Это — не я.
Я знаю, это — не ты.
***
Карла догорает в закате, прислонившись к подоконнику настежь открытого окна, и дымится вишнёвой сигаретой. Леон больше не возражает, лишь смотрит — уже обугленный — затаившись в проёме, и отсчитывает секунды до того, как он не успеет. Кеннеди не мог знать наверняка, что творится в её разжиженном состоянии; не мог спрогнозировать следующий шаг, обусловленный сиюминутной, импульсивной вспышкой. Карла — не система. Стихийный хаос. Всегда или теперь? Навсегда…? Ночью она билась в истерике, вырывая по несколько спутанных клоков волос. Утром, затихнув, смотрела в потолок и видела обрушившееся небо. Вставала только к обеду, пристроившись у окна, и считала этажи соседней высотки. Раньше Леон был уверен, что Карла доживёт до утра; протянет, как минимум. Ей было плохо, пусто, тоскливо — но — внутри теплилась необъяснимая уверенность, что она дождётся его возвращения, встретив на пороге и вцепится в плечи, как за спасательный круг. Обычай — многократное повторение. Цикл не должен прерваться, иначе… Карла хранила лезвие. То самое, которым пыталась вскрыть вены после трагедии в Эль-Пасо, но незримый бог — спасибо тому, если он был — уберёг Монтенегро от кровопотери. Вокруг него не было культа, как и желания воспользоваться им снова. Просто вещь. Просто воспоминание, которого не забыть. Символизм без объекта. Время от времени Леон проверял ящик в комоде с нижним бельём, нырял в левый угол, поднимал жестяную плоскую упаковку из-под шоколада Bucheron и открывал с замиранием сердца — лезвие всегда лежало. Заскорузлая кровь сыпалась, пылилась крошками на металлическим дне; новых разводов не появлялось. Могло ли это его успокоить? Нет. Тогда Карла мечтала умереть, но физически не могла. Теперь — запутался даже Кеннеди, читавший Монтенегро, как открытую книгу. Может быть, хотела; может, не желала, но допускала мысль об этом, спровоцированная своим лихорадочным разумом. В любом случае, сейчас ей ничто не учинит препятствий, если она захочет этого по-настоящему. Леон не мог думать трезво, представляя, как однажды он найдёт её бездыханное тело. Тогда мир остановится. Замрёт. Сдвинется с неустойчивой оси и провалится в бездну, как резиновый мячик. Утонет насовсем, но мир никогда не узнает — потому что мир-то был его собственный. От вишни внезапно повеяло запечённой плотью; такой, как в ресторане — с аппетитной корочкой, собственным соком и редкими прожилками застывшего жила. Повар постарался на славу: замутило обоих. Карла умерщвляет сигарету в пепельнице, обрубая той голову. Смотрит, склонившись, внимательно, будто с профессиональной деформацией изучает невинно убиенный труп жертвы, но ничего не находит. Леон воплощается на кухне, когда девушка подаёт примитивные признаки жизни, разгоняя ладонью дымовою завесу. По-прежнему не упрекает, руководствуясь правилом: «Не навреди». Плохое тянется к хорошему, марая, но плохое всё-таки куда-то тянет. Им любой маршрут по пути. Из распахнутого окна промозгло сквозит и угнетает. Карла в лёгкой футболке гнётся и качается, умытая багрянцем, и у Леона внутри перехватывает. Это — огонь. Это — последняя кровь. Это…? — Простудишься, — он говорит первое, что приходит в голову, то, что волнует сейчас, ища неприкрытую причину оттащить Монтенегро от окна и навсегда забыть этот треклятый, поганый образ. Но образы вечны, ведь те бестелесны. Они лезут изнутри, живут на подкорке, дремлют на сетчатке. Ты не сбежишь. Карла заторможенно оборачивается. Похудевшее лицо режет светом, и из невидимых ран действительно сочится — не кровь, но слёзы. Впрочем, не лучше. Леон, не удерживавшись, приближается к ней, оттесняя девушку в сторону. Она послушно отступает, сосредоточившись на стыке кафельной плитки, и исходится в простуженной дрожи. Ручка двигается, створка смыкается — плотно, проверяет несколько раз. С параноидальной истерией думает, что впору бы повесить на него замок, если это поможет избежать последствий — только лезвие всегда остаётся; простынь — тоже. Уютная квартира — увы — не так безопасна. Она лишь ещё один прозорливый хищник, дружелюбный с ними едва ли. Леон не вырвет той клыки, попытавшись сгладить заострённые углы, о которые Карла однажды убьётся, расшибив голову. Леон не перепрячет нож для разделки мяса в сейф за картиной — и Леон не отберёт у неё воспоминание. Карла треплет себя по волосам, ведёт ладонями вниз по щекам, оттягивая веки, и растирает кожу, пытаясь почувствовать себя немного живее. Сознание мутнеет от едкого дыма: голова болит, но Монтенегро травит себя по полторы пачки в день. Живой, как убеждают врачи, когда каждый день болит в разном месте. Тело — кровавый сгусток. Обострившаяся опухоль, пузырящаяся после лучевой терапии. Карла сгорает на кончике спички, но всё равно продолжает пахнуть железом с примесью тошнотворной сладости, вязнувшей на языке. — Куда ты ездил? — хриплый голос заставляет вздрогнуть. Карла не разговаривала с ним вторые сутки. Не потому, что обиделась; не потому, что не хотела. Просто не могла. Леону приходилось привыкать к неспокойной тишине, которая таила в себе первобытный, потусторонний ужас. — Снова. — Да, это… — Леон понижает голос, будто говорит что-то запретное. Отчасти, может, и так. Сжимает в руке проштампованный лист бумаги. Карла смотрит внимательно, и в неживых зрачках что-то мелькает. — Мы касались этой темы раньше, но детали не обсуждали. Она замирает, моргая. Думает. Линия плеч дёргается разорванным зигзагом и опускается. Карла понимает без слов, но не чувствует масштабов. Кеннеди сочувственно выдыхает, бумага рябит между пальцами, немного колется. Леон не хотел — пойми, умоляю — не хотел так сильно, отказываясь верить в моменте, но иного выбора, стоя в удушающей медикаментозным спокойствием приёмной, ему не привиделось. — Я нашёл хорошего специалиста… — он начинает осторожно, не сводя с Карлы долгого, изучающего взгляда. Следит за реакцией, но той не следует слишком долго, отчего кажется, будто Монтенегро отслаивается от мира с безучастной посредственностью. Леон делает шаг, кладя ладонь на хрупкое плечо, проверяя и утешая. Её передёргивает почти неприязненно. — Это… может помочь нам. Если… — Я могу посмотреть? — девушка перебивает, недослушивая. На Леона не смотрит совсем, сосредоточившись на документах, и напрягаясь всем телом. Карла всё-таки проницательна. Не дальновидна, не особо внимательна, но чуйка у неё острая. И Карла предчувствует — хорошего больше нет. Кеннеди кивает, соглашаясь, опускает голову, как провинившийся ребёнок. Чувствует себя мерзавцем и предателем. Когда он им не был? Монтенегро вчитывается в исполосованные строчки и бледнеет от ужаса. Дыхание сбивается, застревая в лёгких. — Психиатр? — она вскидывает голову, и на лице её отчетливо застывает недоверие с ничтожным проблеском захудалой надежды. — Ты серьёзно, Леон? Ты правда, блять, серьёзен сейчас?! — Карла… — Леон стискивает челюсть, обхватывая её снова. Сжимает плечи руками, прощупывая выступающие кости, прижимает к себе, заставляя смотреть. Кожа блестит от пообсохших слёз и мокнет снова. Если бы он мог, заплакал бы сам. Сердце болезненно сжимается. Хочется вдохнуть в неё «прости-живи-прости», но Карла не восприимчива к утешениям. — Так нужно, понимаешь? Это просто… фикция. Ничего серьёзного. Но это наш шанс уберечь тебя. — Уберечь?! — Карла шипит, рычит, дёргается. Она почти живая, как там, в Эль-Пасо. Как тогда, когда направила на него пистолет. Яростная, упрямая, противоречивая. Её не трогал здравый смысл, но вело упрямство. Ей было достаточно, чтобы выживать и бороться. И всё же сейчас всё иначе — Леон видел. Она не боролась, не сопротивлялась по-настоящему. В ней не было энергии, только видимость. Глаза — зеркало, и стекло в нём помутилось и треснуло. Это рамки с обрамлением пушистых ресниц и всколыхнувшимся прахом. Когда Карла смотрит на него так прямо, на коже расцветают цветы от ожогов. — Ты… ты буквально хочешь, чтобы меня признали невменяемой. Как я должна реагировать, когда даже ты… — она шепчет, качая онемевшей головой. Взгляд неуловимо прыгает по пространству. — Я не сумасшедшая, и ты это знаешь. Я не психопатка, Леон. — Никто не признает тебя невменяемой. Это не делается за один приём. Нужно обследование, диагностика. Решение суда, в конце концов. Просто… — Леон замолкает, пытаясь совладать с эмоциями, и подобрать правильные слова. Один вариант хуже другого. Он действительно не хотел откладывать вопрос о лечении в долгий ящик, прикрываясь добрыми помыслами. Он волновался, но Карла злилась. Кто из них оказался прав? — Это изолирует тебя от Андерсона. Ты будешь в безопасности. Карла впивается в Леона долгим, немигающим взглядом. Застывает, сканируя его на честность, дышит надрывно, шевеля челюсть до болезненного хруста. В мозгах разрастается мороз и негодование. Голову снова скашивает: качает из стороны в сторону, почти отрывая ту от позвоночника — мышцы рвутся, не выдерживая тяги. — Просто скажи. Ты считаешь меня сумасшедшей? Леон молчит долго, обдумывая. Адекватная, вполне, реакция. Не молчаливое безумие. Но крышка жестяной упаковки от шоколада Bucheron может открыться — вскрыться — в любой момент, и он не упускает это из вида. — Нет. — Ясно… — вялое бормотание оглушает. Карла внезапно ершится, покрываясь ядовитыми иголками. Плюётся отравой, источает её каждой клеткой. Смотрит, как на врага. — Я теперь чокнутая. Ты думаешь, что я чокнутая. Может, сразу зарядишь мне пистолет? Или высадишь у обрыва? Ну, чтоб наверняка. Леону становится дурно, когда Монтенегро истерично и злобно отталкивает его от себя и закрывает уши руками. Как ребёнок. Господи, что он наделал? Её колотит в наступающей на горло истерике; ломает, выкручивая кости. Держаться. Главное, просто держаться. Не сорваться с этой цепи, как злая собака. Они же не злые. — Я не считаю тебя… — Кеннеди цокает, почти закатывая глаза. Сглатывает, перемалывая язык зубами. — Это мера защиты, не больше. Он настигает её в несколько коротких шагов, кладя руки на плечи и разворачивая к себе, но Карла с остервенением отшатывается снова. — Хватит, хватит с меня на сегодня… — девушка надрывно выдыхает, голос срывается на всхлип-полушёпот. Плечи опускаются и вздымаются в бесперебойном дрожании. Она запоздало моргает, раскачиваясь на пятках, и качает головой. Запала на большее не хватает. — Дай мне побыть одной, пожалуйста. Я слишком зла, чтобы даже просто смотреть на тебя сейчас… Карла задушено тянет носом воздух и больше не смотрит. Поворачивается натянутой спиной, показывая, что разговор окончен, и продолжения не последует — по крайней мере, пока. Им всё равно придётся разговорить. Кеннеди согласно кивает, примирительно поднимая ладони вверх в знак смирения. Обоим нужно остыть, подумать, собрать и собраться. Он понимает её как никто другой — знает это желание, оплетающее сердце, когда не хочется ничего, кроме как схорониться на время от мира. — Хорошо. Просто… будь в порядке, ладно? Обещаешь? Карла, впрочем не обещает, отмалчиваясь — она уже не в порядке.***
Леон не знает, почему его снова несёт в тот злополучный бар, с которого — иронично — всё началось. Здесь отвратная выпивка, низкосортный контингент, но здесь же хранились воспоминания. Хорошие и плохие — идеальный баланс. «Радикулит ещё не мучает, старикан?» Кеннеди тихо прыскает, чувствуя, как ностальгирующее сердце приятно сжимается в груди. Проходит мимо пустующих столиков, оглядываясь: здесь не изменилось практически ничего, кроме неловко моргнувшего бармена — очевидно, новенький. Предыдущий был слишком отвратительным, чтобы выбросить его мерзкое, полусгнившее лицо из памяти. — Простите, сэр, до открытия ещё три часа, мы запускаем посетителей в восемь вечера, — парнишка улыбается с извинениями. — Да, я видел табличку… Нальёшь чего-нибудь? Я не займу много времени, — Леон улыбается сквозь силу, выдавливая из себя намёк на извинение. — Тяжёлый день? — бармен понимающе кивает, указывая на место за стойкой перед собой. За стаканом с виски идёт следующий. Алкоголь обжигает, кровь на спирту ударяет в виски. Леон не пил давно, открещиваясь от пагубной привычки, потому что на их с Карлой пару должна была оставаться одна трезвомыслящая говорящая голова. Его пьянило по-другому и от другого — от нежной близости, от милых чувств друг к другу, от желания стать опорой и её же найти в человеке рядом с такой же сломанной, мрачной долей. Это было эгоистично. Леон не мог не думать, что поступает неправильно: сомневается в Карле, но сам едва ли держится на последнем издыхании, перебирая разрозненные воспоминания, и возвращается в Раккун-сити. Они стали заложниками городов-людоедов, и оба выбрались оттуда лишь вполовину — тело может быть где угодно, но в какой утробе пропали их души? Кеннеди качает головой, отмахиваясь; скользит взглядом, воссоздавая по крупицам тот счастливый день — вот, они оба сидели через стул отсюда, хлестали всякую дрянь из плохо промытых граней, непринуждённо болтая. Карла казалось такой далёкой, хотя Леон видел её воочию, не в бреду; чувствовал, как её колени по невинной случайности упираются в его собственные — она жива, в порядке, функционирует, а он… как всегда летит на автопилоте, заполняя пустоту короткими вспышками счастливых моментов. Бесконечные дни, беззвёздное небо, воплощение иллюзий. Кошмары и ореол романтики. Леон глядит сквозь призму сколотых граней и возвращается в реальность. Остатки виски плещутся на донышке и больше не лезут в глотку — нахлынувшей эйфории вполне достаточно. Купюра остаётся на стойке, и Кеннеди исчезает, оставляя воспоминание в четырёх стенах задрипанного бара — в конце концов, у него ещё остаётся настоящее. Он возвращается домой в восемь, тихо щёлкая замком, и устало прислоняется к двери. В воздухе несёт вишней и дымом. В гостиной, как маленькая иллюзия обитания, трещит телевизор. Хорошо. Всё в порядке. Всё точно в порядке. Леон возникает в проёме, осторожно заходя внутрь. Карла безучастно уставляется в экран, не улавливая смысла. Ей не нужен турецкий сериал — ей нужен фон, фантомная многолюдность. Рядом никого, но ты в самом сердце урагана. Наверное… это успокаивает? Кеннеди не замечает, когда отсекается от мира неожиданно и ни к месту — не говорит, не дышит, зависает. Смотрит так долго и изучающе, будто видит впервые: как давно он не замечал крошечную родинку под глазом? почему не видел, как она прикусывает губу, сминая зубами розовую кожу? Почему ему казалось, что он знает её на самом деле? Это напоминает пытку. Леон тихо вздыхает, когда его окутывает жаром от желания прикоснуться к выбеленной коже на скулах, очертить каждый выступ. Вспомнить. Запомнить. — Привет? — девушка непонимающе хмурится, изгибая бровь. Дёргано садится на диване, готовясь вскочить в любой момент, изнывая от нарастающей паники. — Ты странно себя ведёшь. Леон? Я волнуюсь. Он приближается, как в трансе, в замедленной съёмке приседая перед ней на колено. В башке пульсирует, а в позвоночнике тянет. От Карлы веет сигаретной печалью и предмогильной тоской — ноздри скручивает по спирали. — Не двигайся, пожалуйста… — с губ срывается тихий, болезненный шёпот. Это настоящее помутнение, зыбкая рябь наваждения, сковавшего по рукам и ногам. Монтенегро послушно замирает, не отрывая от Леона стеклянного взгляда. Она как статуя, произведение сюрреалистичного искусства с двойным смыслом, никем не признанным и не понятым, но Кеннеди читает её между строк. Рука тянется к щеке, неконтролируемо подрагивая; большой палец с предельной осторожностью ласкает щёку от крыла носа до мочки — смахивает ещё не проступившую слезу. Не плачь, не из-за меня — умоляет. — Прости… — он и сам не замечает, как странно колышется его тембр. Так умоляюще, виновато, отчего у Карлы внутри всё спрессовывается и давит на рёбра, едва ли не лопаясь. — Прости меня, если сможешь. — Я… — из стеснённой груди выбивает короткий полувдох-полувыдох. Глотку сжимает. Скажи ему. — Я не злюсь. Не злится, не обижается — сама не знает, что чувствуя, обжигаясь запредельными ощущениями, и путается-путается. Непонимание — субстанция вязкая, на душе скребутся чужие когти. Когда всё стало так сложно? Почему всё стало так сложно? Карла виновато всхлипывает, жмурясь до разноцветных вспышек. Качает головой, судорожно отрицает происходящее и морщится, давая волю первым слезам. — Я злюсь на себя… — женский голос разбивается в воздухе, окатывая Леона кипятком. Он варится в нём, доходя до изящной готовности, и распадается на естественные составляющие. — Потому что я не справляюсь. Они не отпускают. Леон не спрашивает, кто — знает. Они — голоса; они — видения; они — уже призраки. Беатрис, Оливер, Перкинс. Зловещие лица, наблюдающие из окна; преследующие тени, не отпускающие ни на миг. Кошмар — это ты, помнишь? Ладонь скользит дальше, вниз, поглаживает подбородок, задевает плечо: под его касаниями расцветает нежная краснота и крошечные мурашки. Карла сжимается, всхлипывая. Хватается за Леона, сжимая его предплечье в безуспешной попытке совладать с собой. — Мы справимся, мы со всем справимся, — он натянуто улыбается. Вымученно, так, что не веришь. — Не думай о них. Думай о нас. Леон садится рядом, чувствуя, как поверхность дивана продавливается под тяжестью его веса. Склоняется, безвольно уткнувшись лбом в хрупкое плечо, и вбирает в себя побольше воздуха — терпкость сигарет, естественная сладость кожи. От квинтэссенции приятно кружится голова и плавится так знойно и быстро, что он не успевает следить. — Пил? — Карла шепчет, склоняя голову в бок, чтобы коснуться щекой его затылка. Не укоряет. Искренне беспокоится. — Нет… Немного… Неважно, просто побудь со мной, — горячее дыхание опаляет шею. Кеннеди, не удержавшись, касается губами слабо пульсирующей венки. — Мне не хватает тебя. Всё превратилось в такой бардак, что я… …схожу с ума? Нет, уже сошёл. Слетел с катушек. Опьянел. Леон целует хрупкое плечо, не замечая, как руки начинают двигаться сами: стискивают талию, прижимают к себе, разворачивая в удобное положение. Карла податливо растекается на диване, позволяя нависнуть над собой. Обнимает в ответ, запуская руки под небрежно заправленную рубашку — вверх-вниз, несколько шрамов, свежие раны. Скованные пальцы невесомо выводят узоры, заставляя Кеннеди содрогнуться. Рассудок трогается — в нём несколько грамм скотча и ядерная смесь из эмоций, кромсающая на части. — Ты нужна мне… — Леона накрывает. Горячее дыхание обжигает, пуская по телу рябь знойных мурашек, отчего Карла нетерпеливо выгибается в позвоночнике. — Только ты. Я бы променял весь мир, чтобы… просто быть рядом. Монтенегро тихо стонет, прикрывая глаза, жмурится, не глядя, наощупь потянувшись к его лицу, чтобы мазнуть губами по линии крепкого подбородка. Поцелуй шероховатый — неспокойный, разрозненный. Леон приникает к податливо приоткрытым губам и ловит участившееся дыхание. Карла на вкус, как сигареты и мятная свежесть — оксюморон в одном флаконе, любимое противоречие. Язык толкается внутрь с нежной страстью, отчего Монтенегро прерывисто стонет, инстинктивно впиваясь ногтями в мощную спину. Кислорода на двоих отчаянно не хватает, голова идёт кругом — но — оба до странного дышат в этом замкнутом вакууме. Они целуются долго, как зависимые, наконец-то добравшиеся до причины своей аддикции. Леон нетерпеливо задирает растянутую футболку, стаскивая ту с обмякшего тела, и небрежно откидывает в сторону. Карла тянется к пуговицам; злится, чертыхаясь — не получается. — Ненавижу твои рубашки, — она смешно злится, насупившись, отчего Кеннеди довольно усмехается. Своенравна, как и всегда. — Найдёшь их на помойке. Можно пошутить про самых модных бомжей в нашем районе? — Не успеешь, — Леон набрасывается снова, голодный и без пяти минут озверевший. — К чёрту её. Влажные поцелуи спускаются к шее, уделяют внимание бешено бьющейся жилке. Кожа плавится, опалённая жаром, расцветает красными засосами и свежими лунками от зубов. Это помешательство в чистом виде — неразумное — но Леону плевать, как и Карле. — Как я долго этого ждал… — он бормочет, небрежно стискивая в крупных ладонях тонкую талию, заставляя выгнуться в спине сильнее, чем прежде. Тянется к чашечкам спортивного топа, с предельной осторожностью сжимая мягкую плоть. — Карла… Девушка краснеет, инстинктивно прикусывая губу — от желания или смущения, не разбирает. Лицо Леона расплывается в искристых пятнах — белый, красный, жёлтый. Вспышка за вспышкой. Она жмурится, запрокидывая голову назад, когда мужская рука ложится на затылок, заставляя поднять её снова. — Смотри на меня. Я хочу видеть твои глаза. Голос Леона меняется — Карла улавливает отчётливо, как тембр, обычно мягкий и плавный, опасно заостряется. В нём острые грани и утробное рычание, зарождающееся в самой сердцевине рёберной клетки. Больше не просит, обходительно подталкивая — мягко требует, теряя по крошке обугленного разума. И Карла смотрит в голубые глаза, обрамлённые пушистыми ресницами — видит эту тень в расширенных от возбуждения зрачках и теряется в ощущениях. Он не такой, как всегда во время их близости — изголодавшийся за тяжёлую неделю, опасный, как оголённый провод. Ещё немного — и её ударят все двести двадцать, но она никогда не будет против. Если гореть, то от него — для него, с ним. Всегда. Монтенегро не замечает, когда Леон, воспользовавшись секундным замешательством, избавляется от топа, припадая горячими губами к груди и обводит языком розовый сосок; мнёт так осторожно, но твёрдо, заставляя замирать и отмирать снова. Её действительно прошибает, и девушка едва ли сдерживается, чтобы не распластать голову на подлокотнике — только Леон требовал смотреть. Женская ладонь забирается в волосы, пропуская густые пряди сквозь тонкие пальцы. Чёрт возьми, но волосы у него как достояние семейного фонда. Карла нетерпеливо тянет несколько прядей, заставляя Кеннеди с неудовольствием и разочарованным стоном оторваться от неё. — Леон… давай уже… — голос ломается, срываясь до хрипа на каждом коротком выдохе. — Я так хочу… — Скажи это ещё раз, и я весь твой, милая. Он довольно усмехается, чувствуя, как Карла послушно ёрзает под ним бёдрами, съезжая ниже, чтобы занять удобную позу. Его рука тянется к белью, задерживаясь на выступающей тазобедренной косточке. Подхватывает снизу, под копчиком, и слегка приподнимает. — Скажи. Скажи, что любишь меня. — Люблю… — Монтенегро скулит, прижимаясь к сильной груди. Не выдерживает, прикрывая глаза, и пытается утихомирить расколотое дыхание. — Больше, чем кого-либо. Леона окрыляет: он вбирает в себя её хрупкий, уязвимый образ, каждую родинку на теле, каждый любовный укус, оставленный им в моменте — она настолько его, что отчего-то становится стыдно. И страшно. Кеннеди жаден до того, что, считает, принадлежит ему — он всё-таки пёс, всегда им был, только менялись породы и назначение службы. Сейчас сторожевой, однозначно: разорвёт всех, кто посмеет неосторожно взглянуть, тронуть, лицезреть её такую мягкую и трепетную, как тающий пластилин. — Чёрт… — Кеннеди хрипло рычит, стаскивая чёрное бельё до колен. Карла бьётся под ним, задевая ступнёй ненужную ткань, и пытается избавиться от неё окончательно. — Ты буквально заставляешь меня сходить с ума. — Добро пожаловать в мой скромный клуб. Вдвоём будет… тесновато. Леону не приходится прикладывать много усилий, чтобы накалить её до чувствительного беспорядка, Карла уже справляется: растрёпанная, покрасневшая, изнывающая. Ткань брюк неприятно обхватывает, заставляя встрепенуться. — Расстегни ремень, — Кеннеди бросает на неё темнеющий взгляд, голос шелестит требовательностью, не терпящей возражения, но Монтенегро не нужно просить дважды. Ладони неуверенно ложатся на его бёдра, медленно скользят вверх, задевая пальцами шлёвки на джинсах, игриво тянет их в сторону и, будто случайно, задевает чувствительное место. — У тебя хорошее настроение, милая, — Леон замечает, выдавливая из себя вымученную усмешку. Закусывает губу сам, наслаждаясь её настроем. Вот так, правильно, хорошо. — Поторопись. Внезапная строгость в голосе заставляет содрогнуться. Карла выходит из строя, потянувшись к пряжке, и щурится в попытке сфокусироваться. Ремни Леона — ещё одна вещь, которой самое место в мусоровозе. Не на нём, когда его внимания ей так не хватает. Язычок пряжки вяло поддаётся, позволяя продолжить. Гладкая кожа скользит между пальцев, ослабляя давление. Молния звучно звякает, разъезжаясь. — Грёбаные пуговицы, — она разочарованно хрипит, пытаясь подтолкнуть ту к прорези, но джинса слишком плотная. — Я помогу, — рука Леона моментально накрывает её ладонь, сжимает пальцы, помыкает ими. Карла не меняет положения, чувствуя, как мужские пальцы справляются с лёгкостью. — Теперь продолжай. Приказ хлёстко повисает в воздухе, подстёгивая. Монтенегро стаскивает джинсы вместе с его нижним бельём, смущённо выдыхая. Кеннеди не может не отметить сквозь поволоку, застилающую его глаза, насколько же она мила и непосредственна в такие минуты — и плевать, сколько бы пылких ночей ни прошло между ними. — Смущаешься, как в первый раз… — он замечает с извращённым удовольствием, стискивая её бедра, и наваливается сверху, пластая под собой. Карла тихо хныкает, отворачиваясь, пока Леон небрежно касается внутренней стороны, и задевает лобок холодными пальцами. — Мне нравится. Между ними снова завязывается поцелуй — интенсивный, грубый; Леон перестаёт контролировать себя, отбрасывая сомнения напрочь. Зубы впиваются в нежную кожу, слегка оттягивая; зализывает, извиняясь — виноват, но не слишком. Будь Кеннеди монстром — тем самым чудовищем, с которым ему приходилось иметь дело каждую рабочую вылазку — он бы не оставил её в покое, пока не поглотил бы полностью. Забрал бы всё до последнего манящего кусочка хрупкого тела, поэтому… — …тебе повезло… — Леон неконтролируемо выдыхает, разрывая поцелуй. Между ними тянется нить желания и прозрачной слюны. Карла заторможенно глядит в ответ, не осознавая, что творится в его голове. Пальцы снова задевают промежность, деликатно раздвигая складки, находят клитор, обводя слишком медленно, чтобы уж наверняка, чтобы окончательно — для него и только. Никому не отдаст. Монтенегро влажная и податливая: ёрзает так нетерпеливо, инстинктивно раздвигая бёдра, кусает собственную ладонь, вгрызаясь, растворяется в новом всхлипе. Умоляет в каждом взгляде, жесте — пожалуйста-ну-сделай-это-уже — иначе она действительно слетит с катушек раньше, чем Леон успеет довести её до кабинета психиатра. Кеннеди ухмыляется с отрадным удовлетворением, наслаждаясь кадрами этой киноплёнки. До чего с ней легко, свободно, так маняще уютно и естественно, что даже не верится. Ему повезло. Как, блять, ему могло так повезти? — Готова? — Леон осторожно уточняет, убирая руку. Смотрит, сканирует, бережёт. — Д-давно уже… — ей хочется назвать его извергом, мучителем. До чего он доводит её так непринуждённо, не прилагая никаких усилий? Почему так подкашиваются колени, всякий раз, когда его губы оставляют на ней свежие засосы? — Пожалуйста, Леон. Ты так нужен мне. Кеннеди не медлит, сохраняя предельную концентрацию: головка члена входит медленно, чтобы не ранить и не причинить боли. Даёт привыкнуть, отдышаться; Карла судорожно сжимается, заставляя самого Леона рычать в исступлении. Первая фрикция растягивается. Оба дезориентированы, будто впервые, будто раньше такого с ними никогда не случалось — всё какое-то новое, иное, бесконечное. Девушка сжимает мышцы, отчего Кеннеди мерещится звёздное небо над Вашингтоном: ему так горячо, узко, что хочется растянуть мгновение подольше, смакуя скоротечность секунд по новой. Раз-два-три. Кожа липнет к коже, звонкие шлепки тел заполняют скудную тишину гостиной. Пружины дивана скрипят и стонут, и никто бы из них не удивился, если завтрашним утром им придётся заказывать новый. А как будут смотреть соседи? Карла стонет, не сдерживаясь, перекатывая голову по подлокотнику; шипит, когда позвоночник неприятно упирается в жёсткое дерево. В уголках глаз проступают крошечные слёзы — и нет, ей не больно; ей жарко, уже горячо до обожжённых волдырей от раскалённого масла. — Леон… — Монтенегро умоляюще всхлипывает, не сдерживаясь. Ногти раздирают спину, добавляя к заскорузлым царапинам новые. Леону, между делом, хочется, чтобы эти никогда не сходили. — Как же… — хриплый вздох-полустон растворяется в воздухе. Он, ведущий всегда, сдаётся, словно мальчишка в пубертате, когда Карла в очередной раз сжимается изнутри. — Как же ты хороша, блять. Ещё немного, милая… пожалуйста… Фрикция усиливается, Леон стискивает челюсть до хруста, опираясь локтями на мягкий диван, давит подбородком в блестящий от пота лоб и утыкается носом в макушку. Дышит тяжело и надрывно, пока Монтенегро под ним осипло вскрикивает. Конвульсия пробирает тело — снаружи, на клеточном уровне, в извилинах мозга. Везде и сразу. — Господи… — Кеннеди тихо отзывается, выходя, и наваливается, едва ли в силах держаться. Дышит, плавясь, проводя носом по взмокшим волосам, целует в висок и спускается к мочке. — Я люблю тебя. Всегда буду. Карла обессиленно роняет голову, сглатывая. Почти не соображает, слишком уставшая, чтобы воспринимать человеческую речь. Голос Леона утешает и убаюкивает. Она усмехается через силу, обводя нанесённые ею увечья. Подушечки пальцев немного мокреют от проступившей крови. — Прости, я… — заигралась, заждалась, обезумела. Кеннеди качает головой, утешая. — Я более, чем удовлетворён, — он садится, лениво потягиваясь. Монтенегро повторяет следом и оглядывает гостиную, будто не узнает с первого раза. Действительно ли всё изменилось? — Хочешь что-нибудь? Душ, ужин? — Леон виновато улыбается, подхватывая своё бельё, и спешно одевается. Карла безотрывно следит, как под растерзанной кожей перекатываются жёсткие, крепкие мышцы. Впадает в гипнотический транс, а ему только это и нужно. — Наслаждаешься видом? Монтенегро отворачивается, почти горя от стыда, будто её застали на месте преступления, и склоняет голову, пряча улыбку. — Нет, думаю, что мы скажем химчистке, гений.