***
А оказавшись у себя понял, что не вынесу здесь и минуты. Что уж говорить про отпуск — оставшись без дела, я просто свихнусь и уже никогда не вернусь обратно. К сожалению, я очень хорошо понял Истребителя. Понял, хотя простить все равно бы не мог. Отец Семена был взрослым человеком. И прошло уже двенадцать лет. За такое время, если только он был жив и хотел найти сына, он бы уже давно это сделал. Тем более, это так легко: стоило только заглянуть к бабушке Семена. Но ничего подобного не случилось. И узнай я такое о своём отце, я бы, конечно, сказал себе: «Искать его незачем. Всё ясно как день. Он притворялся. А теперь счастлив. Не надо унижаться». Но Растяпкин… При всей своей мягкости, он просто не смог бы сдаться так легко! Он бы ушёл, он бы убил свою жизнь на попытки!.. Чтобы в конце, в лучшем случае, услышать: «Я её любил. И тебя ради неё терпел». И поэтому… Поэтому… Я должен стать частью отвратительного предательства и молчать. Да, я должен. Но Истребитель не мог знать этого заранее, двенадцать лет назад! И все-таки он посчитал, что знает все и может решать. И он может. Потому что мы в его власти, и были ещё глубже в его власти тогда, и некому нас было защитить. Едва ли мы даже и сейчас всерьёз можем защитить друг друга. Но нужно хотя бы попытаться…***
Я вошел без стука. Семён сидел на кровати, и, в общем-то тоже явно так и не отдохнул после этой ночи. Хомяк ворчал что-то, а уж с моим явлением… — Плевать! На все плевать! — не слушая, я подошёл к кровати и бесцеремонно почти упал на Семена. Обнял его и уткнулся носом в шею. Даже если решил молчать, я обещаю, Растяпкин, я узнаю правду за тебя. — Слава?.. — На все, — повторил я, вжимаясь только ещё крепче. Никогда не считал слишком привлекательным его запах — мягкий, будто молочный, — но… За эти годы просто настолько к нему привык, что он действует успокаивающе. И почти даёт надежду, что удастся уснуть. — Я думал, ты сердишься. Я не отвечал. Как можно сердиться на то, что было, кажется, столетие назад, и относилось все ещё к вине Истребителя?.. Да нет, можно. Я умею. Но только не теперь. — Тебе плохо, да? — Плохо… — сегодня… Сегодня, наверное, в этом можно признаться. — Так шёл бы в медпункт! — все-таки ворчание хомяка прорвалось сквозь шторы усталости и безразличия почти ко всему постороннему. Но я лишь вяло вздохнул. Семён шикнул на него сам. — Я тоже уже ложусь, — пижама у него мягкая. Наверное, бабушка подарила… Я почти не осознавал того, как оказался лежащим. В почти робких, но теперь необходимых объятиях. Может быть, узнав, в чем причина, Семён задался бы вопросом, как я смею… Просить его о сочувствии, когда принял решение молчать. Но единственный ответ, что приходит мне в голову, злой и противный. «Потому что ты не стал бы даже ругаться с Истребителем ради меня».***
— Лодыри!.. Утро началось, конечно, с хомяка. Его же нельзя игнорировать дольше часа. Впрочем, я готов был попробовать. — Доброе утро, Семён. — Доброе… — он был уже смущен, и я знал, почему. Но не мог ничего поделать… Так, чтобы он не умер от стыда. Самому мне, пожалуй, даже понравилось бы… — Утро! Полдень уже! — Сегодня выходной. И самое обидное — я знал, что выходной. И лишь поэтому позволил себе не просыпаться… А надо было проспать в обычный день. Проспать и вообще всерьёз заболеть — не так, как советовал Кибер, а чтобы… Даже не вставать ни на минуту. Интересно, Злат забеспокоился бы?.. Во всяком случае, потрепал бы нервы охране, а может, и самому Истребителю. А теперь, раз уж я «в порядке», даже не знаю, чем мне грозит вчерашнее. Не знаю даже со своей собственной стороны. Ведь я прав. Как можно доверять Академии после такого? Хуже всего, что Истребитель подтвердил слова Злата, подтвердил, но не опроверг остальных. И от этого как будто все медленно обращается в черную дыру. Из вопроса: «А в чем ещё не соглал Злат?» Так можно дойти и до абсурда. До того, лгал ли Злат вообще. Может быть, он упрямый и наивный, а мы все это время просто не понимали, принимая его браваду за реальную угрозу! Ну да! Определённо, выходной очень кстати… И надо отвлечься. Хотя бы как-нибудь. Полностью выкинуть это из головы, чтобы затем вернуться и обсудить все с директором ещё раз. Даже если его недовольство станет ощутимым по всей Академии от пола и до потолка. — А что с тобой вчера было? — к счастью, Семён все ещё был рядом. — Да так… — начал было я, и лишь теперь увидел его лицо. Нет, не его лицо. Бледное, с острыми чертами, с чётко очерченными губами, и даже почти с другим, более острым носом. Я совершенно потерянно вглядывался в него и не мог сказать ни слова. Но затем… Смазанная веснушка все-таки пришла мне на помощь, и я вспомнил, осознал. Конечно… Конечно, при нашей работе использовать из косметики то, что сотрётся с лёгкостью — попросту бесполезно. Впрочем, оно явно пыталось стереться… А Семён, как будто, пытался это сохранить. Конечно, пытался, а иначе при его таланте… — Кошмар, во что я тебя превратил вчера… — А?.. — он удивлённо моргнул. — А мне как раз нравится… — Конечно! Как вокруг него сразу все стали танцевать: ой, Сеня, Сеня, что ты делаешь в выходные?! — очередная попытка позволить голове забыть, что хомяк существует, провалилась. — Ммм… Ну, ты же в выходные принадлежишь мне, да, Семён? — протянул я, хитро щурясь. Конечно, никакого права держать его у меня нет. У меня есть только шанс… Заставить его это право создать и самому же радоваться. — Мечтать не вредно! — поспешил выкрикнуть Фёдор. А вот сам Растяпкин почему-то молчал. — О, неужели уже обещал кому-то? — с притворным сожалением, спросил я. — Нет! Нет… — он весь покраснел. — Только… Раньше ты говорил, что мы не совсем… Совсем… — Не принадлежим друг другу? — подсказал я. И тихо выдохнул. Ну да. Мог ли я сказать ему другое? — Конечно. Это я пошутил. С кем хочешь, с тем и гуляй, — пока мы принадлежим Академии, мы уж точно не можем принадлежать кому-то ещё. Если попробуем, придётся выбирать. И ты не выберешь меня. Я даже сам себя не выбрал. — Слава… — Только не обманывай их, — прибавил я, строго взглянув ему в глаза. — Ходи со своим лицом. — Да с моим лицом я им и не нужен, как раз… И тебе, наверное, тоже. Ты же такое нарисовал, значит, тебе такое нравится… — Было пять утра, и я был не в себе, Растяпкин, — а сам он так и вообще клевал носом и очень мешал. — Я-то как раз… Хочу видеть твоё лицо. А это какое-то злобное привидение. — Автопортрет художника. В следующий раз, в хомяка полетит подушка. Или лучше носок. — Да там видеть нечего… — будто не слыша Фёдора, пробурчал Семён. Я тяжело вздохнул. Лучше бы его увидели заплаканным, судя по всему. В конце концов, к нему все относятся… Как к младшему. А младшим можно иногда и плакать. Теперь же он видел, как могло бы быть. Хотя, честное слово, даже если бы его лицо повторяло нарисованное, очень скоро его сущность расставила бы все обратно на места. — Растяпкин… — я потянул его к себе, заставляя смотреть в глаза. — Успокойся. У тебя очень хорошее лицо. Оно даже намного… Намного полезнее, чем красивое. У него дрожали губы и глаза блестели… Он мне не верил, опять, как и всегда. А я даже не понимал, зачем его убеждать. Все равно, краска смоется, и все равно сам он такое никогда не нарисует. Но все-таки, я продолжал: — Потому что в нашей жизни не слишком полезно, когда на тебя все смотрят, следят за каждым движением. Потому что если бы за тобой так следили, ты бы нервничал ещё больше. Потому что… Тебе намного проще расположить к себе людей. — Проще?.. — Ты милый. И твоё лицо этому соответствует. Он дёрнулся, даже как будто рассердился, но хмуриться у него получалось плохо. — Только ты так раньше не думал! — А это ты с чего взял? — почти возмущённо спросил я. — С того!.. С того, сколько времени ты не хотел!.. Даже дружить со мной! Я тоже сдвинул брови, но больше от удивления и от самого напоминания о тех временах. «Не хотел дружить». Нет, это все было куда глупее и бессмысленней. Я не хотел признавать, что этот рыжий, неуклюжий и беспомощный, с этих пор и навсегда — мой брат. И что я за него в ответе… Но в сущности, мы дружили. Дружили, просто я никак не хотел назвать это так. — Я хотел… Теперь губы его уже не дрожали, а дергались, совсем по-детски. — Я хотел, Растяпкин! Кто у меня был, кроме тебя?.. — Я так сильно тебе не нравился… — сдавленно сказал он. — Ты так сильно мне нравился, что я злился! — кажется, я и сейчас злюсь. Но с тем, что было тогда этого не сравнить. Когда попеременно мне хотелось то обнять его, то задушить. — Ну тогда почему?! Почему ты первым выбрал злодея?! Выдох. Я не знаю, сможет ли когда-нибудь Растяпкин спасать людей. Знаю только, что однажды, решив спасти меня, он меня убьёт. Всякий раз, как я протягиваю к нему руку, надеясь найти поддержку, он говорит мне, что не следует. Не следует на него полагаться. Не следует на него надеяться. Лучше утонуть не барахтаясь. Будет не так больно. — Ты меня ненавидишь, Растяпкин? — холодно спросил я, и отпустил его. Он широко раскрыл глаза и попытался придвинуться сам. — Нет! Нет! Но я всегда. Я все время думаю!.. — А зачем? Тебе что от этого, Семён? — теперь уже… Я ощущал почти усталость. Сначала смущаешься ложной ревности, а теперь проявляешь настоящую. Разве это честно?.. — Потому что… Мне все время не верится… Я вздохнул. Затем бросил взгляд на хомяка. При нем даже и не успокоишь толком. И так уже он слышал много лишнего. Закусив губу, я склонился так, чтобы шептать Семёну на ухо: — Злодеи не стесняются того, что им нравятся мужчины, — не буду я ему говорить правду. Не могу. Но все понять, и оставить как есть, Фёдор, тем не менее, не пожелал. — Ну конечно, на ухо он шептать будет! Потому что знает, что вслух я его раскушу в два счета! Не верь ни одному слову! — Ой, Фёдор, — а я был почти рад отвлечься на него. — Пойди, раскуси миндаль, у меня в столе есть запас, специально для тебя. Он подавился воздухом и, как всегда, был готов взорваться от возмущения. — Видишь! Видишь! Отравить меня собирается! — Что? — естественно, даже если бы Семён углублялся в особенности диеты хомяков, после такого, он бы не сообразил. — Уймись, ты — генномодифицированный, глядишь не умрёшь, — протянул я, заставляя себя улыбаться. Надо отойти от пропасти. Надо забыть, какой вопрос висит над головой. — Еще и оскорбляет! Нет, ты подумай, кого впускаешь в свою комнату! — Кого хочет, того и впускает, — продолжал забавляться я, и совсем бесстыдно погладил Растяпкина по груди. И прежде, чем он начал меня останавливать, приблизился к его лицу. — А вообще-то, ты и правда подумай, Семён. Вот ты спрашиваешь… А кто нас рассорил во время экзамена, ну кто, а? Кто испортил наше первое свидание, помнишь? Он всегда краснел слишком легко и слишком густо… Его все так же просто зачаровать и отвлечь — зря я вообще раскричался. — А… Нам же было по двенадцать… — Ну и что? Я же сказал, ты мне нравился. Знаешь, как сильно, — не сводя с него глаз, я придвинулся всем телом, — я тогда обидился? — Обиделся он! Отвлекаешь человека от работы! Сам-то небось!.. Я знал отлично, что Растяпкин сейчас его не понимает, не слышит даже. В настолько красных ушах не может не стучать, и столь неподвижный, столь голодный взгляд не может быть посвящён хомяку. — Я всего лишь хотел угостить его… Знал ведь, что позавтракать не смог от нервов, — совсем-совсем в губы, прошептал я. Едва ли получится довести такое дело до конца… Для этого Семён слишком правильный. Но попытка так приятна на фоне всего остального… — А что может быть лучше в такой момент, чем горячий шоколад и свежий эклер с вытекающим кремом… Я слышал одновременно жалобный и смущенный, а рядом — негодующий, но все ещё писк. Все-таки Семён нашёл друга себе под стать… Но я не спешил к милосердию, и приблизившись ещё, прошептал ему на ухо: — Меня вот уже так и тянет облизнуть… А в следующий миг облизывать было уже нечего. На лице Семена застыло совершенно жалобное, виноватое выражение, и я, наконец мог признать, что лишние тревоги к нему ближайшее время не вернутся. И мягко, как-то почти липко и громко поцеловал его. — Всё очень просто, Растяпкин… — нужно с этим закончить. Для него — навсегда. — Рядом со злодеями не бывает никакого стыда. А я совсем не такой бессовестный, как твоему кусачему защитнику кажется. — Конечно! Ты ещё хуже! — все-таки попытался вмешаться Фёдор. Но это уже не имело значения. — Я был совершенно уверен, что ты меня прогонишь. Нас с тобой учили не чувствовать. И быть очень сильными. Разве я мог подумать, что мы можем позволить нежность между друг другом? И вообще… Вообще, мог бы сам ко мне подойти первым. Уверен, что я тоже понравился тебе… Довольно рано. — Ты-то как раз… Был слишком красивым, чтобы решиться тебе сказать. Идиот. Ну разве ты не сам напросился, а? Напросился. Даже как-то бессовестно напросился… Честно признав, что сожалеешь, что кроме меня никого выбрать не можешь. Я снова приблизился к его уху и прошептал, касаясь его губами: — Да ты просто… Не видел себя, когда кончаешь. — Опять! — Фёдор, уйди! — вдруг как-то слишком резко выкрикнул Семён. А в следующий миг я почувствовал, как крепко он сжимает ворот моей рубашки. Я не мог даже слышать толком, как снова возмущался… Все-таки почему-то подчинившийся хомяк. Только смотреть на Семена, вдруг ставшего таким… Серьёзным. — Хватит! Хватит шутить, Слава! — Как будто я часто… — Ты все время расстраиваешься, когда речь заходит!.. Ты любил его?! Теперь и сам я не мог толком справиться с дрожью в губах. Но все-таки выплюнул ледяное: — Нет. Нет, не любил! И не надо об этом так спрашивать! — Почему? — Потому что любовь, Растяпкин, это когда весь мир пошёл нахер! А остальное… — больше никаких сил. И последний выдох совсем тихий: — Остальное — просто какая-то глупость.