У дома глаза мотыльки

1. Дом детства

Подёрнутые сизой рябью глаза женщины уставились перед собой. Видеть им приходилось многое: и кровь на войне, и смерть мужа, бестолковую и неожиданную — тот свалился с крыши этого же дома, — и рождение внука, да только сейчас взгляд их был невыносимо тусклый, почти отсутствущий. Антон сидел перед бабушкой на коленках, словно и не было этих лет, прямо на примятой траве у калитки, как семилетний мальчик, и думал, стоит ли ему сейчас поднять её с уличной скамейки и довести до дома, поесть. Раскидистая яблоня бросала ласковую тень, скрывающую их от палящего солнца, но духота, наползающая ближе к полудню, только нарастала. Он уже снял потную футболку, промокнул ею лицо и шею — не помогло. От такой жары хотелось снять кожу, а тут — всего-то хлопковая тряпка. — Ба, жарко, пойдём в дом, — осторожно тронул он её руку и изумился, ощутив прохладу сморщенной кожи. — Ты перегреешься, — добавил уже с сомнением. — Мне всё равно, Тоша, — почти не открывая рта, пробормотала бабушка. — Хорошо мне. — А пообедать? — Не хочу, — бросила она. Старики своим упрямством кого хочешь до белой горячки доведут — примерно так говорили родственники, по крайне мере те, что узнали о решении Антона поехать в деревню и проводить бабулю до могилы. Говорили они так не то с брезгливостью, не то с подозрением, однако из всех них только Антон и мама не претендовали ни на дом, ни на деньги, а терпел Шастун бабушкино упрямство смиренно, прекрасно понимая причины. Он уже успел сложить в старенький, сплошь украшенный магнитиками холодильник купленные в городе продукты, наполнить аптечку кое-какими блистерами и склянками и вспомнить старенький дом, воскресить в памяти смутные образы детства. Однозначно Антон был городским ребёнком: любил общество телевизора, быстро уставал от деревенской странной жизни и скучал по друзьям со двора. Он со школьного возраста обожал приставку и с трудом осваивал привычные сельские развлечения вроде рыбалки. Но бабушку любил: раньше она была крупной и громкой, пахла пирогами и огородом. Лишь несколько лет назад бабуля как-то ужалась, уменьшилась, надела блондинистый паричок и стала слабенькой да сухой, но он продолжал испытывать к ней почти благоговейную любовь, которую сложно объяснить или описать словами. Заросший плющом дом хранил в себе отголоски детства, а она, со своими цветочными платками и юбками в пол, была неизменным хранителем этого портала. На машину успели попадать редкие листики и мелкие недозревшие плоды — неудавшиеся яблоки. Так диковинно смотрелась здесь его «тахо», как чудовищного вида существо из паралелльной вселенной. Сюда бы впору парковаться «волге» там, на крайний случай — семейной «шкоде». Сам Антон тоже чувствовал себя не в своей тарелке: хотелось поскорее снять любимые многокарманные штаны, дорогие кроссовки и цепи, чтобы не выпячиватся лишний раз в застывших во времени Верхах. Посёлок «Верхи» жил своей жизнью. Стучали друг о друга сухие колосья в пшеничном поле, перегавкивались собаки с протёртыми боками, журчала в неторопливом темпе местная речка у леса. Обитатели дачных и жилых домов возились с садом, пропалывали грядки, наводили блеск в дедовских захолустьях. Сам лес, наблюдающий за участками со стороны, высился в безоблачное небо кривыми великанами-соснами. Словно языческие истуканы, те привлекли внимание Антона, когда он приподнялся, разминая ноги. Мама побаивалась леса ещё когда сама была маленькой. Страшилась волков, хотя днём те не выходили на охоту. Бабуля, Зоя Викторовна, приходилась матери Антона свекровью — доброй, заботливой, из тех, кого с охотой и нежностью называют «мамой». «Может, поедешь со мной к бабушке?» — в который раз пробовал Антон уговорить матушку на поездку, но та неуклонно отвечала, что ещё одной смерти она не переживёт. И тогда он понимал, что едет один на встречу с неизвестной, древней неизбежностью, с которой, по сути, никто умеет справляться спокойно. — Ну ты же хоть что-то есть будешь? — бодро спросил он у Ба. — А то кто каши мало ест, тот хилым будет, помнишь? — На себя посмотри, дрищик ты мой, — съехидничала бабуля, а делала она это в последнее время уже редко. Кухня выходила на веранду с другой стороны дома. В свои годы бабушка постаралась и развела здесь сад, времени на который уходило не меньше, чем на грядки. А за садом, за забором, всего в нескольких метрах начиналась лесополоса, и чем глубже в неё зайти, тем чаще вырастали длинные, обожжённые солнцем деревья. Странно, но в детстве Антону не казалось, что лес был так близко к дому. Он снова помешал в ковшике пригорающую кашу. Всё здесь изменилось: они с мамой несколько лет назад сделали ремонт посовременнее, перекроили кухонный фартук, закрасили цветастые обои и оставили только деревянный ароматный пол нетронутым, а бабушка наконец стянула со стен ковры и даже заинтересовалась новомодным минимализмом. Каша безбожно пригорала. Антон выругался, снял ковш с огня и наспех вывалил съедобную часть в тарелку. Туда же отправились кусочек масла, пара ягод малины, и размокший геркулес стал выглядеть немного аппетитнее. Тяжёлое чувство долга лежало в груди вязким, как сырая глина, грузным комком. Антон вышел из дома и обнаружил бабушку там же, на скамейке у калитки: она вновь смотрела куда-то вдаль, будто хотела увидеть старого знакомого на пыльной дороге или у соседских участков. Маленькая, сухонькая, она будто уже исчезала. — Ба, на, поешь… — Он протянул ей тарелку и мягко коснулся морщинистой руки. Она отворачивалась и продолжала вглядываться в улицу. — Ну что у тебя там? — Антон поглядел туда же. — Лида… Никакой Лиды, разумеется, на дороге не было. — Ладно, бабуль, давай есть. — Лида… — Ба, там никого, тебе кажется. — Антон погладил её по плечу. В эти моменты ему было неуютно рядом с бабушкой — становилась она чужой, призрачной и даже будто страшной. Оставив тарелку на скамейке, он прошёл к забору и присмотрелся к подёрнутой жарой дороге. Та лишь петляла между участками, постепенно уходя ввысь. — Ладно… — вздохнул Антон и вернулся к дому, чтобы разложить свои вещи. К еде бабуля так и не притронулась. Взбили пыль в воздух играющие дворняги, бегущие мимо по своим собачьим делам. Разношёрстные термометры на стенах домов дружно показывали тридцать градусов пекла. Каждый участок жил по-своему и по-разному переваривал полуденную духоту. Восьмилетняя Савина, которой строго запретили делать хоть шаг за забор, насупленно играла в машинки, рассевшись посередь газона под тенью груши. Щёки и нос девочки успели обгореть за первые несколько дней июня, а вьющиеся волосы налипли на взмокший лоб. Жарко было до невозможности, только вот папа не разрешал идти на реку, пока он не разберётся со своими взрослыми делами. А ещё — пока полдень не сойдёт. Мама тем временем продавала яйца у магазина. Вот и сидела Савина, обидчиво поджав губы. Будто бы папа не мог позже с курами повозиться, когда уже не будет так жарко, уже давно бы искупались. Папа вообще в последнее время ворчливый — боится он июня, а почему, не говорит… Деловито потрошил зайцев у себя на участке краснощёкий охотник Валерий. По локти в густой крови, он методично срезал с тушек кожу с мехом, откладывая ценный пух в корзину рядом, а в другую сторону сбрасывал ненужные органы. Казалось, все десять соток его пропахли мочой, мясом и порохом. Подвывала старая лайка Найда, запертая в узком вольере с ржавой миской, в которой почти кончилась вода. Вились над вёдрами назойливые мухи, пытающиеся полакомиться манящими потрохами. Валерий прикрикивал на скулящую дуру и грозил ножом, и собака на пару минут замолкала, а после снова начинала скулить — память у Найды была короткая. Соседями старому охотнику были полузабытые дачные домики, навещаемые своими горе-хозяевами лишь в середине и конце лета. Только через участок, горбатясь над клумбой и лепеча что-то нежно-успокаивающим голосом, исполняла долг образцово-показательной дачницы Марина. Фамилию и отчество почти пятидесятилетней Марины никто не помнил, да и приезжала она со своим сыночком всего на три цветущих месяца и ни с кем толком не общалась. Оно и понятно — у Тёмочки, которого по-другому никто и не называл, было никому не известное отклонение, из-за которого бедная Марина сперва осталась без мужа, а после и без подруг, ставших сторониться их парочки с плохо скрываемой пугливостью. Самому Тёмочке было уже лет тридцать с небольшим: это был большой, неуклюжий мальчик, вырастивший горб и часто издающий ни то мычание, ни то треск. Дача для него, по словам Марины, была терапией: здесь, в окружении цветов и зелени, он «исцелялся». Всех этих людей Антон знал если не лично, то из рассказов бабушки. Как-то недолго говорил с Валерием, пару раз помогал Марине в редкие вылазки в Верхи, но в остальном с соседями не пересекался. Про одного только человека бабушка раньше не рассказывала. Про молодого мужчину, живущего на соседнем участке. Сперва Антон рассудил, что мужчина дачник. Не по-местному подтянутый, с ровным, не заплывшим от алкоголя и физического труда лицом. Скоро выйдет его жена, чтобы разложить сначала шезлонг, а после и своё роскошное тело под солнцем, выбежит красавица-дочка или приедут друзья на вечернее пиво. Однако шёл час за часом, и как Шастун не выходил на улицу, сосед трудился у своего дома в одиночестве. — А кто там с тобой живёт, бабуль? — поинтересовался Антон, подвязывая оборвавшиеся грозди помидоров. Ради того, чтобы понять, как это делается, ему пришлось посидеть на ютубе, но зато теперь дело сдвинулось с места. Бабуля, послеживающая за процессом на складном стульчике для рыбалки, повела носом в сторону соседского дома: — Хороший мальчик. Делает для меня отвары. Травник хренов, п-нимаешь? Антон хмыкнул, радуясь хоть какому-то крепкому словцу со стороны вянущей бабушки, и продолжил возиться с грядками. — Всё тебе, Тошенька, останется, а как с этим управляться ты и не знаешь… — пробормотала женщина. — Я же тебе показывала, как правильно, а ты всё равно в свой интернет полез… — Так это сколько лет назад было, ба, — отозвался из теплицы Антон. — Всему тебя учить, всему… — Она откинулась на спинку, кутая руки в шаль. Сосед тем временем поливал газон из специальной насадки на шланге, разбрызгивая живительную влагу и изредка попадая на их общий забор. Антон не без стыда взглянул на полянку перед бабулиной верандой: та тоскливо пожелтела, иссушенная палящим солнцем. По области даже пустили предупреждение о повышенной пожароопасности из-за засухи, а он не знал, как ухаживать за несчастным газоном… — А шланг у тебя есть, ба? — позвал Антон. Ответа не последовало. Парень испуганно высунулся из теплицы, но бабушка, к счастью, дышала: просто провалилась в дрёму. Он вздохнул и снова покосился на соседа. Тот уже оставил свою чудо-насадку посередь газона, и та самостоятельно разбрызгивала воду в разные стороны. Подстриженный, зелёный, ну почти образцовый участок. Надо бабушке тоже такую штуку прикупить… Оставшийся вечер прошёл не слишком приятно. Бабушка всегда чувствовала себя хуже ближе к ночи. Суставы плохо гнулись, голова кружилась… Кожа словно иссыхала, становилась тоньше ажурной тюли, подрагивающей на окне у её постели. — Сходишь завтра пораньше к Арсению, попросишь его сделать мне отвар? — хрипло попросила Ба, придерживая сухими пальцами его запястье. Боли усиливались — она тяжело дышала, исходя на тихое подвывание, от которого у парня волосы на затылке подскакивали. Антон дрожащими руками поставил бабуле укол, как показывала мама, и, распахнув форточку пошире, пожелал ей доброй ночи, пообещав зайти к соседу с утра. Уставший, как пёс, он вывалился на веранду и отошёл от ступенек ближе к теплицам, чтобы нервно прикурить, не беспокоя старушку. Он ненавидел ставить уколы. Ненавидел запах, появившийся от бабушки: не её, чужеродный, как аромат надвигающейся смерти. Сигаретный дым растворился в ночной прохладе, но даже он не мог перебить этот въедливый душок. Завыли волки из леса. Седой круг луны подернулся тёмными облаками. По спине прокатились мурашки, и Антон поспешил укутаться поплотнее в свою кожанку. Кайма леса подобралась к бабушкиному дому совсем близко. Почудилось, что вой отозвался почти рядом, будто даже у забора со стороны соседнего дома. Он покосился на него и прищурился: свет не горит, хозяин отошёл ко сну. От любопытства он приподнялся на носки и с лёгкостью положил подбородок на забор, заглядывая к образцовому соседу. Впрочем, если сравнивать с Марининым участком, порядок на этом отличался какой-то сумасбродностью. К примеру, газон был идеально покошен, зелен, чего не скажешь о многих в посёлке, но вот у дома росла высокая трава, уже едва не доходя до подрамников. Никакого буйства декоративных растений тоже не наблюдалось: росло что-то, но скромно. Со своего поста Антон видел немного веранды, украшенной уличной гирляндой и креслами из ротанга. Ко всему прочему покачивались на ветру под потолком пучки неизвестных трав. Вдруг из дома послышались стоны. Шастун чуть качнулся вперёд, налегая на забор и обращаясь в слух. Подвывания раздавались из комнаты на втором этаже и однозначно были мужскими. Плач, надрывный, рычащий, резал ночную прохладу без ножа, заставлял кожу мурашиться. Внезапный полурык-полувыкрик ударил по ушам — Антона подбросило на месте. К вискам прилила кровь. Он поспешил отойти подальше. «О чём можно так рыдать?..» Он зайдёт к этому Арсению, исполнит бабушкину просьбу. Но то будет завтра. Сегодня с него хватит чужих и своих страданий. Выбросив окурок, Антон обошёл дом и шмыгнул в свою спальню, чтобы забыться в беспокойном, мрачном сне, лишённом сюжетов и переполненном тоской, страхом и ожиданием потери.