Ярик проводит много времени за саморефлексией, пытается понять, где заканчивается Джизас и начинается Баярунас. По первой ему кажется, что граница где-то наверняка есть, чёткая такая и с колючей проволокой, терновником, разделяющим на "до" и "после". Как та самая коронация венцом и алыми императорскими одеждами пред распятием.
Потом понимает:
Нет никакой границы.
Это просто он, весь, целиком. И Джизас, сошедший из священного писания, и массовик-затейник Баярунас с громкой быстрой речью и нескончаемым потоком идей. Он, попав в другое время, обрёл новый опыт, развил те черты, что были прежде спрятаны за покорным несением долга мессии. Джизас на самом деле устаёт от вечной громкости, энергичности и болтливости, Джизасу ближе покой, но выбирать не приходится.
Ярик смотрит на сидящего рядом Сашку и собственную щёку с усердием грызёт. Он видит, как Казьмин играет в какую-то очередную игру, что-то там проходит, хмурится и взволнованно губы пухлые облизывает часто, отчего те блестят красиво. И Яру как будто под дых ударяют. До него доходит, что Саша его на самом деле совсем не знает, он знает только вершину айсберга. Ту, что собственноручно создал, слепил Джизас за двадцать с лишним лет, ту, что столькие годы всем показывал. А глыбы под водой Казьмин не видел никогда, да и не подозревает наверное, что там что-то скрывается.
А
там Джизас — полная противоположность Ярику, полная противоположность тому,
что Саша полюбил.
Внутри что-то больно сжимается.
Ярик в лице даже и не меняется, прячется за отстранённо-смиренным Джизасом, продолжает расковыривать ранку на губе, дёргать ногой, выдают лишь глаза, в пустоту вперившиеся. Отмирает Баярунас только тогда, когда Казьмин конфету в него кидает.
Ярик дёргается в сторону испуганным котом, хмурится и на Сашу непонимающий взгляд поднимает. Сердце же продолжает чечётку отбивать в груди — Джизас в обычной конфете камень из прошлого увидел.
Тот самый, который с глухим ударом столп песка жёлтого и горячего с земли поднимает.
Никакого песка, естественно, нет, булыжника тоже. Просто маленькая конфетка-леденец и смеющийся Саша. Что-то в груди продолжает тихонечко ныть. Ярику хочется заставить время остановиться и ещё пару мгновений порассматривать его таким.
— Казьмин, ты охуел так пугать, а? — Ярик театрально трёт грудь и цокает языком.
— Ты в свой мир какой-то опять ушёл, не дозваться! — Саша скептически на вздохи-охи парня смотрит, головой преувеличенно-возмущённо дёргает, готовый защищаться, а потом как-то резко сдувается. Видит взгляд синий, тоже смеющийся, наклоняется, поднимает конфету, а потом улыбается мягко. — Не хотел испугать.
И конфету, развёрнутую, на ладони протягивает.
Баярунас хмыкает, быстро лакомство отправляет себе в рот, и уже усердно грызя (Саша морщится почти с отвращением на звуки хруста), спрашивает:
— А чего ты меня звал-то?
Саша щурится:
— Ты подозрительно притих, вот решил проверить, в каких облаках витаешь и какую гадостную гадость снова придумываешь.
Ярик закатывает глаза и откидывается на спинку дивана. Смотрит куда-то в потолок стеклянно — Саше не нравится. У Саши холодок по позвоночнику бежит. Баярунас слишком часто в последнее время стал
вот так смотреть: пусто и разбито.
— Я, — на Яриковых губах всего на пару секунд появляется улыбка, а потом так же быстро с его лица сползает, как будто ластиком прошлись и стёрли пол картинки неаккуратным движением (Саше хочется нажать ctrl z), — устал.
Договаривает вполне серьёзно, и шуточный доселе тон блёкнет сразу на фоне плотно сжатых тонких губ.
Саша выключает игру и заваливается на диван рядом с Яриком. Достаточно далеко, так, что их колени едва соприкасаются, но достаточно близко, чтобы тепло чужого тела уже ощущалось.
Сегодня выходной, сегодня они оба были весь день дома, но Ярик не захотел играть с ним, отказался и от проведения таких редких сейчас стримов, Саша не знает, что Баярунас делал, работал или же залипал в соцсети, читая многочисленные комментарии, но точно понимает — устал он в глобальном смысле.
Фиолетовые отсветы окрашивают бледное лицо и пляшут в волосах. Казьмин ловит Яриков блуждающий взгляд: зрачки в полумраке комнаты расширены до предела, отчего он выглядит как-то совсем уж нереально.
Нереально-потерянно или даже обдолбанно.
На такое сравнение в собственных мыслях Саша фыркает. Ярик останавливает расфокусированный взгляд на нём и дёргает уголком губ в полуулыбке. Он, кажется, даже и не всматривается, словно знает чужое лицо наизусть. До мельчайших деталей, мимических морщинок и удивлённо поднятой брови. И всматриваться, чтобы увидеть выражение лица, ему попросту не нужно — он и так знает.
(Казьмин где-то на подсознательном уровне уверен в этом)
Саша думает: не обдолбанный — блаженный;
Ярик — что соскучился очень.
Казьмин растягивает губы в ответной улыбке и тоже молчит. Молчание слишком хорошее, чтобы его прерывать. Пусть и молчит каждый из них о своём, но вместе ведь. Большего и не нужно.
Ярику совершенно не хочется шевелиться, но желание коснуться, почувствовать его, Сашку (Джудаса), рядом — выше любой усталости. Баярунас медленно сползает на родное плечо, утыкается носом куда-то в подмышку, неудобно выворачивая шею, и почти судорожно втягивает носом знакомый запах, наполняет им натренированные лёгкие, не хочет выпускать.
Ярик упирается взглядом в мягкую изношенную ткань домашней нелепой футболки, хватается пальцами неосознанно крепко и замирает. Загоняет запах дома под кожу, в себя впитывает.
Саша фырчит, отчего его плечо, как и всё остальное тело, чуть вибрирует.
Ярику нравится вот так близко. Нравится чувствовать, как размеренно вздымается чужая грудь на вдохе и опускается на выдохе. Нравится чувствовать, как от Сашиного дыхания шевелятся пряди волос на макушке. Нравится слушать удары такого большого и до невозможности красивого сердца Саши, надёжно запрятанного за рёбрами.
— Ты зачем мою подмышку вонючую нюхаешь? — Казьмин тихонько посмеивается, непонимающе вскидывая брови.
Невзначай, всё также по-домашнему уютно замечает:
— Надо наверное кинуть эту футболку постираться.
Но Ярик никак не реагирует. Саша скашивает на него взгляд: болезненно вывернутые лопатки, проглядывающие позвонки худощавой спины, острые локти и тонкие пальцы, бессмысленно сильно сжимающие футболку — такой Баярунас похож на мраморную статую, недвижимую и невероятно красивую. Казьмин вздыхает тяжело и кладёт тёплую ладонь ему на загривок, держит так пару секунд и недовольно сводит брови на переносице.
— Дыши, бестолочь, — говорит мягко, поглаживает ладонью острые лопатки, спускается к пояснице и поднимается обратно.
Ярик закрывает глаза.
Джудас ворчит притворно зло и недовольно, но Джизас слышит заботу в каждом брошенном слове. И от этого на душе и хорошо, и больно одновременно.
У него отбиты рёбра, а глубоко дышать — больно. Джизас знает, что это не самая страшная боль, написанная на его судьбе. Он и не через такое проходил. Да и пройдёт. Джизас привык и совсем не жалуется, смиренно терпит; ощущает, как некрасивые кляксы расползаются по местам болезненных касаний народа, обычно его принимающего, внемлющего ему. Если больно, значит, живой. Он хочет сказать Джудасу не переживать, но только чуть улыбается и молчит.
Джудас искренний в своих эмоциях, как дитя, и явно распылится ещё боле независимо от того, что именно скажет Джизас. Будет это правда или неправда — неважно. Джизас знает: Искариот, как сухая веточка, достаточно одной слабенькой искры, а он уже пылает. И сгорает печально быстро.
Его тёплые ласковые, несмотря на грубость натруженных ладоней, руки мягко касаются поколоченной спины, поглаживают рёбра (Джизасу мерещится, что боль начинает потихоньку убаюкиваться).
Назарет прикрывает глаза.
Они одни сейчас. Будь поблизости кто из апостолов, Джудас не посмел бы прикоснуться, стоял бы по левую руку, как всегда, стоит, смотря на всех тяжёлым предупреждающим взглядом, будто напоминая Джизасу — смерть всегда рядом. Но его это не страшит.
Сейчас же они одни.
Джизас позволяет себе уложить голову на острое плечо и забыться, раствориться в ласке самого близкого друга и будущего предателя.
Который продолжает шипеть колкие слова недовольства в сторону гневной толпы. А потом затихает, только не прекращает гладить по спине и рёбрам, иногда цепляя шершавыми пальцами кончики длинных волос.
— Равви, не забывай дышать, — говорит Искариот, останавливая ладонь там, где под хитоном чувствуется жар самого сильного удара. — Ты сам учил меня не забывать. Я никогда не забываю.
Джизас не знает, морщится он больше от боли, когда глоток воздуха делает, или же от недовольства.
— Не зови меня так, Джу, ежели мы одни. Этому тебя я тоже учил.
Искариот хмурится и губы поджимает, смотрит на Джизаса с укоризной. Тот отвечает снисходительной полуулыбкой и переводит задумчивый взгляд в пока ещё чистое небо.
Джизас шёпотом хриплым, отчаянным просит:
— Дыши, Джудас.
Не забудь.
Искариот кивает.
— Не забуду.
Ярик всё-таки открывает глаза, смотрит на красивую гордую шею и невесело хмыкает, разгибает задеревеневшие холодные пальцы и касается светлой кожи на месте невидимого следа. Проводит подушечкой поперёк, видит, как дёргается кадык. Саша зарывается ему в волосы и массирует затылок.
Руки у него такие же, как прежде — тёплые и ласковые; разве что, кожа не загрубевшая, но Баярунас в этом только плюсы видит.
Возвращается мыслями к шее, два тысячелетия назад израненной жёсткой верёвкой, головой печально дёргает, думает, что Джудас наврал и забыл-таки, не сдержал обещания. И сам судорожно вздыхает, вжимаясь в Казьмина сильнее.
Саша ему ободряюще улыбается. По следам прикосновений холодных Яриковых пальцев бегут мурашки.
Пока Казьмин молчит, легко поверить, что это Джу. Обнимает он также крепко, греет своим огнём внутренним и верит безоговорочно. А если закрыть глаза, то и вовсе легко представить, что футболка это не футболка, а тога; что они в очередной раз ночуют в
богом забытом месте и
Джу, любимый прекрасный Джу, ласково касается усеянной синими пятнами спины, тихо что-то говорит, стараясь не разбудить остальных.
Джизасу от собственной иллюзии горько и больно. Он губы поджимает и глаза резко открывает, саморучно грёбаный мираж разбивая в реальность.
— Ну ты чего, Ясь?
Джизас мурашится. Саша редко называет его так, и каждый чёртов раз выдёргивает из-под толщи воды воспоминания о прошлом, далёком-далёком прошлом. Сейчас это слышать вдвойне больнее.
— Иногда мне кажется, как будто я тебя совсем не знаю, — продолжает Саша, не получив никакого ответа.
Ярик отлипает от плеча, склоняет голову на бок и смотрит долго в зелёные глаза. Ему больно от этой правды, но ещё больнее от того, что он не может это исправить. Не имеет никакого морального права. Он не должен портить жизнь Саше, он не должен воскрешать в его памяти то страшное, что было прежде с ними. Да и Казьмин вряд ли поверит. Сочтёт его сумасшедшим и сдаст в дурку.
Он бы сам с удовольствием забыл, стёр кошмарные образы, отпечатанные на обратной стороне век. Но с воспоминаниями о Джудасе Яр расстаться не смог бы ни за что.
(Ни за какие серебренники)
— Знаешь, — хрипло говорит Ярик, - очень хорошо знаешь. Просто ты сам не знаешь, что знаешь.
Лицо у Баярунаса совершенно серьёзное, уверенность во взгляде непоколебимая, и Саша не хочет спорить. Не очень понимает, правда, думает, что это очередная умная мысль непонятого гения.
Ярик видит, как на красивом Сашином лице сразу же начинает отображаться сложный мыслительный процесс: появляется знакомый прищур, брови сходятся на переносице. Баярунас знает, что звучит, как умалишённый, что для Казьмина это какая-то околесица и полный бред, но, несмотря на это, всё равно старается понять.
— Ладно. А как узнать то, что я знаю? — Саша не уверен, что не сказал нечто бессмысленное. Но Ярик выглядит совершенно серьёзно, обдумывая вопрос. Казьмин покорно ждёт ответа.
Ярик кивает и улыбается кривовато.
— Тебе необязательно это знать.
У Саши возникает навязчивое ощущение дежавю, которое крепчает с самого начала их разговора. Он как будто уже слышал эти слова, эти интонации, как будто сам говорил нечто похожее. Казьмин роется в памяти, пытается ухватить воспоминание за хвост и притянуть поближе, но оно раз за разом ускользает. Саша нервно дёргает головой, отбрасывая мысль, и поджимает губы.
Ярик это, конечно же, замечает. Он напряжённо вглядывается в бездну глаз, ловит секундные изменения в родном лице и старается угомонить заполошно стучащее в собственной груди сердце. Страшно.
Но, чему быть, того не миновать.
(А Джизасу так хочется, хочется, чтобы всё осталось, как есть, и не хочется одновременно)
— Не нужно, — Баярунас спотыкается о чуть не слетевшее с губ "Джу", сам себя исправляет, —
Саш. — Разглаживает холодными пальцами складочку между бровями, чуть массирует виски и заставляет посмотреть на себя. — Не думай об этом.
Не нужно.
Ярик привстаёт на коленях и оставляет на губах мягкое прикосновение своими. Саша чуть отмирает и проходится пальцами по чужой нижней челюсти, короткие волоски приятно щекочут — Баярунас не брился пару дней и с этой щетиной выглядит старше. Казьмин целует его сам, а в голове знакомое "не нужно" вертится, как заевшая пластинка.
Не нужно. Не нужно. Не нужно.
Стоит удушающая жара, ветер, тяжёлый и сухой, обжигает лицо и царапает песчинками. Странно, но всё это кажется до одури привычным. Саша поворачивается к человеку, стоящему по правую руку, и видит Ярика.
Непривычно привычного: волосы, длинные и распущенные, лежат на плечах, а обычно бледная до синевы кожа чуть отливает загаром, отчего светлые глаза ещё сильнее выделяются на худом лице; на нём странная одежда и виднеется заживающий синяк на ключице; а взгляд — прямой, уверенный — смягчается, когда сталкивается с его собственным. Тонкие губы чуть изгибаются в полуулыбке, но мимика, всегда яркая, кажется неживой, замершей, как у спящего.
По хребту пробегает холодок.
Саша размыкает губы и собирается что-то сказать, крикнуть, его распирает злоба и отчаяние, ненависть и страх. Ярик его опережает, поднимает тонкую руку — Казьмин напрягается, словно тот его может ударить — и касается холодными пальцами лица, разглаживает морщинку меж бровями. Его холодные прикосновения, как мертвецкие, в стоящей жаре кажутся совсем уж неестественными, но приятными. Эмоции, жгущие изнутри, затихают.
Саша глаза закрывает.
Ярик говорит спокойно и уверенно.
— Не нужно, — его тихий голос растворяется в ночи быстро, как ни было, и Саше снова хочется что-то сказать, переубедить, настоять, но, — не нужно, Джу.
Не нужно.
Не нужно.
Саша открывает глаза и пару секунд пытается осознать, где он и что он. Ему жарко, волосы, влажные от пота, облепили лоб, как и неприятно мокрая футболка спину. Хочется скинуть одеяло и открыть окно. Он поворачивает голову и натыкается сонным взглядом на Ярика, облепившего его всеми своими конечностями, запутавшегося в коме из одеял и лежащего лохматой головой на Сашином плече.
Волосы привычно короткие.
Саша касается его макушки слабыми спросонья пальцами. Хмурится, смотрит на свою руку озадаченно, и роняет её себе на грудь.
Всё ещё до безобразия жарко.
Казьмин ногой неловко скидывает с них обоих узел из одеял, который каким-то чудесным образом (злой рок, не иначе) цепляется за Ярикову щиколотку и долго отказывается сползать. Становится чуть менее душно.
Ярик морщится, вздрагивает от внезапного холода и прижимается ближе к Саше. Его руки ледяные, как и нос, навевают смутные воспоминания о странном сне.
Казьмин бормочет невнятное "мерзляк сраный" и обнимает Ярика за плечи. Баярунас чуть дёргается, брови сходятся на переносице, и он открывает глаза. Замирает на пару секунд, затем садится на кровати, тупо смотрит в стену, отводит с лица волосы, окончательно просыпаясь и поворачивается на Сашу. Снова вздрагивает — на этот раз от неожиданности.
— Блять, — хриплым со сна шёпотом выдаёт он. Чуть прищуривается, удостовериваясь в том, что ему не показалось, и Казьмин действительно не спит, и спрашивает уже чуть громче, — я тебя разбудил?
Саша, с улыбкой наблюдавший за ним, тоже садится.
— Нет.
Снимает футболку и комом швыряет на стул. Ярик прослеживает взглядом траекторию её полёта, а потом вопросительно смотрит на Сашу.
— Тогда чего не спишь? — Баярунас зябко ёжится, обводит кровать сонным взглядом в поисках одеяла, но только подтягивает колени к себе и обнимает их руками.
За окном ещё темно, хотя вдалеке виднеется светлая полоска — скоро рассвет, а значит сейчас где-то около шести. Саша распутывает им же скинутые одеяла и накидывает одно на Яриковы плечи, а сам поднимается с кровати, чтобы открыть окно.
— Не знаю. Проснулся — жарко пиздец, ты в одеялах запутался, почти весь на мне лежишь, — он пожимает плечами и возвращается на кровать. У Ярика во сне щетина такая же была — мелькает в голове, и Саша хмурится, вспоминая сон целиком. — Хрень какая-то приснилась, может из-за неё и проснулся. А ты чего?
Ярик зеркально пожимает плечами.
— Проснулся, — выдаёт растерянно, — выспался наверное.
Саша показательно смотрит на время:
— Мы спать легли в час. Тебе, чтобы выспаться, пятнадцати часов мало, а тут всего пять.
По ногам сквозит свежим воздухом, и Казьмин довольно растягивается на кровати. Разгорячённую и влажную от пота кожу приятно остужает прохлада.
На Ярика во сне толпа напирала, кидалась словами хлёсткими и не жалела камней. Кто-то даже за ногу схватил и не давал уйти, освободиться. Но Ярик молчит об этом, спрашивает только:
— Расскажешь?
Ярик собой недоволен. Он вчера слишком много лишнего себе позволил, всполошил дно и поднял муть с тиной на поверхность. А это нельзя ни в коем случае.
— Жарко было, — повторяет Саша, — мне жара и снилась. И ты, кажется, только у тебя там волосы длиннее были, — он ребром ладони на плечи показывает, — такие где-то. А ещё ветер был и песок в лицо летел. Я всё что-то хотел сказать, а ты мне не давал.
Саша хмурится, думает напряжённо о чём-то.
— Нет, — он коротко дёргает головой из стороны в сторону, - не могу вспомнить, что именно я хотел сказать.
Ярик холодеет, пока слушает.
Ярик знает. Сердце пропускает пару ударов. Но он заставляет лицо принять удивлённое выражение и надеется, что страх в глазах не читается. Артист он, в конце концов, или нет.
— Прикольно, — тянет Яр насмешливо, — я тебе даже во сне не даю, — фыркает он, стараясь волнение запрятать куда поглубже.
Саша поворачивается к нему и тоже улыбается.
— Вообще беспредел.
Ярик в эту ночь больше не засыпает.
