шерсть

Вдох. — Готов? Выдох. Кивок. Шуршит хлопковая ткань. Лед и жидкий янтарь поблескивают за гранеными стенками хайбола. Пальцы Рыжего подрагивают: одну за другой он расстегивает пуговицы на рубашке. Хэ Чэн смотрит. Сидит напротив, подперев костяшками скулу. Туп. С запотевшего стеклянного бока срывается капля. Комната погружена в полумрак. Тихо. Так тихо, что Рыжий старается не дышать. А когда дышит — делает это неслышно. Чтобы не перебить периферийный шум работающего кондиционера, потрескивание тающего льда в виски и тиканье наручных часов Хэ Чэна. Город за окном не спит — будто в издевку брызгает в окна неоном, переливается светом, как сверкающее в темноте сапфировое стекло над циферблатом «Ролексов». Панорама роскошного пентхауса впечатляет. И Рыжий бы впечатлился, но сердце бьется тяжело и выдавливает кровь, будто густую пасту, через силу. Ему не до панорамы. Он почти не чувствует, как школьная униформа, огладив кожу на спине и руках, соскальзывает на пол. Хэ Чэн наблюдает. Вдох… — Подойди. Рыжий делает шаг на негнущихся ногах. Еще один. Подходит. Рыжий подходит к Хэ Чэну и позволяет себе одну нечаянную слабость — сглатывает. — Хочу напомнить, — голос Хэ Чэна как мягкая акустика с ебанутым бас-боксом: говорит негромко, а вибрация пробирает до самых кишок. — Ты здесь добровольно. Наличность перед тобой, — он кивает чуть в сторону. Открытый кейс с аккуратными стопками хрустящих купюр покоится на круглом столике у дивана. Рыжий заметил его сразу, как только вошел. Пялиться на деньги так открыто он не посмел бы, и сейчас задерживает на них взгляд меньше, чем на секунду. — Заберешь, как только выполнишь свою часть уговора. Всё, как они условились. Верно. Его никто не принуждает. Он может развернуться и уйти в любой момент. Иллюзия выбора — может, да не уйдет. Рыжий кивает. В нос забивается аромат холодной вишни, кофе и табака. — Повернись, — приказывает Чэн. «Сразу к делу», — напряженно суфлирует он про себя это распоряжение. «К жопе». Дело в жопе. И он в жопе — полной. А когда ты в жопе, в тебе — хуй. Такая вот занятная арифметика. — Сядь. «Прямо на пол?». Мгновение Рыжий теряется. Чэн не медлит подсказать — берет за руку и подтягивает к себе. «Твою мать». Как же страшно. Знал, на что идет, и все равно не верит. Не верит, что сидит на коленях главы синдиката. Белой акулы. Людоеда. Этот — сожрет и не подавится. Закаменевшие плечи Рыжего вздрагивают — Хэ Чэн укладывает на них ладони и, чуть надавив, оглаживает. — Расслабься. Рыжий сцепляет зубы. Его живот поджимается, резко, как резко он выдыхает от прикосновения. Шумно. Со свистом. «Дурак». Он жмурится, чувствуя тонкое дыхание Хэ Чэна у самой холки. Загривок встает дыбом. Страшно. — Не бойся, — уже тише. Колебание голосовых связок Хэ Чэна провоцируют мелкую дрожь по всему телу. Еще страшнее. Рыжий упрямо кивает. Хочет прошептать, что не боится, но горло сжимает так сильно — не получается. Он сидит почти на краю, ближе к коленным суставам. Не прижимается спиной к акульему торсу. Хэ Чэн разглядывает его — Рыжий каждой порой чувствует. Сопение. Прикосновения. Широкая шершавая ладонь ложится властно, но не грубо. Опускается вниз, задевая позвонки подушечкой указательного пальца. Ласка — странная, необязательная. Рыжий не шевелится. Ждет, когда начнется другое. Неласковое. Слушает ощущения: две ладони. Оглаживают бока, трогают плечи, щупают ребра. Скользят выше. Обхватывают грудь. Хэ Чэн вдруг прижимает к себе вплотную — и Рыжий сжимается весь. Он чувствует его член. Упирается ягодицами. Большой, крепкий, вибрирует жаром через ткань дорогих брюк. Рыжий едва успевает поджать губы, чтобы не выдать скуляще-обреченное: «су-ука-а». Но брови заламываются домиком против воли. Лицо застывает в отчаянной гримасе. Одна рука Чэна перемещается к поясу на джинсах, вторая — застывает над сердцем. Оно бьется под его ладонью истерично и загнанно. Рыжий дышит так же — истерично и загнанно. На сморщенном лбу блестит испарина. Он не смеет облизнуть сухие губы, потому что Чэн почти касается своим носом его виска. Считывает каждую мелочь. — Я думал, тебе нужны деньги. Этот голос шлифует наждачкой кости. Мягкая ткань его водолазки натягивается от движения грудной клетки на упругих мышцах. Дыхание Чэна, на контрасте, спокойное и медленное. Пьет воздух, смакуя — как смаковал бы виски. Рыжий выдает первую и единственно верную мысль: — Я столько не стою, — он мусолил ее сутки. Те сутки, которые Чэн дал ему на раздумья. Мо Гуань Шань и два миллиона жэньминьби — столько не стоит даже его жизнь. Тот хмыкает. Смещает ладони к бедрам, подтягивает к себе еще плотнее; мягко толкается тазом. Втягивает запах. Запах близкой крови — Рыжий моргает в пустоту, за которой не видно обставленного со вкусом интерьера, утопленного в уютном полумраке. — Цена и ценность — разные вещи, — и это почти нереально. Хэ Чэн целует его в плечо. Шею. Выдыхает так, что Рыжий не только ощущает, но слышит его желание. — А ты, кажется, не из тех, кто рад быть безвозмездно облагодетельствованным по прихоти случайного мецената? — костяшки его пальцев легко пролетают над солнечным сплетением, едва касаясь. Мураша. Обмывать деньги в их кругах принято более классическими путями, Рыжий знает. Помощь волонтерским организациям, поддержка крупных госфондов, вклады в легальный бизнес. Формально, Рыжий не попадает даже под определение ребенка из неблагополучной семьи. Потому что не ребенок. И их семья не числится в реестре социальный службы. Просто отец в тюрьме задолжал положенцу — и не два, а четыре миллиона. Рыжему только исполнилось восемнадцать. Он понятия не имеет, где достать такие деньги. Поправка — не имел. Если вернет половину суммы, будет год на раздумья, как заработать столько же. А пока — да, шанс и случай для каждого. Ему подвернулся такой: быстрый. Странный. Стыдный. — Я в этом не шарю, — сдавленно сообщает Рыжий, порывисто отворачиваясь. Он быстро втягивает в рот сухую кожу на губах. — Пригласил бы проститутку. Девочку… она хорошо сделает. — Боишься, что не удовлетворишь меня? — по ту сторону ушной раковины мажет бархатом — щекотно и чувствительно. Рыжий почти взвивается, простреленный до пят. — Или думаешь, это унизительно? — Не в моем положении думать о том, что унизительно, — цедит Рыжий сквозь зубы. Гордость обойдется ему дороже. — Просто трахай уже. Грубо. Он тут же одергивает себя — нельзя разговаривать так с большой мафиозной шишкой. Черт. Но, с опозданием на секунду, осязает улыбку — Чэн прижимается губами к его острой лопатке. — Пытаюсь, — низко отвечает он сквозь поцелуй. — Ты очень зажат. — А хули тебе надо? — заводится Рыжий против воли. — Мне жопой кверху лечь или колени раздвинуть? — краска бросается ему в лицо. Он оборачивается через плечо, задыхаясь от ужаса и злости. — Просто скажи, что делать! — не приказывает, а молит. Хэ Чэн размыкает ладони, когда Рыжий дергается. Отстраняется, поднимая на него тяжелый, непроницаемый взгляд. — Уже сказал, — не раздражен. Но Рыжего парализует — какой дурак, снова дал маху! — Расслабься, — он опускает взгляд на его губы и оглаживает под нижней большим пальцем. Ласково — совсем не так, как должен. Не так, как от него ожидает Рыжий. — Я не сделаю больно. Об этом. Именно так он себе и представлял конец акульего рандеву. Что будет собирать кишки, волочащиеся за порванным анусом с дерьмом и свернувшейся кровью… запихивать их обратно. У богатых свои причуды. Он не представляет, что еще может стоить двести с гаком тысяч баксов. Если только не съедят живьем. Хэ Чэн внимательно наблюдает за его лицом и, по очереди, достает до предплечья всеми костяшками. От залпа этого прикосновения Рыжего будто слабо бьет током. — Мо Гуань Шань, — зовет он уже мягче. — Здесь безопасно. Только ты и я — никто не узнает, — гладит легонько, перебирает фалангами чувствительную кожу на внутреннем сгибе локтя. Рыжий раздувает ноздри и подергивается от поступи каждой подушечки, как от стрекота медузьих щупалец. — Доверься. — Доверься, — эхом вышептывает Рыжий. — Стоит на миг потерять бдительность, — першит он задушенной обидой, — как тебя тут же разорвут на части, — слезы стоят на глазах и забиваются в носоглотку, грозясь пролиться горькой слизью. — Я просто хочу быть готовым, — он опускает лицо. Хэ Чэн опускает руки на диванную обивку. Откидывается назад и расслабляет бедра. Рыжий слышит: — Сделки не будет. «Что?» Он оборачивается. Хэ Чэн не изменился в лице. Смотрит чуть поверх, так же непроницаемо, тяжело. Глаза-пули — до блеска отполированный стальной наконечник — тускло целятся в него в этом золотом полумраке. — Брать силой — тоска. Я не садист. Или, по-твоему, обязан наслаждаться страданиями? «Ну… да?» — мысленно удивляется Гуань Шань. Однако не решается — ответить вслух, выдержать взгляд за секунду до выстрела или хотя бы встать. — Бью по твоей гордости. Цена слишком высока — понимаю. Уходи, если не готов платить. Рыжий все же поднимается на ноги. Ватные. Отшатывается и, как в тумане, пытается сориентироваться — в пространстве комнаты и собственных мыслей. Он уже пришел. Опустился, своим решением поставил себя на колени, загнал в ловушку — ему некуда отступать. Нет. — Мы договаривались о сексе, а не доверии, — хмурится он, прилипнув взглядом к сломанному ногтю на большом пальце. Хмурится и хрипит, не вознося головы: — Так какого черта ты играешь со мной? Хэ Чэн поднимается следом. Высокий — огромный. Нависает тенью — густой, вязкой. Кажется, она одна способна поглотить его, переварить и не оставить даже косточки, которую бы выплюнула, насытившись. — Не играю, Мо Гуань Шань, — Чэн смотрит пристально, прожигая взглядом от макушки до пят. Как у него это получается? Рыжий не видит — чувствует всем собой. — Я хочу заняться сексом так, как хочу. Плачу я. Выбор за тобой: отступить или довериться. — Я не могу отступить, — он стискивает зубы. — Но пойми — я не могу и расслабиться вот так, по щелчку. Я не умею! — Рыжий, наконец, отчаянно вскидывает голову, расплескивая нервозность разреженным белым шумом в пространство. Хэ Чэн хмыкает. Отходит, на время выпустив Рыжего из липкой паучьей сети, черной, их общего — на двоих — нерва. Вытаскивает книгу с полки — Рыжий наблюдает периферийным зрением. Вынимает из-за нее блистер с капсулами. Выдавливает одну. Возвращается. — Открой рот. У Рыжего хрустит челюсть — не встала на место до конца, еще с прошлой драки. Он послушно высовывает кончик языка, на который Чэн кладет таблетку. — Разломай зубами. Так подействует быстрее. Крошечные шарики на вкус больше кислые, чем горькие. Наркотик? Или транквилизатор? А, может, просто успокоительное? Рыжий заставляет себя не думать. Двигает щеками, ощущая, как препарат с шипением растворяется в слюне и становится сладким. Специфическая конфета выпенивается до однородного налета в полости очень быстро — он даже не успевает сглотнуть получившуюся субстанцию. Цокает небом, распознавая послевкусие. Похоже на сироп от кашля. Только от него немного немеет рот. Хэ Чэн кивает головой в сторону северной части комнаты. Она отделена от основной круглой декоративной аркой с бамбуковым орнаментом и расположена на ступень выше по уровню. Под минималистичным барельефом стоит огромная кровать; справа стол с компьютером, слева плоский — на всю стену — аквариум. Рыжий оборачивается. В нем, струясь хрустальными нитями-щупальцами, левитируют медузы. Подсветка плавно меняет оттенок с фиолетового на синий, обливая их прозрачные купола цветами еще более насыщенными и яркими. — Это аурелии, — кивает Хэ Чэн на стекло, в котором отражается изумленное лицо Рыжего. — Круто, — бормочет он, подойдя ближе и пригнув колени. — Как ненастоящие. Рыжий наблюдает за медузами. Хэ Чэн наблюдает за Рыжим. Не трогает — отходит к компьютерному столу; снимает наручные часы, стягивает через голову водолазку. Складывает их на стул. По деревянному паркету шуршат его шаги. Чэн передвигается не грузно — почти бесшумно, но его присутствие в пространстве кажется Рыжему еще более осязаемым, чем воздушные, будто призрачные диски аурелий. Он подходит к комоду. Достает презервативы и смазку из выдвижного ящика. Кидает на кровать. Гость разгибается — вдох, выдох. Помнит, что пришел смотреть не на медуз. Спазм стал слабее. Голова и шея не в тисках, моторика свободнее, конечности больше не дергает во все стороны. Рыжий оборачивается. Хэ Чэн прокатывает голову от одного плеча к другому. Смотрит прямо, из-под полуопущенных ресниц, трет шею. Качок. Такому рельефу бы позавидовал сам Геракл. Наверное. Он не разбирается в истории культуры. Просто охуевает — завистливо-уважительно. — Иди ко мне, — Чэн опускает руки, дергая пальцами в коротком жесте, который Рыжий цепляет с ощущением натянутой до предела струны — от ключичной впадины до желудка. Будто именно по этой струне прошлись их ногти. Он силой выталкивает воздух из закаменевших, словно пемза, легких. Идет навстречу, мысленно прощаясь со студенистыми, похожих на инопланетян, красавицами, которым его скормят после — наверняка. — Не делай такое лицо, — Хэ Чэн подхватывает его за подбородок. — Ну? Рыжий быстро моргает — кусает кислую корку из кожи и ранок. Глаза предательски печет. Он задерживает дыхание, когда Чэн склоняется ниже. Целует. Обхватывает его губы своими, втягивает сначала нижнюю — неглубоко, верхнюю — чуть напористее. Рыжий зажмуривается, послушно отвечая на поцелуй. Пытаясь… печет не только глаза — все лицо, шею. Он не умеет целоваться. И его визави, вероятно, понимает это спустя несколько секунд. Отрывается медленно, вглядываясь в выражение. Рыжий испуганно шарахается, всхлипнув на пробу. Черт. Почти заплакал. — Я-я плохо… целуюсь, — задыхается он. Голос срывается на последнем слоге. «Не смей плакать». То ли это действие таблетки, то ли, наоборот, бездействие. От легкой синтетической расслабленности развозит, как от алкоголя. Ему не противно — стыдно. Этот крутой породистый мужик скоро потеряет терпение. Сорвется. Даст оплеуху за эти сопли, а потом будет злобно хохотать над его неопытностью. Но лицо Хэ Чэна непроницаемо. Он молчит. Не настаивает. Оглаживает щеку костяшками двух пальцев — нежно. Трогает выбритый висок, очерчивает линию подбородка. Приподнимает, заставляя посмотреть в глаза. — Было? Не круто. Рыжий привык к вибрации его голоса, но не удивится, если развалится от неё, врезающуюся в самую кость, на молекулы бесформенным желе. Медузы не чувствуют боли. Он станет самой извращенной формой кишечнополостной жизни, потому что — кроме боли — не будет чувствовать ничего. Не круто — короткий поворот головы. Не было. Страшный, неопытный, восемнадцатилетний девственник. С отцветающими пятнами синяков на роже, раскисающими пластырями поверх кривых, отбитых в мясо костяшек, и рассеченной шрамом бровью. У Гуань Шаня есть скол на переднем зубе, загноившаяся ушная мочка, от которой несет трупом, и пересекающая вмятина на переносице; после того, как перегородка срослась неправильно, он не ощущает половины запахов. В хоромах Чэна вкусно пахнет, и сам Чэн пахнет чем-то архидорогим и невъебенно мужественным. Только Рыжий, с забитыми в носоглотке ржавчиной и солью, теперь чувствует лишь то, как это месиво набухает и все отчетливее отдает мокрым железом. Дело не в принципе: «пацан в жопу не дает» — это, в жопу, неважно. Рыжий не верит, что какой-то до обморока пиздатый директор мира всерьез хочет его, предлагая доверительный секс. За бабки. Два ляма. Шутка затянулась. Он успевает глубоко закусить губу — до новой рваной раны — пока та не задрожала. Стоящие в глазах слезы наливаются свинцовой тяжестью и позором. Подбородок подрагивает — в его перекошенном лице нет и намека на такую необходимую сейчас выдержку. Он успевает шумно втянуть сопли, пока те не пролились на пошедшую пятнами физиономию. А, к черту. Рыжий сощуривается, позволяя ненавистной сырости выйти из берегов — прикрывается локтем. Пусть Хэ Чэн уебет его — тогда все станет на свои места. Рыжего трясет. Он давит внутриутробный скулеж и давится воздухом: Хэ Чэн подхватывает его под колени. Берет на руки и, крепко прижав к себе, несет к кровати. Сквозь мутную поволоку перед глазами расплывается пушистый свет аквариума. Мышцы под кожей у Хэ Чэна крепкие и тугие… как у дельфина. Кожа теплая. У корня языка горчит поднявшаяся по пищеводу желчь. На простыни Рыжего опускают мягко. Он очень, очень старается взять себя в руки: вдыхает судорожно, почти бесшумно; хватает себя за подбородок и закидывает голову назад, чтобы слезы, сопли и эта истерика закатились обратно. Хэ Чэн нависает на ним, опершись на локти. — Мо Гуань Шань, — зовет он вполголоса и осторожно отводит его запястье, вцепившееся над горлом скрюченными пальцами. — В чем дело? Шань слышит эту ровную интонацию, какой говорят начальники гигантских корпораций в просторных конференц-залах с мудреными графиками на панорамных LED-экранах: «Итак, господа, какая у нас проблема?». Какая? Гуань Шань — своя самая большая проблема. Он оступится. Поверит в легкое решение беспросветности своей тупорылой жизни, подставит жопу, оголит душу, а по итогу… что? Чэн просто вышвырнет его за дверь, без денег и без последнего остатка самоуважения. Слипшиеся ресницы с трудом отклеиваются друг от друга. Он чувствует, как Хэ Чэн опускается ниже и утыкается носом в висок, ведет к брови, целует. Целует… сцеловывает слезы. — Даже если, — сипит Гуань Шань, задевая пересушенными губами его скулу. — Ты просто поглумишься надо мной и вышвырнешь, как собаку, — он смыкает их, жмурится, когда Чэн, переместившись на другую половину его лица, слизывает мутно-соленую дорожку. Дышит через нос забито, а рот приоткрывает, только когда удается подавить очередной спазм. Всё это в него не вмещается. Поцелуи… эта чудовищная, пугающая своей интимностью близость. Жарко дышать. Рыжий скашливает мокроту и сдавленно шепчет прижавшемуся к его щеке Хэ Чэну: — Сделай это без прелюдий. И вдруг становится легче. Последние тиски в груди, у самого сердечного клапана, разжимаются. Рыжий осознает себя в моменте: что лежит, зареванный, в постели, на которой его ласкают и пытаются успокоить. Не бьют, не кричат в лицо о том, какое он уебище. Не брезгуют им — пробуют на вкус эту жирную соленую флегму, которую сам Рыжий ненавидит почти так же, как себя. Хэ Чэн распрямляет локти, приподнимаясь. Вглядывается внимательно. Оглаживает влажную скулу Рыжего тыльной стороной ладони. Тот не смеет поймать его взгляд — смотрит, широко распахнув глаза, чуть вбок и никуда. — Возможно, я не с того начал, — хрипловато басит Хэ Чэн, не выказывая признаков отвращения или нетерпения. — Ты голодный? Рыжий часто моргает. Его весь день мучила диарея — так он нервничал. Мылся несколько раз, даже прошелся бритвой по лобку и коротким волоскам возле ануса. Очко поджимало — жрать бы он не смог. Да и как? В буквальном смысле обделается прямо во время… того самого. Он втягивает губы, коротко мотает головой. Еще вычтут за еду из гонорара. За это позорище. Правого уха касаются теплые, чуть шершавые пальцы: — Болит? Гнойно-кровавая корка на мочке еле сцепилась — Рыжий обрабатывал рану ихтиоловой мазью и сушил перекисью. Она жутко воняла. — Не трогай, — хрипит он, перехватывая запястье Чэна слабыми пальцами. — Откроется — пиздец будет. Чэн подносит слабые пальцы к губам — целует. Вновь опускается своим телом на тело Рыжего, не наваливаясь, но укрывая, будто большое тяжелое одеяло. Тот коротко дергается, когда Хэ Чэн, спрятав за своими предплечьями его лицо по обе стороны и прижавшись бедрами к его бедрам — так, чтобы Рыжий вновь почувствовал его эрекцию — засасывает рот. Без требовательного напора, нежно. Позволяя привыкнуть, почувствовать: темпоритм, движения губ, языка. Рыжий в последний раз позволяет себе испугаться — вздрагивает, будто пойманный в паутину мотылек. Короткий, мимолетный вдох перед встречей с неизвестным, уничтожающим синтезом. Бьется и затухает в истерике обесточенный тревожный центр. Грудная клетка опадает. Он приспускает веки, ощущая, что жаром возбуждения вибрирует вообще все тело Хэ Чэна — не только причинный орган. Необычно — чувствовать. Как эта энергия соприкасается с собственными внутренностями, согревает на клеточном уровне и постепенно разливается по триспирали нервной системы. Верно. Надо расслабиться. Тогда будет хорошо… хорошо — Рыжий вдыхает глубоко через нос. Подается навстречу. Несмело — не смея даже поднять руки, чтобы обхватить Хэ Чэна за шею, прижаться плотнее. Губы у Чэна напряженные, жесткие, язык — нежный и активный. Рыжий подается навстречу едва ли на сантиметр, трепыхаясь, но этот немонотонный транс в соприкосновении их слизистых, в медленном движении тел, стирает ощущение привычных меры и расстояния. Чэн потирается о него в очень естественных, сдержанно-ленивых импульсах. Сдержанно — верно. Всё, что он делает… говорит, целует — так, будто это что-то значит. Будто у них любовь. Будто у Хэ Чэна есть чувства — эта мысль, как прозрачное нитевидное щупальце, подсвечивается в ненадежной пустоте сознания. Может, он хотел купить не его тело, а плацебо? Может, впрямь не собирался рвать на части? А кошмары, нарисованные воображением Рыжего, так и останутся призраками, примитивными фантазиями грубого насилия? Он не знал другого. Не знал, что можно так — бережно и несуетливо. Этот транс нельзя прерывать. Нельзя осмысливать происходящее. Паранойя, истерзанность, тягостные мысли — одна злее другой, и панический страх, будто отравленные пары, улетучиваются из организма. Рыжий бы фосфоресцировал ими, сияя и плавно опускаясь на дно в этой мерцающей пыли. Сотканные из эфира и мезоглеи медузы в аквариуме парят в своем зелено-желтом космосе. Рыжий парит в новом пространстве за перейденным горизонтом событий. Так действует таблетка или Хэ Чэн, или он просто устал быть мобилизованным. Давление на пенис, едва отозвавшегося на ласку, усиливается. Они прижимаются друг к другу так крепко… Рыжий выдыхает. Их губы размыкаются — и его воспаленные, закровившие трещинами, покалывают и горят. Чэн сползает с Рыжего. Ложится на бок. Оглаживает лицо, шею. Ключицы и ниже: грудь, живот, ребра. Гладит и трогает, наминает, как кота. С такой отдачей и удовольствием, что находящийся в прострации Рыжий совсем не сопротивляется, когда пальцы Хэ Чэна вновь касаются подбородка, а большой, смазав сукровицу, мягко проникает в рот. Он прикрывает глаза и сосет. Покусывает, втягивая щеки, лижет, подбирает глубже. Мычит, когда Чэн слегка надавливает на язык. Это совсем не… он со стоном выдыхает. Поезд уже разогнался. Резкая остановка — смерть. Замедление скорости — смерть. Надо перелететь через эту пропасть. Поздно бояться. В штанах болезненно-тесно. Хэ Чэн возбужден с самого начала. Зачем он сдерживается? Пустое туманное сознание волокнится у Рыжего в радужке взглядом абсолютно обдолбанным. Он еще способен анализировать, думать. На очень примитивном уровне. Почему предложил так много? Всего за ночь. За что? Почему не выебал там же, на диване? Хэ Чэн тянется включить точечные лампы на барельефе. Их ложе обливает теплый лимонный свет. Рыжий моргает — раз, второй. Поворачивает голову — Чэн встает с постели и уходит куда-то. Вниз. Расслабил, возбудил. Может, отправился за плеткой и кляпом? За ножом для разделки и поддоном для органов, на которые разберет попавшуюся в сети рыбку? Мысли легко и плавно танцуют в голове скомканными из дыма и глиттера медузьими фантомами. Вспыхивают, меняют цвет вслед за аквариумной подсветкой, и рассеиваются, так и не приняв окончательной формы. Растворяются, как растворяется тяжесть собственного веса. Странно — уплывать в никуда следом. Наверное, так и ощущается смерть? Боль уходит, кровоток мельчает, электрические импульсы затухают, затухает свет перед глазами… Рыжий медленно смыкает веки. Готовый упасть в объятия небытия, он в последний раз проверяет отзываемость мышц, суставов. Как ответственный хозяин, щелкающий тумблерами выключателей перед уходом, заглядывает в каждую комнату — каждую часть тела. Покалывание в губах, горечь желчи на корне языка, тяжелый узел у основания члена… джинсовый шов натирает чувствительную кожу. Это больно, но боль запаздывает — не ощущается единым целым с нервами. Ее цепи, как лишенный сети районный блок, одна за другой, теряют контакты друг с другом. Разваливаются в хаотичном порядке… Встрепенувшись, Рыжий выныривает из короткого (?) забытья. Хэ Чэн возвращается. Его приближение как разряд дефибриллятором. Желудок будто прилип к позвоночнику. Во рту сухо. Сухо… Он широко распахивает глаза. Чэн пришел не с ножом — со стаканом воды в руке. Рыжий приподнимается на локтях, ползет вверх по подушке. Руки слабые. Мутит. Перед глазами какая-то ебанистика из желтого роя. Чэн поит его сам, чуть придержав за плечо. Протягивает какую-то хрень в хрустящей золотой фольге. Рыжий промаргивается — шоколад. Тяжелый батончик в восемь жирно-бурых квадратиков. Он переводит на Чэна мутный, непонимающий взгляд. — Ты бледный, — комментирует он свое подношение, вкладывая угощение в деревянную от слабости ладонь. — Съешь. — Зачем? — вышептывает Рыжий обескровленными губами. Подносит к ним не особо любимое лакомство, отламывает без энтузиазма. — Зачем ты меня кормишь? — Фактура у шоколада шелковая, терпко-горькая. Такого он не пробовал… вкусно — второй раз кусает резче. — Мы уже давно… должны были перейти к делу. — Шоколад тает во рту густой, ненавязчивой сладостью. Затекает в желудок, перекрывая привкус крови и желчного сока. Хорошо. Рыжий разрывает фольгу, доедая питательную закуску с почти хищническим азартом. Чэн улыбается, приподняв уголки губ. Краска постепенно возвращается на лицо Рыжего. Он смущенно макает взгляд в свои испачканные пальцы, сглатывает. — А мы что, не делом занимаемся? — все же уточняет Чэн, присев рядом. — Хренью какой-то, — озадаченно бурчит его гость, алея ушами. — Еще за шоколад вычтешь пару тысяч… — отводит он сконфуженный взгляд, — этот точно стоит дороже, чем я могу себе позволить. — Думаешь, я настолько по-мышиному мелочен? — приподнимает бровь Хэ Чэн. Его близость смущает еще больше, а слова заставляют Рыжего взъерошить вихры на голове. Да. Хрень сказал. Но Чэн перехватывает его запястье. Подносит к лицу. А когда начинает слизывать сладко-горькую массу с его пальцев, Рыжий округляет глаза. Пульс подскакивает, едва нормализовавшись. Основательно слизав все до капли, Хэ Чэн нависает над ним, припечатав ладонь к спинке кровати. «Блядь!» Рыжий вздрагивает. В испуганно-предвкушающей лихорадке мечется его рухнувшее вниз по рельсам сердце. Локомотив приходит в движение — снова. — Боишься? — Не боюсь. Чэн опускается к горлу. Целует под ухом, нежно сжимает шею, затылок с мягким, медно-красным подшерстком. Рыжий откидывает голову назад. Встречает его губы своими, приподнимает спину, пропуская руки. Отпуская себя. Хэ Чэн опускается ниже, выцеловывая сухой рельеф на поджаром теле. Сминает губами сосок, мягко надкусывает. Рыжего простреливает. Тянущая пружина закручивается туже. Он выгибается в его ладонях, задаваясь мимолетным вопросом: а не он ли сейчас должен сексуально обслуживать своего… клиента? Два миллиона женьминьби — ха. «Мо Гуань Шань — самая дорогая проститутка в Ханчжоу». Чэн ведет носом от пупка до кромки джинс, выцеловывает мокрую дорожку, расстегивает ширинку. — Хм, — удивленно приподнимаются графитовые брови. Пальцы стягивают пояс ниже, обнажая гладкий — с ранкой у бедренной складки — лобок. Рыжий сглатывает. То, что он решил продать свою жопу (не иначе, как золотую — за такие-то бабки) — стыдно. Но надеть дешевые, продроченные стирками линялые трусы в роскошный пентхаус этого богача было бы просто оскорбительно. Если не можешь завернуть товар в подобающую упаковку — не позорься. Зачем лишний раз тыкать кого-то носом в свою бедность? Сегодня Рыжий сделал все, чтобы выглядеть аккуратно: постирал и отгладил новую рубашку (на которой еще не проступили желтые пятна пота), надел лучшие джинсы — из сэконд-хэнда, зато бренд, от Томми Хильфигера, или как его там… подстриг ногти, почистил зубы, залечил ухо, обработал все спекшиеся ссадины. Сделал из себя конфетку. Из говна и палок. Но лучше бы он выглядеть не смог. Чэн берется за «хильфигеры» крепче и стаскивает до колен. Параллельно прикладывается губами к ранке от бритвы. Рыжий шумно втягивает воздух. Выдыхает с коротким ухом, когда джинсы летят за борт. Хэ Чэн расстегивает свои брюки. Конечно. На нем понтовые найковские велосипедки. Укороченные — так, чтобы подчеркнуть накаченные квадрицепсы. «И огромный, как торпеда, хер». В полной боевой готовности. Тупея от вынужденного безразличия к своему положению, Рыжий думает, что Хэ Чэн бы физически не смог запихнуть в него эту штуку без предварительной подготовки. Не то, что он сам обделен — скорее, гармонично сложен в соответствии со своими габаритами. А Хэ Чэн — со своими. Чего он ждал? Фантазии о ебле острыми предметами были в разы страшнее, но… Рыжий долго выдыхает. Чэн не спешит оголиться целиком. Подсаживается с тюбиком смазки в руке и устраивает его корпус и голову на своем плече. Щедро выдавливает водянистый гель на ладонь и обхватывает им подрагивающий — вставать? не вставать? — член Рыжего. «Надо же, целиком закрыл», — отстраненно суфлирует тот следующий виток их странных, товарно-денежных отношений. «Не думал, что мне тут еще и болт полировать будут». Возвращаясь к вопросу о том, кто кого покупал… Он никогда не представлял высокого, мускулистого, как Шварценеггера, шкафа с лицом убийцы — который бы ему дрочил. По правде говоря, он в принципе редко представлял что-то конкретное, когда мастурбировал… кружевные трусики, мягкие попы, пошлые красные губы… Хэ Чэн и размазанная по лицу красная помада… Ха? Не позволяя Рыжему отстраниться и улететь в себя, этот шкаф поворачивает его лицом к себе и с чувством засасывает губы, язык — до полопавшихся сосудов. Рыжий конвульсивно дергается, мыча в поцелуй, толкается в туго сомкнутый кулак. Еще. Свободные пальцы Чэна касаются соска — деликатно сжимают, поглаживают затвердевший ореол. Ладонь на члене двигается не монотонно. Раскручивается в одну и в другую сторону, сжимает и разжимает фаланги, массирует уретру большим пальцем, опускается ниже, открывая головку. Рыжий сдавленно поскуливает, дергаясь. Ебануто яркие ощущения не заканчиваются: узловатые пальцы перемещаются ниже, к яйцам. Сгребают их бережно, массируют. Чэн разрывает поцелуй и удовлетворенно ловит губами короткий стон. Шепчет по-доброму, в самое налитое кармином ухо: — Нежный, — и кусает. Надавливает пальцами под мошонкой, нажимая аккуратными круговыми движениями; плавно ведет к копчику. Ошалевший от ощущений, Рыжий готов спустить. Он размыкает губы на испуганном выдохе: — Я сейчас!.. — но Хэ Чэн резко смыкает пальцы на основании его члена, не позволяя ни кончить, ни закончить фразу. Сам себе Рыжий так никогда не делал. В полнокровной голове нарастает стук — так можно? Так вообще можно? Щекотка на грани оргазма пузырится во всем теле, расходясь бледнеющими искрами от зоны гениталий. — Ложись. Охуевший Рыжий подчиняется, интуитивно верно истолковав, что ложиться следует на живот. — Не трогай себя, — слышит он в этом полыхающем, жарком мороке. Трогать себя? Он уже трогал. Думал, что знает свое тело. Ничего сложного. Это как поиграть на детском синтезаторе, издающим однообразные звуки в плоский пластмассовый динамик. Примитивный пердеж из восьми нот. Собачий вальс. То, что с ним сейчас проделывает Хэ Чэн — ебучая ария на рояле. И чем бы она ни закончилась, это будет феерично — даже если инструмент драматично взлетит на воздух. Ядерная боеголовка взорвется в нем и разорвет его на части… В трипующем сознании Рыжего образы сменяют друг друга резко, не успев схватиться до ответной реакции — тела, мыслей, чувств. «Ну, когда же?» — он пьяно оборачивается, в ожидании, что уже вот-вот… но в недоумении поворачивает голову обратно. Теплые руки проходятся от плеч до лопаток — наминают, растирают. Рыжий не понимает, какого черта его еще не ебут, но не может не тереться стоящим членом о простыню под собой. Просто, чтобы сбавить напряжение… Он хрипло стонет. От массажа по телу разливается такая приятная и необходимая нега, что рассыпанное в нем жгущее, болезненное возбуждение превращается в равномерно тлеющие угли. Это то, что нужно. Зависнуть над пропастью и поймать момент — распробовать на вкус и растянуть. Да… Кажется, теперь он понимает, откуда в Хэ Чэне такая выдержка. Сенсорная гурманика Рыжему внове. И как бы он ни потирался о постель в этой мокрой лихорадке, так просто уже не кончит. Плотность соприкосновения края головки со смятой простыней недостаточна. Нужно как минимум одеяло… Мышцы спины, задеревеневшие от тяжелого физического труда, отбитые кости и позвонки растекаются под чуткими пальцами Хэ Чэна, утопая в сладких волнах блаженства. Так хорошо. Рыжий всхлипывает — ему… Хорошо. Он утыкается лбом о край подушки, скрипя осипшими голосовыми связками. Слезы льются бесконтрольно. Никто никогда не делал для него ничего подобного. Никто… Когда Хэ Чэн заканчивает наминать и растирать его, Рыжий отирает сопли о подложенные локти. Со скоростью улитки вновь оборачивается через плечо. Чэн опускается на прежнее место. В одной его руке — черный квадратик презерватива, в другой — канцелярские ножницы. Поплывший Рыжий переводит осоловелый взгляд с рук на его подбородок. Он слышит: — А ты знаешь про трюк с ножницами? И наблюдает за тем, как Чэн разрывает упаковку и распрямляет гондон. Режет его вдоль, от закатанной кромки. — То же самое произойдет с моей прямой кишкой? — спрашивает он тихо, еле ворочая языком. Громадное эрегированное Чэна туда, очевидно, не поместится. В голову приходит смутная параллель с кроем и вытачками… Рыжий роняет на подушку хмельную, неподъемную голову. А может, это его член не поместится в крошечный латексный скафандр, вот и… Рыжий закрывает глаза. На ресницах снова собираются слезы. Рыжий всхлипывает, вяло собирая по крупицам осадок дурных предчувствий. — Смешной ты, — слышит он низкий, шершавый голос сквозь опаливший сознание черный туман, и для ушей он как для спины — пальцы. Успокаивает, рассеивает глупое наваждение. — Этот трюк, — Чэн опускается на локоть, демонстрируя щурящемуся сквозь соленую влагу Рыжему ровный квадратик латекса. — Тогда не знаю, — отвечает тот без эмоций. Тянется утереть разбухший нос и глаза. Хэ Чэн опережает — крепко целует под веком, оглаживает щеку. Жмурясь от новой внезапной ласки, Рыжий решается задать вопрос: — скажи, — зовет он хрипло, наблюдая за тем, как Чэн распрямляется и выдавливает лубрикант на разглаженную резинку. — Как больно будет? — Больно быть не должно, — спокойно отвечает Хэ Чэн, устраиваясь ближе к его заднице. Оглаживает ягодицу, — не зажимайся, — он отводит её вбок. Хмыкает, проглаживая пальцем вход и темную кожу вокруг. Рыжий, как перед нырком, вдыхает так глубоко, как только может. Утыкается лбом в сложенные локти. Зажимается непроизвольно, пока Чэн щупает и мнет ягодичные мышцы, раздвигает и сдвигает их, проводит вдоль горячей впадины, а затем и вовсе прикусывает рефлективно сжавшуюся дельту. Тискает. Лопатки Рыжего подрагивают. Он готов ко всему: к вранью о безболезненности акта, к разрыву сфинктера, к бесконечной длительности анальной пытки. Он готов ко всему. Но не готов к ощущениям, которые приходят следом за безобидной пальпацией. Входа касается холодное и скользкое. Быстро нагревается. Это не член, не пальцы и, конечно, блядь, не ножницы. Латексный квадратик. Что-то упруго-мягкое сверху. Заполняет, давит… совсем не больно. Стоп. Он рывком поднимает голову. Лубрикант, латексная пленка, язык, нежно облизывающий сжатое колечко поверх разрезанного презерватива. — Что это? — шепчет Рыжий, вытаращившись на край освещенного барельефа. Сегодня из него вывалятся глазные яблоки — если не кишки. Хэ Чэн делает… Рожа идет пятнами. Это не больно. Это охуеть, как... приятно. Массаж стал более локальным. Хэ Чэн раздвигает, оттягивает вбок ягодицы — натянутая кожа задевает мошонку. И что-то за поджавшимися яйцами. Что-то, от чего член до болезненного наливается соком. При желании бы Рыжий теперь не дотронулся. Нет. Он слишком чувствительный. Больно соприкасаться даже с простыней — Рыжий поднимает таз выше и сдавленно стонет, когда язык Хэ Чэна толкается глубже. «Блядь». И член, и рожа — даже пальцы на руках горят, будто готовы лопнуть на счет три. «Сука!» Он шумно выдыхает, подмахивая. Сначала едва, по инерции, но затем бесстыдно, двигая бедрами, кусая губы. Сгорая от стыда и наслаждения. Сладкая пытка… Она длится столько, что Рыжий готов ко всему, лишь бы её закончить. И чуть-чуть больше — чтобы она не заканчивалась никогда. Он не отслеживает, когда вместо языка внутрь толкается палец. Надавливает слегка, затем вновь сменяется языком. И так — до тех пор, пока свободно не заходит на две фаланги, жмет на стенку в сторону предсеменников, уходит… Рыжий дышит, как загнанная собака. Поволока перед глазами и в голове все интенсивнее пульсирует алым стробом. Хэ Чэн снова делает это. Гладит пальцем стенку, под уплотнением за ней — с одной стороны, другой. Делает круговое движение, от которого у Рыжего перед глазами разрывается салют. «Бл-ля-ядь», — плюясь слюной, низко рычит он, понимая, что сам уже активно насаживается на узловатый перст. К нему добавляется второй. Глубже. Они оглаживают обе половинки предстательной железы. Хэ Чэн был прав — это не больно. Это так разрывающе-кайфово, что мозг вышибает, словно пробку. Пальцы трахают его, то ровно входя, то сгибаясь и задевая костяшками по оба края от бугорка. Рыжий скрежещет зубами, пыхтит и — не стонет, нет. Три пальца. Растягивают и деликатно дергают. Снопы искр все ярче и сильнее. Из него вырываются звуки, похожие на бульканье проснувшейся хтони. — Хэ Чэ-э-эн, — потеряв контроль, рявкает он, глотая скользнувшую в рот каплю пота. С головки на простынь, растягиваясь в нить, падают вязкие капли предсеменной жидкости и естественной смазки. Терзающие раздразненную плоть мучители уходят. Рыжий мычит, сжимаясь и сжимая проклятое нутро — блядь. Нет. Продолжай. — Что? — невозмутимо спрашивает тот, опершись на руку. Нависает над Рыжим. Его челка, выбившаяся из уложенной прически, топорщится теперь и свисает на лоб. Глаза смотрят так же — проницательно и тяжело. Еще тяжелее — они не серые. Почти черные. Рыжий раздувает ноздри, когда Хэ Чэн поворачивает его к себе лицом за плечо. На зубах Рыжего пузырится слюна, глаза — дикие. Он говорит что-то. Что-то, что должно переводиться как «закончи это уже», но получается «в-в-вщ хр-рр». Он хватает Чэна за шею, цепляется, поддавшись вверх. — Что мне сделать, малыш? — жарко шепчет тот ему в ухо, придержав за спину. — Трахни меня, — плюясь, зло цедит Рыжий ему под горло. Будто одной этой мольбой готов уебать — перегрызть сонную артерию. Его пальцы требовательно сжимаются на загривке Хэ Чэна. Впиваются ногтями. Дрожат. Рыжий летит на простынь. Вскрикивает. Да! Хэ Чэн входит до упора. Да, сука! Он бредит. Крепче цепляется за сильные плечи, стискивает ногами талию Чэна, и орет, позабыв о долге, стыде и унижении. О том, как сам ненавидел пидорасов и как ненавидел Хэ Чэна за предложение сломать себя ради того, чтобы выжить. Чтобы его семья: мать, отец, он сам — смогли выкарабкаться, переступив через его — Рыжего — хребет. Эти ощущения не имеют никакого отношения к оставленному миру за порогом этого пентхауса. И ему абсолютно похуй, что он в эту самую секунду боготворит мужика, ебущего его на своей постели, как последнюю подзаборную шалаву. Потому что здесь нет ничего и никого, кто мог бы переубедить Рыжего в обратном: Ебаться с главой акульего синдиката — охуенно. Он выплескивается бурно, прострелив спермой до подбородка. Семя очень жидкое. Водянистое — совсем не такое, как Рыжий привык. Это последнее, что его волнует. Что волнует в принципе. Вообще. В целом. Очищающий катарсис забирает волнение и память о том, как опасно подставляться брюхом кверху. Он не помнит себя, когда, кончив, прижимается губами к шее Хэ Чэна и целует мокро, хаотично, благодарно. Рыжий, дрожа, вжимается в него так крепко, что даже если Чэн захочет отодрать его от себя, как паршивого кота, — будет тянуться обратно, пока не задохнется от тоски и боли. Сейчас он не понимает, где заканчивается собственное тело, а где начинается тело Хэ Чэна. Рыжий зря боялся — его член идеально вошел в паз. Мощные руки приходят в движение, и он конвульсивно стискивает его всеми конечностями. — Не уходи, — всхлипывает в полубреду. Он уже не чувствует заполненности там, где никогда не должен был. — Тише, — Чэн опускает его на постель. — Я сниму презерватив, — и только когда его губы впиваются в губы Рыжего, сминают, засасывают, тот успокаивается. Голова касается подушки, рассеянный взгляд — блика подсветки на потолке. Боли нет. «Готов?» Свет гаснет. Очертания медуз растворяются в темноте. Темнота — это Чэн. Да. Вдох.