bestiaire de poèmes

Угрюмый, спрятанный темнотой переулок лишь только дополнялся одиноко бредущей фигурой, невнятно бубнившей что-то себе под нос. Если бы вы увидели фото, запечатлевшее этот миг, то наверняка подумали бы о гармоничности, но, едва только взглянули бы на эту композицию в движении, – определенно бы передумали. Все потому, что эта самая фигура в мрачном обличии шла до невозможности небрежно: слегка покачиваясь, в попытках балансировать и идти «по линеечке». Ежели бы лужицы на этой дороге, вымощенной брусчаткой, были живыми, то непременно закрывались бы своими маленькими ручками и всеми фибрами души изнывали от ненависти к проходящей особе. Поскольку шатен, тщетно стараясь идти ровно по середине, не мог пропустить ни одной из них, не ступив, разбрызгивая воду. Да так, что, кажется, брызги долетали до соседней тропы, находящейся через проезжую часть. Дождь лил как из ведра, а молнии то и дело разрезали небо рокадами. Погода не щадила никого из тех несчастных, которым не посчастливилось оказаться на улице в такое позднее время, – однако юношу это только привлекало. Стихийные бедствия он любил больше всего. Мог часами просидеть на улице под навесом, слушая звуки дождя и утробное громыхание. Мог выбежать, словно безумный, в одной домашней одежде под ливень, не боясь заболеть. Заботиться о своем здоровье он любил меньше всего. И вот сейчас он брел в уже хлюпающих тяжелых ботинках, то и дело подставляя под капли дождя лицо с растекшейся по нему полуулыбкой. Проходя мимо светящейся вывески с зеленым плюсиком, парень вдруг встрепенулся и, развернувшись, теперь уже идя спиной вперед, начал читать вслух: «Ночь, улица, фонарь, аптека, Бессмысленный и тусклый свет. Живи ещё хоть четверть века – Всё будет так. Исхода нет.» Угодив в очередную лужицу, парень усмехнулся и вмиг развернулся, возвращаясь к привычной походке. «Ох, Александр Александрович, знали бы вы, куда я направляюсь, – непременно навязались бы мне компанией». Юноша небрежно завернул за угол, где его приветливо или не совсем встретила испуганная уличная кошка и освещающая улицу бело-красная вывеска, которая знаменовала собой не что иное, как название излюбленного места молодого человека. Бар с примечательным названием «Люпин» был своеобразным уголком скорее для «своих», нежели для посторонних. Спуск по лестнице, которую покрывал местами истертый бордовый ковер, – и вот оно, такое родное и радующее глаз помещение с приглушенным желтоватым освещением. Где-то горели свечи, смешивая приятный аромат плавящегося воска с терпким запахом дорогого алкоголя. Где-то светились маленькие аккуратные андоны. Людей в баре было немного, поэтому темноволосый сразу заметил красноватую макушку своего друга, сидящего прямо у стойки. — Одасаку, не поверишь! Я только что повстречал милое кошачье создание, и оно так напомнило мне Анго в тот вечер, когда мы впервые явились к нему в пристанище с идеей утащить его с нами в бар! – шатен подлетает к фигуре в бежевом плаще и мягко плюхается на барный стул подле нее. — Неужели такое же испуганное и с пронзительными криками? – Ода усмехается, заметно оживляясь, и полубоком разворачивается к своему другу. — И-мен-но, – читает по слогам шатен, подняв в воздух указательный палец и состроив довольную мину. Сакуноске Ода был хорош собой: высокий мужчина ненамного старше своего непутевого друга, с легкой щетиной и красивыми голубыми глазами, которые только подчеркивал необычный оттенок волос. Одет он был, как уже упоминалось, в бежевый плащ и темные брюки прямого кроя. Одасаку отличался своей сдержанностью и ясностью ума, в какой бы ситуации не приключилось ему оказаться, – а с таким-то приятелем он оказывался в самых замысловатых из них с завидной частотой. — Смею предположить, что причиной твоего повального опоздания стало то, что ты нарочно ожидал, когда начнется стихийное бедствие, подобное мору, чтобы выйти на улицу и промокнуть до нитки? – красноволосый вздыхает, покачивая шарообразный кусочек льда в своем стакане и косясь на образовавшуюся лужицу у ног своего товарища. — Ты как всегда проницателен, Одасаку. Только я еще успел и с той самой кошкой поболтать, – лукаво подметил шатен, отдавая бармену свой плащ, дабы тот повесил его и не дал образоваться целой топи от обильно стекающей воды, и вернулся на свое привычное место. — Эх, Дазай, годы идут, а ты так и остаешься неизменным. Два друга. Два стакана с золотистым напитком, повторяющиеся уже далеко не в первый раз. И темы, легко сменяющиеся одна за другой. Дазай рассказывал о своей жизни, о тоскливо протекающих учебных буднях в университете, в который он все же соизволил поступить спустя два года слегка затянувшегося отдыха после окончания старшей школы. Вероятно, он бы даже не рассмотрел идею стать очередным мирянином общепринятого хронологического порядка получения образования, если бы не его единственный родственник, работающий в одном из самых известных университетов Японии, который сообщил, что у племянника, с его высокими баллами и с замолвленным словечком от многоуважаемого, в стенах учебного заведения, дядюшки, есть отличный шанс поступить на грант и учиться бесплатно. Изначально юноша скептично отнесся к подобной прерогативе. Подумать только: вставать ранним утром и идти просиживать задницу, слушая монотонные лекции каких-то пожухлых стариканов? Ну уж нет, избавьте. Однако это было даже не второстепенной причиной. Смерть обоих родителей прямо после выпускного стала сокрушительным ударом для мальчика. Пусть присущей семьям близости в их доме никогда не существовало, пусть любви от этих людей было не дождаться, но внезапная новость поразила до чертиков и раздробила и без того слабую психику Осаму на жалкие ошметки. Он закрылся ото всех, потеряв ту горстку друзей, которая у него оставалась до определенного момента. Закрылся и погряз в рое из бесконечных навязчивых мыслей настолько, что в итоге потерял и самого себя. Единственный, кто у него остался – брат матери, Мори Огай. Это был привлекательный темноволосый мужчина средних лет с миловидной дочуркой от первого брака по имени Элис. Он преподавал в Йокогамском университете и никогда, вплоть до смерти сестры и ее мужа, особо не интересовался жизнью своего племянника. Несчастная авария, обернувшаяся летальным исходом для супругов, перевернула с ног на голову абсолютно все. Мори взял под свое крыло поникшего выпускника сразу после похорон, боясь оставлять ребенка одного в пустом доме, и старался поддерживать юношу, что так усердно вел затворнический образ жизни, обеспечив ему собственное пространство и какую-никакую семейную обитель. Через какое-то время юноша и правда попривык и отошел от травматического события, но все не покидал грез о встречи со своими умершими предками. Тогда и случилось самое внезапное и неожиданное, затянувшее его с головой в свое логово, открытие. Одним осенним вечером Мори, возвращаясь с работы, зашел к племяннику и подарил ему маленькую записную книжечку, посчитав, что она пригодится мальчику, который был настолько невнимательным и безалаберным, что иной раз забывал, зачем пришел в комнату, не говоря уже о более существенных вещах, которых, к слову, ждала все та же участь. Однако, покрутив в руках мягкий бордовый блокнот и потупив взгляд в белоснежный лист, юноша вскоре придумал ему применение. Он начал писать. Сперва то были мысли, позже он начал записывать туда еще и излюбленные стихотворения великих классиков и даже изредка писал свои. Восхищался и перечитывая писанину по множеству раз. Так и зародилась его страсть к поэзии. Он и раньше читал довольно много, но после того вечера, будто по мановению, привычным местом, где домочадцы могли отыскать Дазая, была домашняя библиотека. Его могли найти читающего взахлеб, распластавшегося на мягком диванчике или подогнувшего колени, сидящего на подоконнике, что-то тщательно расписывая и зачеркивая в своем дневнике, который юноша не выпускал из рук ни на секунду. Собственно, когда домашняя рутина осточертела, все городские парки и забегаловки были изучены, книги перечитаны, а голова взрывалась от непрекращающейся, лишь множащейся в ней череды мыслей, Дазай прислушался к неоднократно повторяющему, словно заевшая пластинка, дядюшке, который твердил о поступлении. По сути и привлекательное направление имелось, и от скуки хотелось выть, словно уставший от одиночества волк, который решил отыскать свою стаю. Потому он и согласился, решив отвлечься. Так он и оказался на литературном направлении Йокогамского университета. — Эй, Дазай, ты заметно притих, все в порядке? – спохватился Одасаку, заметив, что его собутыльник прекратил болтать и теперь уже как несколько минут облюбовывает взглядом столешницу. Шатен не сразу сообразил, что к нему обращаются, и только когда Одасаку легонько дернул его за плечо, он перевел затуманенный взгляд сначала на тлеющий окурок сигареты меж своих пальцев, и лишь затем на друга, не сдержав улыбки. — В полном, я всего-навсего немного задумался, – ответил тот, продолжая по-кошачьи улыбаться. — Славно, потому что мне придется тебя оставить, – говорит Одасаку, параллельно поднимаясь и оставляя чаевые бармену, — Ты доберешься до дома сам? Дазай моментально меняется в лице и строит жалобную гримасу, точно дворняжка, скулящая вдогонку проходящему мимо нее человеку. — Одасааааку! – драматично тянет тот, — Неужели ты снова бросаешь меня на произвол судьбы? — Позволь тебе напомнить, что ты умудрился опоздать на более чем час, поэтому прекращай разыгрывать драму, актер погорелого театра, – он треплет каштановую, с волнистыми прядями, макушку друга и разворачивается, чтобы уйти, бросая вслед: — Если снова во что-то вляпаешься – даже не вздумай звонить. Со смешком и добродушной улыбкой красноволосый скрывается за углом лестницы, вскоре следует глухой хлопок двери. — Зануда!! – бросает шатен, не оставаясь в стороне. Он любил, когда последнее слово оставалось за ним, пусть тому и не суждено было стать услышанным. Одна песнь сменяется другой, и помещение окутывает приятная джазовая мелодия. Окинув взглядом оставшуюся и, по правде говоря, весьма скудную шайку обитателей бара, Дазай все же заприметил занимательную фигуру. Высокий молодой человек с чрезвычайно бледной кожей, безжизненными темными глазами, отливавшими при тусклом освещении красным и, в тон коже, длинными белоснежными волосами. Он сидел в самом конце бара и перебирал своими худыми пальцами с черными ногтями самоцветы на браслете, уставившись куда-то вдаль. «Любопытная особа,» – мгновенно подумал стихотворец и, намереваясь подойти, заказал еще две порции выпивки. Начав вставать со своего нагретого места, юноша опасно пошатнулся, однако это ничуть не поколебило его намерения – он все же двинулся в сторону заинтересовавшего его человека. Подойдя к столику, он остановился. Однако так и не получив никакого знака внимания, с характерным звуком поставил стаканы с виски на стол. Когда все же цель была выполнена и парень приковал к себе взгляд двух рубинов, он, широко улыбнувшись, произнес: — Доброго времени суток, могу ли я составить Вам компанию? – шатен немного щурился, стараясь сфокусироваться на необычного цвета глазах. Незнакомец снова устремил взгляд к своему браслету и, пару секунд погодя, все же ответил: — Добрый вечер, мой безотрадный гость. Если Вам удастся избавить меня от этой скуки, то я никак не буду против, – беспристрастно, даже несколько монотонно, хрипловатым голосом произносит светловолосый. Дазай немного поражается подобному обращению, но вовремя берет себя в руки, натягивая прежнюю ухмылку. — Чтобы победить самые тяжелые страдания, есть два средства: это опиум и работа, – так вещал Генрих Гейне. Чудесный молодой человек был, между прочим! А какие стихи писал... – задумавшись, Дазай чертыхается и продолжает — А в общем, не суть важно. Я, из личных наблюдений, смею добавить третий способ: опиум, работа и, собственно, моя персона! Гарантированно избавит Вас, мой интригующий собеседник, от любых невзгод и тягот, – он актерски делает небольшой поклон и плюхается на место рядом с оппонентом, пододвигая тому принесенный алкоголь. — Благодарю. Интересное у Вас самомнение, впечатляет, – мужчина вздыхает и, сформировав так называемый «шпиль» пальцами, продолжает, — Полагаю, вы любите поэзию, раз не только упомянули, но и зацитировали немецкого автора? – светловолосый, заинтригованный своим так называемым «гостем», наклоняет голову вбок, призывая того к диалогу. — Дазай Осаму, – он протягивает руку в знак знакомства — Вы верно полагаете, и предлагаю перейти на «ты», к черту формальности, – шатен пожимает чужую руку и устраивается поудобнее на мягком диванчике, придерживая стакан одной рукой. Незнакомец представился как Шибусава Тацухико и оказался куда разговорчивее, чем причудился в самом начале. И эта разговорчивость молниеносно утомила знатно подвыпившего Дазая. После обсуждения поэзии и потерянного поколения серебряного века, шатен утомленно слушал Шибусаву уже вполуха, безмятежно листая ленту новостей в телефоне и пытаясь сфокусироваться хотя бы на одном предложении. В один миг автоматическая регулировка яркости, будто решив поиздеваться над обладателем, склонившимся над гаджетом, ударила светом в глаза и ярко осветила его лицо. Какого же было удивление шатена, когда после фокусировки взгляда на экране пред ним предстала очаровательная картина. Это был черно-белый автопортрет какого-то художника, которым по несчастливой случайности поделилась его одногруппница, розоволосая пылкая девушка, сделав «репост» к себе на стену. «Надо же, будто солнце выплыло из-за угла и яркой вспышкой пронзило взор,» – подумал Дазай и вмиг отбросил нелепую идиому. На портрете красовался прекрасный юноша с гладкими волосами и с глазами глубиной вод Тихого океана. На лице у него были миловидные веснушки, рассыпанные словно поцелуи небесного светила. Искусно придерживая в руке бордовую розу, он был немного хмур и задумчив, а голову его покрывала вычурная шляпа. Стоит ли говорить, что ровно с этого самого момента Дазай не то чтобы вполуха не слушал своего собеседника, – он пребывал на другом континенте, если не на планете. Единственное, что он замечал – портрет очаровательного парня с элегантным головным убором. То было будто взрыв сверхновой. Он смотрел зачарованно с пару минут, а потом экран телефона погас, не дождавшись каких-либо действий со стороны хозяина. Сморгнув, шатен осознал, что уже находится за столиком в абсолютном одиночестве. Седовласый, по всей видимости, ушел. Возможно, даже прощался. Но Дазай этого не слышал, утопая, а может и безмятежно плавая на спинке под теплым солнышком, в своей своеобразной отключке. Приняв решение начать сопротивляться течению обстоятельств и все-таки отчалить в сторону дома, Дазай встал и с неприятием для себя подметил, что переборщил с количеством выпитого алкоголя. Бредя, к счастью, по знакомым улочкам, а не по извилкам высокоградусного сознания, литератор не напевал знакомые мотивы себе под нос, не вспоминал какой-либо стих излюбленного поэта. Единственное о чем он думал – тот милый парень с портрета. Он отпечатался на внутренней стороне век и никак не хотел выходить из головы, сколько бы страдалец ни пытался его выгнать. По возвращении его встретило темное угрюмое помещение, на стенах которого через занавески виднелись отблески первых лучей рассвета. Сбросив сырую обувь и плащ, фигура прошагала в просторную спальню. Без каких-либо сил, прямо в одежде, шатен завалился на кровать, которая жалобно скрипнула под его весом. Перевернувшись животом вниз, он схватил подушку и уткнулся в нее лицом, пытаясь выкинуть из мыслей злосчастную физиономию, что так и маячила перед глазами. «Никогда не был ценителем искусства, неужели мне так понравилась эта работа? Или же последняя пара стаканов виски действительности была лишней?.. Да уж...» – вздохнув, подумал про себя Дазай и потянулся рукой к смартфону. Разблокировав телефон, он вновь уставился на картину. Перейдя на аккаунт юноши, его взгляд наткнулся на геолокацию, гласившую, что владелец, как оказалось, из другой страны – из Франции. Это немного развязало руки шатену, и в голове созрела, как ему показалось, увлекательная идея написать комментарий к тому самому посту. Он не видел ничего устрашающего в подобном, тем более они никогда не встретятся, находясь на разных континентах мира. К тому же Дазай души не чаял во внимании и, в точности, обожал одаривать комплиментами. Возможно, отчасти из-за этого каждая вторая девушка в его универе сходила с ума от прелестного юноши с довольно высоким для среднестатистического японца ростом, к тому же шатена, с проницательным коньячным взглядом и поэтичной манерой речи. Девушки – прекрасные создания, и Дазай не стеснялся им об этом напоминать, всячески подмечая детали во внешности той или иной заговорившей с ним дамы. Правда, сердце его не трогала ни одна из них. Он мог восхищаться, мог провести неплохую ночь, а то и несколько, вместе с леди, но, как правило, он никогда не был влюблен в нее. Вернувшись к посту с портретом, парень начал прикидывать, что такого можно написать. Обычно с этим не возникало проблем, а тут в голове будто пустынная впадина, которая по глубине точно бы дала фору Марианской. Дазай еще раз взглянул на юношу, и тут пальцы сами потянулись к клавиатуре с расплывающимися буквами и начали печатать по памяти строки из одного излюбленного стихотворения, так поразительно, как потом выяснится, подходящего к данной работе: «Твои глазж — сапфира двв, Два дорогих саиыира. И счастлив трт, кто обретет Двп эттх синих м…..» — К чееерту, – произнес на вздохе Дазай и уронил голову на мобильный. И какова ирония, что в тот же миг, как его веки сомкнулись, он провалился в объятия Морфея, уснув прямо на включенном экране. Сквозь сон парню почудился писк, исходящий из телефона и смутно напоминающий звук сигнала «отправить», но он не придал этому никакого значения.

***

Теплые солнечные лучи проникали сквозь кремовую занавеску и выплясывали на поверхности стен в причудливом танце. В помещении было светло и просторно, правда все ощущение этого свободного пространства терялось в жутком беспорядке: очертание стула давно растворилось за грудой одежды, полки так и норовили сломаться и повиснуть на гвоздиках от небрежно заброшенных туда всевозможных книг и прочего хлама, на полу красовался целый маскарад из разнообразных тюбиков с краской, кистей и скомканных листков бумаги с виднеющимися на них эскизами. А в центре этого созидательного хаоса – фигура, от которой исходили то недовольные вздохи, то всякоразная брань в адрес бедного листа бумаги, закрепленного на мольберте. Чуя Накахара сидел сгорбившись и закинув одну ногу на стул, а вторую оставив беспечно висеть. Пряди, издавна выбившиеся из хвоста, теперь висели, обрамляя лицо кудрявыми завитками. И сколько бы парень ни откидывал их назад, они все равно, будто глумясь, возвращались на прежнюю позицию. Его не заботила столь неудобная поза: он был захвачен целиком и полностью процессом создания своего очередного творения. — Merde!! – выругался рыжеволосый и откинулся назад, что было роковой ошибкой. Кисть, что так аккуратно располагалась за ухом парня, резко упала, при этом успев испачкать размашистым мазком бумажную поверхность. — Тц…Вот же черт! – рявкнул Чуя и уставился на тот самый след от кисти, — Казалось бы, куда хуже? А вот те нате, есть куда, оказывается… Он прикрывает глаза и вздыхает. Приняв решение оставить этот несчастный рисунок, коротышка перемещается на пол и, чуть двигая свой «творческий беспорядок», размещается прямо среди всех вещей, закинув руки за голову. Накахара так бы и пролежал весь день, прислушиваясь к приглушенному, доносящемуся из противоположного угла комнаты звучанию песни, если бы только мелодия вдруг не поникла и не раздался звук, оповещающий о новом уведомлении.