Реабилитация

Я должен был уже уйти, но все ещё лежал на боку напротив Семена, глядя в его посеревшие глаза. Он держал меня за руку, но уже ничего не ждал и ни о чем не спрашивал. И сквозь вялое соединение рук я чувствовал, как вместо слез из глаз течёт по нашим венам пустота. Казалось, мы скоро умрём. Обратимся пеплом под лучами солнца. Все кончено?.. Вопрос, который, казалось, никогда не прозвучит, прозвучал. И вот мы стоим перед тем, что и так знали. Нет, мы не любим друг друга. И что… дальше? И что изменилось от того, что правда прозвучала вслух? Ничего. Ничего не должно было измениться, если мы оба знали. Все равно. Все равно такое чувство, что не знал даже я сам. А ведь я мог бы не сомневаться ни одной лишней секунды. Может быть, меня только сбивало с толку то, как все началось. А началось оно, хоть и зрело так долго… Из-за Нольди. Видно, памяти не избежать. И не забыть. «Инцидент с Тэ-младшим»… Был подобен автомобильной аварии. Когда тебя уже занесло, и все видишь и понимаешь, но уже ничего не можешь поделать. Или хуже. Ты вдруг отдаешься апатии и даже не пытаешься что-то сделать, и просто смотришь… С совершенно больным интересом желая знать, сильно ли разобьешься. Я должен был проникнуть в ряды служащих господину Тэ, войти в его дом, как мелкий преступник в поисках покровителя. И добиться встречи, но, конечно, доказав, что полезен. И совершенно не ожидал, что увижу Тэ в первый же день. Увидел. Но только младшего. Оказалось, что он занимался делами, пока отец в отъезде. И это случилось со мной сразу же. В один момент. Вместо сильного и опасного главаря преступности, я увидел… Прекрасную, хрупкую фарфоровую куклу с огромными ярко-зелёными глазами. Нольди был моим ровесником, но таким изящным и беззащитным на вид, что мне казалось, таких просто не может быть в действительности. Он был хозяином, был в своём доме, и рядом было сколько угодно верных ему людей, а все… Все мне казалось, что я обязан его защищать. Это он мне и поручил. К моему удивлению, взял в качестве личной охраны. Скорее даже, в качестве личного сопровождения. Ему будто тоже отчаянно не хватало друзей. «Тоже». Да, тоже. Наверное, только тогда я и начал понимать, насколько… Насколько устал. Насколько одинок. Насколько не знаю, ради чего защищаю других, тех, которым до меня нет никакого дела. Рядом с ним я будто вдруг обрёл ценность. Стал из двенадцатого человеком. Намного сильнее и уверенней, чем был когда-либо. И не так уж было важно, что вскоре мы оказались в постели. Я был бы доволен и без этого. Тому, что на мои слова и действия реагировали, тому, что на меня смотрели, не оценивая, и слушали не ради чёткой информации. Тому, что я нужен. Нет. Тому, что нужен именно я. Но именно постель легче всего заметить, заметить, запомнить, передать информацию, доказать… Доказывать-то как раз не пришлось. Когда меня обвинили, все было уже кончено. Дело завершено, завершено с успехом, и… Очень во многом благодаря мне. И оглушенный осознанием того, что натворил, я признался во всем без малейших попыток оправдаться. Наверное, будь дело провалено, наказание было бы жестоким. Скорее всего, меня бы изгнали навсегда, прежде заставив провести время, изучая быт Злата на личном примере. Но… Что ж, вместо этого, меня ожидал только я сам, не понимающий, ради чего сохранил верность Академии. Академия дала ответ… Не из тех, которые хочешь услышать в такой момент. Мучительный месяц полного отстранения от дел, с ежедневными медленными, спокойными беседами о том, что отношения с преступниками недопустимы. Что для агента любые отношения вообще — риск. Что мы сами выбрали такую жизнь, и непозволительно всем рисковать, ради увлечения. Меня воротило от лиц, от голосов, от слов и особенно от себя самого. Мне хотелось кричать и… Мстить. Но кто был виноват, кроме меня самого?! Академия делала только то, ради чего существует. Сидя и слушая, глядя прямо в глаза, но не глазами, а только чем-то вроде зеркал, я понимал, что выбор мой уже сделан. Поздно бороться, поздно доказывать. Такое не прощают. И я вторил глупым правильным словам. Да, отношения с преступниками недопустимы. Да, мы сами это выбрали. И слишком вяло огрызался им в душе, напоминая, что мне было шесть лет. Что выбирать мне толком было нечего. Что я… Понятия не имел, на что себя обрекаю. Ну а Растяпкин… Пришел меня добивать. Вломился в комнату и кричал. Если честно, я не помню, что он кричал. Наверное, что-то про то, что нельзя любить тех, кто живёт засчёт чужих несчастий. И тогда-то тоска во мне из неподвижной и тяжёлой сделалась огненной, кипящей. Взметнулась вся к горлу. Своих слов я не помню тоже. Боюсь, как бы в запале не выкрикнул, что в таком случае, не могу любить никого. Ведь все вне Академии живут засчёт нашего несчастья. Ясно помню я только одно: что мы дрались так, как ещё никогда, как будто впрямь решили убить друг друга; и что кричали до того громко, что следующие несколько дней не могли говорить вовсе… И те же дни провели в лазарете. А потом ещё столько же расплачивались за это нарушение дисциплины. Неважно. Неважно. Важно лишь то, что уже теряя силы, когда от голоса остался только хрип, вместо того, чтобы снова ударить, я… Поцеловал его. А он, вместо того, чтобы оттолкнуть, схватил меня так, что не вырвешься. Это был злой, отчаянный, болезненный и ненормально длинный, истеричный поцелуй, полный обиды и горечи… Но после него боль внутри успокоилась. Может быть, только затупилась и спряталась, но в тот момент мне хватило. И я успокоился. Потому что, раз уж он так злился, ему было не наплевать… Может быть, тогда ему и правда казалось, что он меня любит. Я почему-то об этом не думал. Но теперь, когда все ясно… Теперь — что? — Так… Кого ты хотел этим лицом заманить? — я не смог притвориться ни заинтересованным, ни весёлым, ни обиженным. — Неважно. Не вышло бы… — Может, если я помогу… — Не поможешь. — Не доверяешь? Правильно делаешь… — Ты обманщик, Слава. — Да… — не думал, что ты знаешь. — Говоришь ходить со своим лицом. А зачем тогда у тебя столько всего, чтобы рисовать новые лица? — А… Это-то… Просто чтобы никто не знал, когда я не смог толком уснуть, — а это часто бывает. — Иногда, чтобы преступникам настоящее не показывать. Семен вздохнул, рассеянно выпустив мою руку. И так же рассеянно коснулся моей щеки… Провел так, словно хотел убедиться, что она не сотрется. Но при этом он совсем не смотрел на меня. Я спросил, глухо: — Мне больше… Тебя не звать? Он вздрогнул, но не отнял руки. — Нет. Нет… Пожалуйста, зови. — Правда? — Если… Если все хоть немного может быть как всегда… — в его взгляде вдруг появилась живая жалобность. Я заставил себя придвинуться. Обхватил его лицо руками и прижался к губам почти через силу. Отстранился и снова… И снова… Снова… Как сломанные, как детали с неподходящими углами, мы вжались друг в друга почти с настоящей, физической болью. И крепко зажмурились, надеясь, что все-таки снова сумеем срастись.