— Что я сделал?
— Немного.
(Всего лишь сжёг себя)
***
В голове распухают десятки цветов и пускают корни в бороздки. Карла не просыпается, когда встаёт с постели, выбираясь из уютных объятий Леона; остаётся спящей, раскачиваясь под ледяным душем — кожа шипит, болит, кости зудят, поскуливая не хуже раненой собаки, но дрёма, увы, не смывается в окошечко слива. Прирастает к коже — на клей, на жидкие гвозди, на смерть и насмерть. Карла упирается лбом в гладкую стену, а вода всё льёт-льёт, склёвывая остатки её серого вещества, как голодная хищная птица — так, наверное, начинается лоботомия. Со страшной, мутированной гадины; с молотка и железа; с боли. Внутри шелестит пустота, и Монтенегро запоздало понимает — чувств почти не осталось. Или сил. Или нервов. Или её целиком. Последние события представляются, как сцена из дешёвой драмы, и она попала в эту нелепую раскадровку, не проходя кастинга. Вписалась отлично, на ура: такая же неловкая, безмозглая, маразматическая — ей не нашлось бы роли лучше, чем та, что предписана сценарием, и это уже… Почти не задевает. Потому что ты то, чем стала. Оголённая в бессилии плоть, обезображенный скелет с вывернутыми костями. Что в тебе ещё осталось? Карла ждёт чего-то — наверное, когда станет легче — всё ещё прижимаясь к стене и едва ли дыша. В мутных глазах взрывается зарево её обрушившейся жизни, поэтому она их не открывает. Больше не может. Не хочет. Пусть горит и внутри, и снаружи — может, тогда она наконец найдёт то, что искала последний год. Из оцепенения выводит тихий, но настойчивый стук в дверь. Леон. Проверяет, как и всегда, обеспокоенный её долгим отсутствием. Петли тихо поскрипывают, впуская в ванную новую дозу сквозняка и прохлады. На дрожь пробивает только сейчас. — Милая? — Кеннеди шарится взглядом, фокусируясь на тёмном пятне её хрупкого силуэта, рябящего сквозь водонепроницаемую шторку. Силуэт отрывается от стены, пошатнувшись; закручивает вентиль, следом тянет руку наружу, чтобы подхватить полотенце. Руку удивительно человеческую, цельную; кости всё ещё обтянуты некровоточащим мясом. — Ты уже закончила? Карла спешно заворачивается в уютную махру, выжимая влажные волосы, и сдвигает шторку. Пластиковые колечки-крючки удачно звенят и брякают — между ними легко задушить первый, неосторожно вскрывшийся всхлип. Голова предательски опускается, глаза слезятся. Девушка судорожно вздрагивает, ломаясь в позвоночнике, и заносит ногу над бортиком. Леон приближается, протягивая руку, чтобы помочь устоять на ногах, и вздрагивает сам. От необъяснимого ужаса. От страха. Того самого страха, что преследовал его во сне и наяву. — Ты холодная, — голос падает в самый низ, становясь почти глухим и беззвучным, но Карла его слышит. Знает, что слышит. Видит, как тяжело вздымаются её плечи, объятые терминальным копанием. — Что-то с водой? Я позвоню коммунальщикам. — Нет… — Карла отзывается также тихо, слабо, безвольно. Леон растирает её полотенцем, накидывая сверху ещё одно, сухое и тёплое, его, разгоняет кровоток, чтобы побыстрее привести в чувства. Она вяло качается из стороны в сторону, поддаваясь каждой манипуляции, как марионетка, и едва ли может устоять на ногах. — Хотела проснуться. Леон слышит больше, чем то, что Монтенегро пытается обличить в правду. Хотела проснуться. Он делал также, ровно точь-в-точь: хотел изгнать из себя вечную спячку (или себя из неё); стоял также, разломанный, и доводил себя до температуры, едва ли отличной от трупа, наивно полагая, что тогда всё закончится. Но ритуал самоочищения не помогал, попросту не срабатывал — на нём или вообще. Бесполезный, как и его выдуманный бог. Мужские руки замирают под лопатками, двигаются вновь, медленно оглаживая выступы костей — маленькие, обрезанные крылья. Ангельские и кровоточащие — прости, что не сберег их. — Тебе ничего не угрожает, — тихий голос Леона заставляет вздрогнуть. Карла сглатывает, выдыхая сквозь приоткрытые губы. Не слушает и не слышит, но всё-таки реагирует. — Это наша гарантия. Карла не отвечает, смотря тяжело и безучастно. Ком в горле разбухает — так, что едва ли не рвёт до мяса и кровавого фонтана. В голове, от стенки до стенки, что-то шепчет, и голос у мозговитой твари такой же, как у онлайн-переводчика с функцией озвучивания — пустой и безжизненный. Голос говорит: «нет». Карла выбирает: — Да. Леон не выдыхает с чудовищным облегчением; чувствует ложь и подвох, ощущает давящую удавку на шее, и она всё тянется вверх, стремясь в самое небо — дёргает и вздёргивает. На квадратик плитки живых становится меньше. Леон не мёртв, Карла — не дышит. Кеннеди отстраняется до неловкого быстро и отводит взгляд, быстро кивая. Бредёт к распахнутой двери. Замирает, обернувшись через плечо, и смотрит так виновато, будто зачинщиком кошмара в действительности был он. — Я буду рядом, если ты захочешь. На приёме, в смысле. Если так тебе будет легче, конечно. Карла неуклюже переминается с ноги на ногу, перекатывается с пятки на носочек. Находит в себе силы натянуть улыбку от уха до уха, растягивая уголки губ, покрытые раздражением. Улыбка, однобокая и вполовину кровоточащая; такая, к сожалению, не обманывает. — А где моё право на конфиденциальность? — Монтенегро выдавливает слабый смешок. Отводит взгляд и подозрения. Сглатывает. — Если он не собирается упечь меня в дурку, то… я как-нибудь переживу. Это же просто беседа, да? Леон трясёт головой в утверждении. Конечно. Всё хорошо. Веришь? Впрочем, уже неважно.***
Карла неуютно ёжится, оглядывая стерильно вылизанный холл и улыбающихся медсестёр. Нет, не так. Тактично, слишком деликатно улыбающихся медсестёр. Ей не нужно было думать, чтобы понять — на лбу штампуется диагноз, впечатываясь в кожу, и выжигается алым клеймом. Су-мас-шед-шая. Конечно, они никогда не скажут вам это в лицо, потому что у безумия уж слишком крепкие, опасные руки — вырвать волосы одним рывком, срезать скальп, вывернуть кости. В конце концов, с больных спросу нет. Белый, вопреки, не расширяет границы. Карла наблюдает, как мир вокруг неё опасно сужается. Ютиться в темноте стало привычкой; разлагаться в ней же, ловя кадры из прошлого — тоже. Её следовало бы оставить незрячей ещё в Эль-Пасо, чтобы не видеть сейчас столько льющегося света, бьющего по роговице. Не видеть того, что происходит. Не видеть того, что делает он. Девушка некрепко жмурится: лампы накаливания меркнут, но не гаснут. Силуэт Леона не пропадает. Он стоит, мрачно кивая в такт разъяснениям медсестры, однобоко торчащей из окошка регистратуры, перебирает бумаги, что-то подписывает. У Карлы не было настроения — и сил — чтобы находиться с ним рядом в этот момент. Впервые. Отстраниться, выстроить кирпичную стену, сбежать — не знать. Не знать этого человека. Свет преломляется и рассекает — холл, людей, её. Рёбра заостряются, хищно вытягиваясь под кожей: ужас касается и без того расколотого сердца, как хроническое заболевание. О чём ты думаешь? Почему ты думаешь? Зачем ты думаешь? Мягкая рука Леона касается плеча, заставляя отвлечься. Он подходит близко, бесшумно, разворачивает её к к себе и смотрит так открыто и заботливо, что Карле становится дурно. Пагубная мысль промелькнула лишь раз, но и этой мизерной капли яда хватило с лихвой, чтобы отравить рассудок. Как ты могла…? Ощущение предательство колышется, заставляя грудную клетку болезненно сжаться. Леон же не такой, в самом деле. Он — опора и последний оплот безопасности, который у неё остался; он же столько терпел ради неё, стольким пожертвовал, столько вынес, чтобы… …ты сейчас всё разрушила? Кеннеди хмурится, с горечью наблюдая, как эмоции сменяются на бледном, похудевшем лице. Стеклянные глаза не мигают, но блестят от первых слезинок, запутавшихся в линии пушистых ресниц. Обида, злость, сопротивление — Карла пыталась задушить на корню всё то, что её тяготило, выводя иррациональную формулу внутреннего баланса и смирения, но расчёты подводили. Не сходилось, не клеилось. Сбилось. Леону становится противно — от себя, от реальности. Может, он действительно неосторожно форсировал события, подталкивая Карлу к краю только сильнее. Разрушал, но не строил. Не помогал. Добил собственными руками. Но не хотел, правда. Он бы предпочёл, чтобы ничего этого не было, хотел переиначить и перекроить жизнь на собственный манер: чтобы собственный дом, обручальные кольца, семья и большая собака — чтобы всё как у всех. Чтобы почувствовать себя всеми. Но был ли у него выбор? Леон некрепко стискивает худое плечо, чувствуя, как под кожей и мясом ворочаются кости. Карла смотрит, как побитый, брошенный на обочине щенок — сутулится так неестественно, ломаясь в позвоночном стержне, и едва ли не падает. Прости. — Мистер Бёртон… — Леон начинает осторожно, пытаясь зайти издалека с выверенной мягкостью и тактичностью. — Я посещал его раньше, когда у меня были проблемы. Ещё до Эль-Пасо, поэтому… он осведомлён обо всём, так что ты можешь говорить с ним открыто и честно. Обо всём, что тебя беспокоит. Я понимаю, что есть вещи, которые ты не можешь обсудить со мной, но нельзя держать всё в себе. Станет только хуже, поверь моему опыту. Там, где нет выхода, гибель неминуема. Карла втягивает голову в плечи, неуютно сжимаясь. Застывает, чувствуя, как внутри горит чудовищный пожар из кошмаров — новых и будущих. Боль появляется во рту, и от неё сводит челюсть, язык едва ли поворачивается, безвольно оседающий в полости, как бесполезное приложение к телу. — Я… — Монтенегро сбивается, путаясь в мысли, которую собирала по кусочкам, буквально записывая под карандаш на подкорку. Жмурится, описывая головой дугу, и всё же кивает. — Хорошо, если ты уверен в этом, значит, и я… Я тоже. Я тоже. Без злости, без надежды. Просто — без. — Я буду рядом. Здесь, — Леон выдыхает, мягко подталкивая Карлу в направлении нужного кабинета. На деле же, к краю. По чуть-чуть, по шагу, по мысли и действию. — Дождусь тебя. — У тебя дела, наверное, — Карла хмурится, отворачиваясь. — Вряд ли это экзекуция продлится меньше часа. Как подумаю, что в моей башке будет копаться твой мозгоправ, так мне и правда хочется совершить что-то безумное. — Да, в первый раз я тоже так думал, — Леон не смог сдержать горькой усмешки. — Но, поверь, всё не так плохо. Может быть, не сразу, но потом ты почувствуешь облегчение. Словно другой человек. — Тогда лучше бы привёл меня к священнику, — Монтенегро слабо огрызается, опуская плечи. Прослеживает взглядом короткий путь до кабинета. Собирается с духом и наконец-то кивает. — Я пойду, ладно. Чем быстрее начну, тем скорее выйду. Карла уходит, не оглядываясь, и оставляет Леона в одиночестве потусторонне белого холла. Их пути расходятся, пусть и временно, но сердце предательски раскалывается надвое. Прости. Потому что Леон не дожидается. Он практически вылетает из дверей, оказываясь на улице, и в беспамятстве добирается до машины, вцепляясь в руль обескровленными пальцами. Режим «P» с заминкой сменяется на «Drive», и Кеннеди бьёт по газам быстрее, чем совесть заставит его вернуться. И одуматься. — Чёрт! Чёрт! Чёрт! — злость ударяет в висок и лишает дыхания. Леон не плачет сам, но глаза режет крошкой стекла и дорожной пыли, просочившейся сквозь узкую прорезь бокового стекла.Ты поступил правильно.
Ты бросил её одну.
Ты спасаешь её.
Ты предатель.
Ты…
Кеннеди едва ли успевает затормозить на красном, когда из его глотки вырывается злое, нечеловеческое рычание, переходящее в задушенный крик. Взревел и едва ли не заревел. Он не мог избавить себя от этого затхлого, душераздирающего ощущения. Иудин поцелуй. Нож в спину. Лезвие в вену. Леон никогда не был из тех, кто находит себе оправдания: не сделал, значит, не смог; ни второго, ни третьего. Только одно — результата нет. Но сейчас ему хотелось зацепиться хоть за что-то, чтобы внутри так не скреблось и не грызло. Это же во благо, и Карла его поймёт — не сейчас, но потом. Поймёт, но только… сможет ли простить? Будет ли смотреть на него также, как раньше? Кеннеди трогается с места, находя ближайшее место для экстренной остановки, судорожно, натянуто выдыхает и шарится по карманам, ища телефон. Как бы больно ему сейчас не было, но останавливаться, растворяясь в жалости к себе, он больше не мог. Не для этого месилась вся эта бесчеловечная грязь. Несколько телефонных гудков прерываются хриплым, заспанным голосом. Крис, не глядя, посылает его к черту. — Крис, ты дома? — Леон облегчённо кивает, услышав утвердительный ответ. — Хорошо. Я приеду к тебе. Нужно обсудить, что делать дальше. Я еду из клиники. По ту сторону запоздало скрипят пружины постели. Рэдфилд садится и скорбно молчит: — Ты…? — Да. И, пожалуйста, не сейчас, — Кеннеди цедит сквозь стиснутые зубы и нервно сжимает кулак. — Поговорим, когда приеду. Леон сбрасывает, не дожидаясь ответа. Телефон с остервенением летит в подстаканник, и экран гаснет. Его трясло на протяжении всего пути. В затихшем Кеннеди из крепкого и сильного оставались только глаза, устремлённые на перепутье дорог. Он урывками впадал в транс, долго-долго вглядываясь в безликое разноцветье прохожих. В сердцевине заныл прежний Леон — мальчик, юнец, другой. Тот, который не подорвал бы доверие любимого человека; тот, который ещё не знал своего любимого человека и не ведал о неосуществившемся будущем. Тот, который этого не сделал бы. Жаль, что ты умер, приятель. Леон с размаху бьёт по рулю снова, хватаясь за голову. Едва ли не вырывает несколько клоков волос, и обречённо, беззащитно застывает. Ему потребовалось несколько минут, чтобы прийти в себя, хотя бы вполовину, чтобы пересечь половину напичканного города до нужного адреса. В конечном счёте, до жилищного комплекса Криса Леон добирается спустя неполных полтора часа, и, больше не медля, выскакивает из авто, наспех блокируя двери. Рэдфилд ждал его у стеклянной двери, ведущей в лобби, не скрывая своего недовольства и толики осуждения. — Не смотри так на меня. И без того тошно, — Кеннеди вяло трясёт головой, закатывая глаза. Сжимает зубы, стараясь скрыть нарастающую внутри враждебность, оставляя на поверхности лишь обездоленное чувство вины. — Мы это обсуждали, Крис. — Я даже не успел ничего сказать, — Крис щурится, лениво гоняя фильтр сигареты между зубов. — Имей ввиду, Клэр временно живёт у меня, и… она очень зла. Очень, Леон. — Прекрасно, — Леон в раздражении цокает языком, нервно разводя руками. — И ты ей всё рассказал? — А ты бы предпочёл, чтобы она с порога всадила тебе пулю в голову, когда узнала? Клэр считает Карлу подругой. — Я знаю, но… — Кеннеди не стал договаривать, чувствуя очередной укол вины и сожаления. — Я не хотел, Крис. Но если выбирать, лучше пусть она будет ненавидеть меня, находясь в безопасном месте, чем этот ублюдок протянет к ней свои лапы. Рэдфилд кривит губы, выдыхая дым в воздух. Ему с самого начала не нравилась эта идея, но, объективно, этот ход был вполне приемлемым из всех возможных. Все понимали: исчезни сейчас Монтенегро из города накануне допроса, и Андерсон спустил бы шкуру со всех причастных. А так спросить с них не было нечего: Карла на виду, в городе, в штате, в стране, всё-таки не беглянка — и оправдание у неё скреплено официальной печатью, не придерёшься. К тому же, ментальное здоровье Монтенегро действительно вызывало сомнения: как бы она ни пыталась имитировать вид полноценного человека, её — очевидное — расстройство могло дать о себе знать в любой неподходящий момент. — Пойдём, нечего тут торчать, — Крис кивает головой в сторону стеклянной двери. — Но с сестрой будешь разбираться сам, тут я тебе не помощник. — Рэдфилды, чтоб вас, — Леон беззлобно усмехается, следуя за товарищем. Клэр, как и ожидалось, не горела желанием смотреть на Кеннеди с прежним, хорошо знакомым ему дружелюбием. Она встречает их на пороге, будто дожидаясь, и не сводит с Леона тяжелого, пробирающего до самых костей взгляда. — Клэр, рад видеть… — он не смотрит в ответ, показательно отворачиваясь к крючку на стене для верхней одежды, мол, я-не-собираюсь-обсуждать-это-сейчас, но… будто он здесь что-то решал. — Поверить не могу, Леон! — Клэр взрывается яркой, красно-рыжей вспышкой, повышая голос в непривычной для неё манере. Злость, раздражение, ярость, непринятие. На секунду, если зажмуриться достаточно крепко, ему кажется, что в младшей Рэдфилд перевоплощается его неугомонная Карла. — Как ты вообще… нет, вы оба! Как вам могло в голову такое прийти? Только представь, что она почувствует, когда узнает, что ты бросил её там совсем одну. — Клэр, хватит, — Леон рычит с нажимом, резко оборачиваясь. Рэдфилд замирает, но не осекается, раздражённо выдыхая. — Карла обо всём знает, и её никто не тащил туда силой. На этом мы поставим большую, жирную точку и перейдём к обсуждению действительно важных вопросов. Клэр поджимает губы до тонкой, обескровленной ниточки, и бескомпромиссно скрещивает руки на груди. — Сомневаюсь, что ты сообщил ей о том, что собираешься упечь её туда. Ей ты говорил только про разовый приём. — Да откуда тебе знать, что я говорил, — Леон едва ли не шипит, чувствуя, как кровь в венах вскипает. Его ноздри раздуваются в конвульсивном духе, грудина вздымается. Самоконтроль лопался, как мыльный пузырь. Клэр не спешит отвечать. Женское лицо заметно смягчается, но взгляд… Она никогда не смотрела на него таким уничижительным образом. После всего, что они пережили, деля кошмары пополам и обрывая друг другу провода во время ночных истерик — так почему же после всего этого она видела в нём нечто, едва ли отличное от гниющей, безмозглой твари? — Карла позвонила мне вчера, — Рэдфилд стискивает челюсть, а вместе с ней и кулак. Нервно, дёргано. Её сердитый голос обливается холодом и крошится в каждом оброненном слове. — Она не из тех, кто будет звонить мне первой, но ей было очень страшно. Твои благие намерения не принесут ей ничего, кроме новой боли. — Я всё ей объяснил, и Карла была согласна, — Леон повторяется, не терпя возражения. — Бёртон хороший человек и дипломированный специалист. Думаешь, я доверил бы её кому попало? Это ты обо мне думаешь?! Клэр выдавливает из себя разочарованную усмешку. Леон. Что она могла сказать? Они познакомились так давно, что уже и не вспомнить, сколько лет уже минуло с тех пор: годы стёрлись, а Раккун-сити остался — жил, дышал, как и прежде, мёртвый и растерзанный город. Леон был хорошим и хорошим же оставался, но его сломленная, скулящая и мутировавшая личность не давала покоя ни ему, ни другим. Кеннеди менялся, а Клэр оставалась такой же, разве что, становясь более мудрой и зрелой. Да, её подкосило; да, она закрашивала раннюю седину; да, она работала сутками напролёт, лишь бы заменить старые, заскорузлые кошмары, вытесняя их новыми — потому что это давало ей ощущение теплой, живой крови. Жизни, существования, если уж на то пошло. Но Леон не купировал свои страшные сны — он сам становился ими и не мог остановить это монструозное обращение. Его взгляд с годами становился лишь злее, и Клэр — Клэр, а не он — боялась потерять того парнишку, спасшего их всех после смертельной трагедии. Леон забывался в своей кровожадности, иной раз не оглядываясь назад, чтобы взглянуть, какое пепелище он оставлял там, где ступила его нога. Сколько зла вынес Кеннеди, сколько причинил другим в расчёте пропорциональной системы? Долгое время монстр носил маски, меняя роли — это не про него. Не хотелось, чтобы это было про него. — Удивительно, сколько хороших людей и специалистов вокруг тебя, но никто так и не смог помочь тебе, — Клэр шумно сглатывает, замирая. Заканчивает почти безмятежно; так, что её выдержке можно было лишь позавидовать, а Леону расколоться, покрывшись трещинами и царапинами, едва ли не рухнув. Время потянулось, как нитка, выбившаяся из плетения домашнего свитера Рэдфилд, запуталось в испорченном сплетении и едва ли не оборвалось. Леон самоубийственно игнорирует все спуски, терпя нападки сквозь скрежет стиснутых намертво зубов. Клэр говорит, что ему никто не помог. Карла сказала бы: «лучше бы ты вонзил нож мне в спину и сердце» — и это две слишком большие разницы.