаться в исходную точку. — Забирай. Это ведь принадлежит тебе, — Ада ловким движением подбрасывает нож в воздухе, тут же перехватывая клинок. Ни царапины, ни крови, идеальная чёткость. Карла медленно моргает. Недоверчиво щурится, сжимая челюсти. Руки повисают плетьми, они вялые и слабые до такой степени, что практически бесполезны — такими не оттолкнуть; такими не защититься; такими не убить. Рукоять под стылыми пальцами непривычно жжётся. Монтенегро принимает нож, пытаясь ухватиться за него посильнее и едва ли не выпускает сквозь. Всему виной это проклятое место. И, конечно же, Ада. Куда же без неё. Они в совокупности высасывают жизненные силы, жрут их, питаются ими — в таких темпах от Карлы едва ли что-то останется, и самое жуткое, что выворачивает её наизнанку, заключается не в собственной смерти. Нет, это уже привычно. Умирать обыденно, воскресать — самую малость, тоже. Ужас кроется в Леоне. В том, что она не увидит его напоследок. В том, что она не услышит его напоследок. В том, что она не прикоснётся к нему напоследок. Здесь, в этом бермудском треугольнике под землёй и водой, они обречённо теряются и не воссоединяются снова. Ещё нет. В голову свёрлами впивается всё, что было пережито до. До того, как всё исчезает, погребённое в могиле Эль-Пасо; до того, как Леон загонял в неё аппараты жизнеобеспечения; до того, как ей подрезали крылья снова, отделив от сердца важную, её неотъемлемую часть. — Леону. Он принадлежит Леону, — поэтому это самая большая ценность, которая осталась у неё сейчас, и её стоило беречь едва ли не наравне с собственной жизнью. Карла по привычке прячет клинок под ремнём, сухо кивая в знак непризнанной ею благодарности. Тишина повисает, как гигантский маятник в часовом механизме, и ей отчаянно хочется нарушить её шумом шаркающих шагов по разрухе. Монтенегро шумно вдыхает, запрокидывая голову назад, и смаргивает. — Это всё? Ты закончила? — она смотрит на Аду бегло, вскользь. Неприязненно морщится по привычке и поворачивается в сторону двери. Больше ничего. Больше нечего говорить, больше нечем интересоваться. — Я выполнила свою часть сделки, теперь твоя очередь. Гарантируй, что Леону ничего не угрожает. — Он взрослый мальчик и в состоянии позаботиться о себе, — Вонг насмешливо фыркает в ответ. — Но спешу тебя заверить, что с моей стороны больше никаких угроз. Я не собираюсь чинить вам препятствия. Звучит безболезненно — это отчего-то жалит и кусает, поэтому Карла поддаётся вперёд, заставляя себя сделать первый шаг в сторону выхода. — Пистолет не возьмёшь? Может пригодиться. Всё-таки это мой подарок, а подарки нужно ценить. Карла сцеживает злобный вздох. Первое желание импульсивное и простое — отказаться. Послать Аду нахер и скомкать её показательную, ничего не стоящую сердобольность. Это вопрос гордости и принципиальности, но нужно ли о них говорить, когда дорога любая возможность, увеличивающая шансы выжить хотя бы на несколько процентов. Пистолет с тринадцатью патронами — не ключ к успеху, но его составная часть, поэтому Карла прочищает горло, медленно разворачиваясь. — Ладно. Я не в том положении, чтобы воротить нос, — Монтенегро требовательно протягивает руку, ожидая от Вонг ответного действия. Той нужно совсем ничего. Повернуться, взять, отдать и распрощаться, обещая не пересекаться больше никогда — схема, не знающая исключений из правил. Всё чётко и по существу. — Рада, что ты хоть в чём-то со мной согласна. «ЧеЗет» исподтишка глядит чёрным дулом. Карла слабовольно уводит взгляд в сторону — до соприкосновения металла с кожей остаётся не больше пары-тройки секунд и несколько жалких, растянутых миллиметров. Секунды проходят — и они переламываются. Внезапное приближение кого-то ощущается кожей и костью встаёт в горле. Чужие шаги оглушают. Ладонь ударяется о другую — один, два, три — к хлопкам добавляется раскатистый смех. — Отличная работа, мисс Вонг. Но, боюсь, мисс Монтенегро не может покинуть нас сию минуту, ведь… Конец породил начало.***
— Чёрт возьми! Это какой-то грёбаный лабиринт. Почему здесь так много коридоров, — Леон едва ли не рычит от досады, когда их с Крисом выплёвывает в исходной точке отправления или в месте чертовски похожем на то, откуда они начинали. — Мы сбились. Снова. Однообразно серое ублюдство коридорных сплетений застилает глаза и морочит голову. Кто-то морочит им голову, играясь, как со слепыми котятами. Бесцельные блуждания затягиваются минут на сорок, если не на час. Ощущение складывается такое, будто время здесь течёт, как в параллельной вселенной — отдает год, а забирает пять. Леона раздирает от ярости и злости по белёсым линиям жёстких мышц. Она глушит его, устраивает пир на оголённых костях и не оставляет ни единого шанса избавиться от этого зловещего ощущения. Его словно топит, и Кеннеди не может всплыть, как бы он ни старался. Ему страшно вдохнуть, потому что это знаменует конец. Когда человек тонет, он теряет сознание в тот момент, когда вода заполонит лёгкие. Это базовый инстинкт самосохранения — если ты можешь функционировать, для тебя ещё ничего не потеряно. Отключишься — и добро пожаловать спиной на дно. В груди предательски леденеет, хотя воды в ней ещё нет. Она застилает глаза, уши, она сковывает по рукам и ногам, но у Леона всё ещё имеется преимущество — он способен функционировать; ему удастся всплыть быстрее, чем колючая пучина убаюкает его в своей утробе. Крис не вмешивается, когда Кеннеди срывается в очередной раз. Он месит кулаки об одинаковые стены, и, если бы защитные мембраны перчаток пропускали кровь, по этим следам можно было бы отмечать пересечение путей, которым они следовали. Он уверен — протяни сейчас руку к Леону, и тот взорвётся раньше, чем террорист успеет активировать разрушительный механизм детонатора. — Мы найдём её, Леон… — вот и всё, что он может сейчас сказать. Сколько раз она уже срывалась с его языка за последнее время? В ней столько обещания, направленного на Кеннеди, едва ли не до ревущего вопля, вибрирующего на барабанных перепонках; пожалуйста, поверь. Пожалуйста, дослушай. Пожалуйста, услышь. — Мы найдём её. Ада не причинит ей вреда. Будь это её первостепенной задачей, она бы нашла более лёгкий и быстрый способ. — Рэдфилд… — Леон скалит зубы, выдыхает с рычанием, как какое-нибудь животное. — Ты ведь не идиот, Рэдфилд. Ты же не идиот. Думаешь, Ада устроила это из собственной прихоти?! Нет. Нет, чёрт возьми! У неё есть приказ, и она выполнит его. Думаешь, всё так просто?! — Леон… Я виноват. Перед тобой и Карлой, — Крис перекатывает прилипшее к горлу кровавое крошево из вины и сожалений. Он растирает их зубами в пыль, в последствии осевшую в порах, и дышит ей, надеясь, что скоро та рассыпется в последний раз. — Мне жаль. Кеннеди свирепеет. Ему не требуется много времени, чтобы сгруппироваться всем телом, и от прыжка его отделяют последние крупицы самообладания, дышащие на ладан. — Тебе жаль? Это всё, что ты можешь мне сказать? Что тебе просто жаль?! — первый кулак летит прямиком в линию челюсти и настигает цель. Крис пропускает его намеренно, слегка покачнувшись, и мгновенно перехватывает второй, сжимая запястье до боли и хруста. На Леона, на самом деле, страшно смотреть. Страшно и жутко. Он не помнит себя, он не возвращается к себе, собранному и стойкому Леону Кеннеди, которым всегда был. — Это случилось у тебя на глазах! Прямо у тебя под носом! И ты стоял и смотрел… Почему, Рэдфилд? Почему?! Открой, блядь, глаза! — Нет, это ты окрой глаза! Скажи это себе. Скажи прямо сейчас! Этот ублюдок, кто бы он ни был, только этого и добивается. Чтобы ты сдался, — Крис остервенело рявкает, оттесняя Леона в сторону. Для него это не новость, для него это не помутнение, заключённое в мягкие стены психиатрической клиники. Военные и спецагенты — одного поля раздавленные ягоды. Ломанные-переломанные, искалеченные люди. Они впадают в крайности, изнывая от высасывающих души кошмаров; они опорожняют бутылки с галлюциногенным пойлом и снова видят кошмары — они живут в кошмарах также, как те живут в них. — Соберись, Леон. Возьми себя в руки уже наконец, — Рэдфилд встряхивает его за плечи. Сильно. Чтобы внутри всё звенело, как от контузии, и переворачивалось с ног на голову. Руки давят, руки вдавливают. Приземляют и заземляют. — Сейчас, когда Карла так нуждается в тебе, ты будешь сидеть здесь и собирать слёзки в платочек? Это не ты. Это не твоя манера. Ты не сдавался даже тогда, когда всё было предрешено, так почему ты делаешь это теперь? Вспомни, какой ты на самом деле. Человек, который пулю зубами схватит быстрее, чем сдастся. Вспомни об этом. Последние слова обрываются полушёпотом, но Кеннеди слышит их лучше, чем свистящие пули прямиком возле уха. Он застывает, как изваяние; краска сходит с лица вместе со злокачественными эмоциями. Вспомни, какой ты на самом деле, но Леон никогда и не забывает. Субстанция. Вонючая, грязная субстанция в таком же вонючем, грязном сосуде. Он тухнет при воздействии прямых солнечных лучей; он не выдерживает страшащей его темноты. Рядом с ним не выдерживают, потому что рядом — нужно дышать через раз. Голова безвольно опадает, отделяясь от шеи; она ловится твёрдым плечом Криса, находя в ней последнюю опору. Гнев, выплеснутый наружу совсем не пугает — пугает то, что следует за ним после. Следующая фаза — это пустота, открывшая не наедающуюся пасть. Леон выблевал из себя всё, что наполняло его долгое время. Он остался ни с чем, и в нём не осталось ничего, только субстанцией в сосуде он быть не перестал. Карла, как фильтр, вытягивала из него гнилые нарывы и лепила прозрачные пластыри — никто их не замечал, но Леон знал, что они есть, и ему становилось легче. Правда. Возможно, это был самообман, за который он так доверчиво цеплялся, будто за осязаемый воздух, когда земля дрожала под ногами от взрывов. Но какая теперь, к чёрту, разница, если он наконец-то вспомнил, каково это — спать на подушке, не влажной от слёз. Какая теперь разница, если он забыл какие стылые объятия у одиноких перронов и глянцевых аэропортов? В конце своего пути Леон всегда возвращался к ней, забывая одно и вспоминая другое. Тогда его штрафные дни временно обрывались, давая возможность на передышку. Если та появлялась — так какая теперь, к чёрту, разница? — Я собирался сделать Карле предложение… — губы едва ли шевелятся. Нет, они вообще не шевелятся. Кеннеди кажется, что это сраный потусторонний сеанс чревовещания, и всё это время кто-то другой говорил за него его же голосом, исходящим из недр глубинного подсознания. — Не сейчас, конечно. Не раньше, чем мы… Не раньше, чем я разберусь с её травмами. Карла, она… не справляется. Леон замолкает, прикрывая веки, под такт дружеского похлопывания по спине. Грудину рвёт на части от вздохов-выдохов, наколотых на крошащиеся лёгкие. — Я боюсь, Крис. Боюсь, что буду звать её, а она больше не ответит. Боюсь однажды вернуться домой и не найти её, — сеанс чревовещания продолжается. Кеннеди не признавался в этом даже себе. Думал, обмозговывал, но не признавался. Нет, говорил он, пытаясь убедить себя в собственной лжи. Нет, ты не боишься, ведь этого не произойдёт. Он возвращается домой, окунаясь в сотканную иллюзию безопасности. За дверями его квартиры не шаркают зомби и не врываются политики со своими масштабными игрищами. За дверями его квартиры телевизор работает на малой громкости и прокручивает «Тома и Джерри» на постоянной основе, потому что Карла любит наблюдать за догонялками кота и мышонка. Так, словно своих ей тогда не хватило. Или хотелось обернуться в тело ребёнка, чьё детство осквернили и опорочили спустя годы брезентовой жизни. — А Карла боится, что ты не найдёшь её, Леон, — лёгкий удар от Криса под лопатки ощущается чуть сильнее всех предыдущих. От него не трещит до ломоты, но приятно рассасывается между позвонками, словно внутри разжимается стиснутый кулак. — Не теряй надежду. Мы под землёй, но ещё не в умиральной яме. Кеннеди неторопливо кивает; отросшая челка падает на лицо, застилая глаза. Он будто выходит из спрессованного света, задерживаясь бельмом в густой темноте. Под ногами привычно хрустит разруха, и его также привычно дожидается Карла. Как ты мог об этом забыть? Почему ты забыл? Леон буквально ловит своё лицо ладонями, поправляя каждую сместившуюся в сторону мышцу, разгоняет перекрытый кровоток небрежными хлопками по щекам. Он, наверное, жалкий. Бледная, осунувшаяся рожа. Щетина. Воспалённые глаза. — Спасибо за терапию, — Кеннеди находит в себе силы, чтобы усмехнуться. Уголки губ надрывно растягиваются и подрагивают, грозясь разойтись по швам. — И прости, я был на взводе. Ты всегда делал всё, что в твоих силах. И этот раз не исключение. Если бы ты мог… — Не продолжай, — Крис качает головой, отводя взгляд в сторону заброшенного коридора. — Не снимай с меня ответственность. Будь у меня возможность поменяться с ней местами, я бы это сделал. Как и ты. — Как и я, — уточнений больше не требуется. Леон неловко треплет себя за волосы, одёргивает одежду и поправляет бронежилет так, словно не он поскользнулся на мине своего душевного равновесия и подорвался на месте. — Теперь нам нужно мыслить рационально и начать всё заново. — Узнаю старину Леона, — Рэдфилд отвечает ободряющей улыбкой. — С возвращением в строй, агент Кеннеди. Кеннеди молчаливо повторяет сказанное ему Крисом: мы под землёй, но не в умиральной яме — и конец ещё не наступил.