Забыть? Нельзя? Остаться?

      Дело было вечером, делать было нечего. Вот настолько нечего, что Курильщик сидел в Четвертой, своей вроде бы близкой, но такой далекой и непонятной. С тихим шуршанием он водил простым карандашом, заточенным Крысиным парнем тем ножом, которым он за мгновение до этого пытался вскрыть состайника, по своему блокноту. Он любил рисовать, рисовать не в реализме, а как-то криво-косо, чтобы не угадать кто, чтобы горький вкус загадки оставался долго на губах после того, как кто-то рассмотрит наброски, так ничего и не поняв. Ему было достаточно, чтобы он сам понимал, что рисует между жирными серыми линиями, штрихами и совсем легкими невесомыми точками. Он рисовал своих состайников, но один из них — точно не отличающийся модельной красотой — появлялся часто, будто прискакал сам на листы, корча рожицы и тыкая пальцами прямо на своего художника. Грязный и острый, ребеночный и совершенно старческий, Шакал расцветал всеми материалами подряд. На одном из «портретов» он даже был изображен цветастой детской пастелью, такой яркий и нежный но все равно четкий и режущий, будто хищник замаскировался под бабочку.       Он чувствует себя в цепких лапах глаз, смотрит вперед, больше не склоняясь над незаконченным рисунком. На него насмешливо смотрит Табаки. Смотрит ровно как снизу, ровно как с того, как он начерчен самим парнем, отчего становится жутко. Отчего только он получался таким живым, настоящим? Он рассеянно смотрит в ответ, отчего губы напротив растягиваются еще шире, ухмылка уже отличается. Он такой не видел. Это его оживляет, ровно как и вопрос:       — Чего застыл, дорогой художничек? Или ты там что-то неприличное рисуешь? — до ответа он ловко выхватил его блокнот, как-то совершенно быстро двигаясь по комнате на кучу одеял. Он любопытно почти сует нос в грязные листы, нюхает их и гладит пальцами, отчего Курильщику кажется, что происходит что-то совершенно интимное.Такое, чего быть не должно. Его щеки и уши лихорадочно пылают, отчего-то отдают жаром в пятки. Он почти не надеется, что все это пройдет хорошо, ведь где есть Табаки — там что-то разве может быть так, как он хочет? Это был тот самый человек, на которого не работают ни планы ни ожидания. Хаос в человеческом виде!       — О-оо, — он тянет, разглядывая розово-голубой с желтым рисунок мелом, — вот этот мне нравится больше всех! Я заберу себе в подарок? Заберу-заберу-заберу? — он воодушевленно тараторит, чуть ли не облизывая рисунок, а Эрик точно считает, что сошел с ума. С каких это пор вот это безобразие и спрашивает о чем-то? Хотя он скорее вымаливал, заранее будто зная ответ.       — Конечно, правда у меня больше мелков нет, — он неловко смотрит на полного какой-то истеричной ярости друга, и его глаза невольно блестят от чего-то теплого, родного, будто большая призрачная теплая кошка пробежала по плечам, задевая висок длинным мохнатым хвостом. К нему в блокнот заглядывает Сфинкс, задумчиво спрашивая кто там вообще нарисован, и к великому удивлению всех, Табаки взрывается. Он подтягивается на руках, смотря ему в глаза с плещущим там искренним возмущением.       — Ты чего, мой прекрасный друг, совсем что ли не разбираешься в искусстве? О, позволь верному товарищу тебе все разъяснить! Смотри, это я, а вот тут есть даже ты, смотри, какой кошачий и интересный, ну до чего малыш Курильщик умница, подмечает какую-то ересь, до которой никому нет дела и впечатывает ее в листочки! Ну красота же красотущая! Я так разволновался от этого его рисуночка себя, что даже спросил его! Нет, такой подарище нужно держать в руках только с разрешения, иначе он потеряет всякую свою магию, всякое очарование и шарм!       Циммерман может только ошалело смотреть на эту сцену, пока Сфинкс только кивает, то ли делая вид, что слушает, то ли реально слушая вопли восхищения. Он, если честно, совершенно не понимал, как реагировать на такое, а потому только тихо сидел на одной из кроватей, рассматривая свои босые ноги и помет Нанетты, присохший к полу. В его ушах как будто звенит, когда Македонский аккуратно возвращает ему блокнот без одного листа, того самого, а потом впихивает в руки кружку кофе. Он благодарит его своим молчанием, заторможенно отпивает и пялится в стену. Чуть позже он только поймет, что этот момент был условным началом всего, тем, что запустило неостановимое колесо катиться вдоль по его дороги жизни, снося по дороге все, что было раньше привычно.       Почему-то он каждый день начал по кусочкам рисовать больше, рисовать ярче и ярче, вкладывая больше экспрессии. Ему почему-то казалось, что чего-то не хватало. Чего-то такого, что наделит его рисунки жизнью чуть больше, чем в них было. Он строго смотрит на недвижимых людей на бумаге, мечтая о чем-то несбыточном и великом. Но желание повторить жизнь было не единственным, что в нем поменялось. Каким-то боковым почти прозрачным чувством он понял, что изо всех сил вслушивается в слова Шакала. Его отрывочно-истерический голос уже не вызывал желания закрыть уши обилием сказок, но приятно убаюкивал громкими хриплыми нотами, будто гиений смех. Он все чаще задерживался на пороге при входе замирая трепетным оленем рассматривая размеренную жизнь Четвертой. У него иногда возникало ощущение, что без него они куда ярче, активнее. Он будто смущал их, в чем они пока упорно не признавались, играя в добродушие. Курильщик в какой-то момент даже расстроился, пока просто не принял факт, что ему вряд ли стать полностью своим. Не теперь, когда он не так давно в Доме.       В ночь разговора о Помпее он лежал на животе, тихонько чиркая портрет вожака в блокноте. Почему-то он выходил совершенно не так, как нужно. Каким-то картонным, пластиковым, будто манекен в магазине одежды, детская кривая фигурка из пластилина. Кукольный стеклянный взгляд, черные жесткие линии… По мнению самого художника, это было просто отвратительно. Он раздраженно смотрел на свою работу, и ее от уничтожения спасло только то, что разговор был интереснее, отвлекая его внимание от осуждения себя за то, что у него не получился этот мерзотный юноша. Плюсом была разве что интересная летучая мышка, совсем не милая и выглядящая болезным пятном среди не-мертвого и не-живого окружения. Парень положил блокнот себе на колени рисунком вниз, чувствуя голой коленкой — он сидел в широких шортах — как чернила оставляют липкое пятно на коже. Он был невероятно задумчив, почти не дышал. Что-то в нем как будто растаяло, потекло через глаза наружу, отбивая желание задавать вопросы про то, что как и почему ждет Помпея. Нет, у него все еще было великое множество вопросов внутри — но они вытекли с двумя крупными слезинками на его рукава. Почему-то казалось, что он и так знал. Но не знал в полной мере, что именно он знал. Было ощущение, что ему шепчет на ухо что-то, чего никогда не существовало. Беззвучно, без формы, смысла и слов. Даже без тихого шуршания, с которым обычно шелестит ветвями ветер, это было нечто иное. Сокровенно-темное, непонятное и тайное для понимания, оно просто вошло в него так, что он и понял это и не понял одновременно.       Он проснулся глубокой ночью. Ну, по крайней мере его внутренние часы говорили о том, что сейчас ночь. Спальня была тиха и сонлива, а Курильщик — наоборот — представлял из себя живую иллюстрацию к слову «сумасшествие». Он лихорадочно дышал, пока его мысли обрастали образами. Словно в бреду он потянулся за блокнотом, открывая на том самом никаком рисунке. Тихо и мрачно сверкнуло в полутьме лезвие канцелярского ножа. Оно змеей скользит по нежной коже, рассекая ладонь вдоль, а маленькими бусинами рубина кровь показывается наружу, сверкая драгоценно и наполняя легкие запахом железа. Эрик макает пальцы в рану будто кисть в краски и проводит резкую линию по шее нарисованного Помпея. Теперь он выглядел таким, каким должен. Мертвым. Он вытер кровь о какие-то тряпки и быстро захлопнул альбом будто сделал что-то постыдное. Алая густая жидкость, конечно, отпечатается на соседнем рисунке, но это было не так важно, не так критично. Главное — он сделал то, что хотел. То, что должен был сделать. Курильщик вновь вытер кровь и занырнул под одеяло, жмуря глаза до звездочек и треска в ушах, не замечая пристального взгляда из спящей кучи подростков.       Наутро он напрочь забыл о том, что именно привело его к такому действу, однако рука нещадно болела. Он сидел в коляске в ванной, поливая ледяной водой рану, когда услышал звуки сзади. Ну конечно, кто это мог быть, как не Шакал? Он быстро подъехал почти вплотную, и его глаза загорелись чем-то нехорошим. Он смотрел как раковина истекает розовым и хватает руку за запястье почти до боли, отчего парень шипит и дергается, но его состайник тянет на себя руку, почти вжимаясь носом в порез, слизывает кровь.       — Фу, блять! — Эрик дергает рукой на себя, отчего его состайник теперь уже правда вплотную, скрипнув колесом о колесо, впечатывает ладонью по лицу, отчего ровный длинный алый след разрезает поперек его губы и подбородок. Шакал скалится, отпускает бедного бьющегося синицей с силках Курильщика и плотоядно так облизывается, смазывая стремительно подсохшее багряное пятно на щеку рукавом.       — Хищник, отпивший свежей крови сбежавшей жертвы, больше не находит других зверушек такими аппетитными, ты знал? — он щурится по-озорному, его глаза сверкают очень неправильно и немного жутко, когда собеседник его отрицательно мотает головой, чувствуя, как невидимый кулак наматывает внутренности, сдавливая абсолютно все от ноющего сердца до легких, отчего ни слово сказать, ни вдох полный сделать, только смотреть на него взаправду как жертва, самый настоящий дрожащий кролик перед саблезубым зверем. Осознавая, что рано или поздно его съедят в полтора укуса.       — Теперь знаешь, вот же удивительный мир, да, мой прекрасный юный и очень вкусный товарищ? — он снова возвращает себе вид глуповатый и клоунский и оставляет в одиночестве, заставляя думать. Мысли почти физически перекатываются, только непонятно в какую сторону. Сначала показалось, что это был случайный урок биологии в лице того, кто не раз зачитывал на всю комнату нечто интересное из журналов, но что-то вопило, где-то на уровне интуиции, что эти слова имеют больше жирного подтекста, чем прямого смысла, и это не на шутку пугало. Что, черт возьми, Табаки постоянно было от него нужно? То одно, то другое, будто бы он играл с ним в горячо-холодно, понятно-непонятно, и все это одновременно, запутывая в клубок разнопестрых шерстяных нитей.       Он остается один, ополаскивает ладонь от чужих слюней и тупо смотрит на порез, сгибая руку в кулак и чувствуя слабую боль, приятно собирающую мысль в одну кучку. Холодными пальцами он трет виски, выезжает из ванной — дальше жить жизнь, стараясь не взорваться от обилия вопросов внутри. А глаз, пробирающихся ему под кожу, почему-то становилось все больше и больше. Они на контрасте будто впрыскивают в него живой огонь, от которого по телу шла болезненная дрожь. Медленно катится на завтрак, чувствуя, как жжет кожу его блокнот, будто предупреждая о чем-то, будто крича о чем-то очень важном, что он упускал из-под своего взгляда, обходил своим вниманием и просто напросто игнорировал. Что-то такое, с чем нельзя было делать ничего из этого. Просто опасно для себя.       А дальше все завертелось с такой силой, что этот дурацкий ураган событий пнул его в солнечное сплетение, лишая зрения, заставляя внутренне закашляться. Кроваво, мокро, так, что это не распространялось на его тело, существуя только где-то в тесных рамках разума, которые, кажется, сами тоже кровоточили от того, как крепко сжимались невидимые руки, пытаясь превратить Курильщика в одно лишь мокрое пятно. Резкий хлопок по ушам заставляет вынырнуть наружу изнутри, легкие горят, как наполненные горькой морской водой, но в глазах проясняется. Оказывается, он сидел, смотря на Помпея невидящим и неразумным взглядом, белея и покрываясь сеточкой пота. Теперь только в голове звенит от довольно ощутимого удара, заглушая разговоры вокруг до шепота.       — Ты чего его бьешь, ему и так хреново стало, отравился, что ли? — чей-то голос звучит с укором, но Циммерман решает ответить раньше, чем стол начнет обрастать обвинениями. Его голос звучит тише этого самого шепота, но идет тяжелее, чем гортанный крик.       — Спасибо, я… потерялся. Просто почувствовал… что-то.       Он медленно приходит в сознание, вдыхая глубоко и свободно и радуясь этой возможности как никогда раньше. Сбоку заливается смехом Шакал.       — Вот знал бы я, что ты можешь благодарить меня за то, что я тебя бью! — он хлопает в ладоши несколько раз, выражая всей своей сущностью истеричное веселье и всматривается в уже почти розоватое лицо, царапая взглядом кожу до чувства, что его глаза были головками спички, а он весь — той полосочкой сбоку от коробка. Внезапно лицо напротив становится задумчивым настолько, что почти серьезным.       — А что почувствовал-то? — кто-то из проходящих мимо пошутил, что натура человеческая такова, что мы в любой момент времени что-то чувствуем, вот удивил, но Табаки лишь цыкнул на этого гения, впиваясь внимательным взглядом в колясника. Тот моргнул несколько раз, стараясь подобрать нужные слова, а затем уже чуть громче и увереннее произнес:       — Я почувствовал, что этот день будет просто отвратителен. И еще что должен понять все сам, но не совсем понимаю, как. Будто меня продели в игольное ушко и вышили мною конец этого дня. Мокро, грязно, но ощущение такое знакомое… — он трет по раненой ладони пальцами, морщится от боли. На него удивленно смотрит Четвертая всем составом за исключением, конечно же, хитрой скалозубой морды, которая за ним следит уж не один день. Он как будто все знает. Как будто все и сам видит, заметил с самого начала. Черный потрепал его по голове, портя и так не особо аккуратную прическу, заглядывая в глаза, ища что-то свое.       — Друг, ты главное не давай этим паразитировать на твоем мозгу, а то станешь таким же задохликом, — он хмурится, замечая боком как его передразнивает Шакал, размахивая руками так, что почти уронил тарелку с кашей на пол, но большее его возмущение вызвала почти прозрачная на самом деле улыбка его приятеля, которую выдавали только морщинки у глаз, светящихся чем-то… чужим. Таким далеким от блондина, таким пыльным, начинающим пахнуть сыростью, ржавчиной и Домом. Именно тогда, кажется, он потерял его с концами.       — О! Боишься, что он перестанет потакать твоим дурацким желаниям отказаться от всего того, что так глубоко ранило? Не переживай, его никто не заставит так сделать, он сам примет решение, — злость на покрасневшем лице вызывает лишь издевательскую улыбку.       — Знаю я ваше право выбрать самостоятельно… Завернете так, что муравей капустой покажется и будете рады, — он плюнул под ноги, убираясь из столовой, провожаемый разного рода взглядами.       Курильщик подумал о том, что он чувствует себя предателем. Черный подумал о том, что чувствует себя преданным. Они были одинаковы в этом общем негативе, но даже со стороны были видны некоторые оттенки разницы, которые перемешивали эту сцену ссоры в неясного рода грязный коктейль из стакана разочарования, литра обиды и бочонка вины.       В остальном же ничего не поменялось, оставляя только тень страха, которая постепенно — с движением солнца по небосводу — покрывала Дом.       Коридоры, спортзал, хороводы и крепкие руки. Руки! Главное — чтобы руки у всех были заняты, иначе… иначе что? Они стояли, все на виду, не шевелясь, кто-то даже не дышал. Среди таких был и сам Эрик. У него в голове и вовсе стало мутно и дурно, он смотрел на происходящее будто бы во сне. А вдруг он и правда спал? Или спал раньше, а теперь все болезненным порочным кругом повторялось раз за разом? Он не выдержал и хрипло-нервно хмыкнул, смотря, как Помпей идет к центру этого самого живого круга.       По ощущениям — он мог с точностью до секунды сказать, что будет дальше. Отсчитать жалкие три секунды до конца, хлопнуть по-детскому в ладоши в момент, когда сталь беззвучно проткнет шею, моргнуть ровно в тот момент, когда тело упадет на пол, топнуть ногой, когда сердце остановится.       Конечно же, он этого не сделал. Тело свело этим самым отвратительным чувством дежавю, таким, что зачесалось что-то под позвоночником изнутри, мерзко, протяжно. Его лицо побледнело, покраснело и позеленело по очереди, он совершенно точно не был готов к этому, чувствовал что-то или нет. Он вообще не представлял, как можно быть готовым к чему-то такому. Опомнился он уже в стайной Четвертой, бездумно сверлящий стену и полулежа в груде сложенных пледов, матрасов и подушек. На этот раз у него в руках не было знаменитого Македонского кофе, но рядом толкался неудобно Шакал, чем-то булькая и звеня, поглядывая въедливо так.       — О, нежный наш, очнулся? — состайник торопливо сует ему под нос что-то, что пахнет так остро, что места в легких будто бы становится два сантиметра квадратных. На глаза наворачиваются слезы, по лбу течет капелька холодного пота. Слышится только хихиканье, после чего это перечное нечто вливается в рот, а сухие горячие пальцы закрывают рот, нажимая на подбородок и верхнюю губу. Курильщик глотает, все еще находясь наполовину в состоянии нестояния, и напиток обволакивает его горло и желудок, ударяя по голове внезапной четкостью зрения. Такой, что кажется, что он видит каждую пылинку, каждую клеточку абсолютно всего вокруг, каждый миллиметр…       — Какого.? — он кашляет, жмурясь до цветных бликов, а потом резко вдыхает воздух и чувствует, как медленно становится легче дышать и думать.       — Ты почти отрубился после недавних событий, бедному Горбачу пришлось катить твою колясочку к нам и перетаскивать тушку, — в ответ неловкий смех и кроткая улыбка в сторону помощника. Несмотря на то, что он все еще не мог до конца принять ситуацию, эта мелочь заставляло отвлечься совсем капельку, почувствовать, что он не один. У Курильщика в целом была такая проблема — он боялся чувствовать себя совсем отрешенно от толпы, но каждый раз будто бы специально отдалялся от всех вокруг. Он не знал, почему так, но все повторял этот круг из страха и ухудшения. Но в этот момент… хотелось прикрыть глаза и слиться с окружением. Парень не совсем понимал, плохо это или хорошо, но скорее был за, чем против.       Его руки потянулись куда-то вбок, достает блокнот. С тихим треском страницы отлепляются друг от друга, коричнево-красноватые и шершавые, с засохшей кровью. Однако через это пятно просачивается контур, черные куски лица и фигуры, две мертвые фигуры. Те самые — Помпей и его летучая мышь. Оба мертвые, но, к его ошибке, немного не такие, как в этот страшный день, который только собирался закончиться.       — Как думаешь, он встретится на том свете со всеми своими питомицами? — ехидно спрашивает Шакал Табаки, не вырывая блокнот, но смотря в него своим обыкновенным взглядом, как-то невообразимо быстро оказавшись рядом. Ответ в голову пришел сам собой:       — Только если нет разделения на Ад и Рай. Я бы, конечно, поглядел, как его облепит со всех сторон кожистыми крыльями, но… Кто его знает, вообще, есть что-то после смерти или нет? — непривычно для себя роняет слова, прикрывая блокнот и падая головой на подушки, задевая волосами ноги Слепого, который только фыркнул, не сдвигаясь, забавляясь представлением и слушая, что такого интересного происходит. Он уже не был испачкан кровью, но от него веяло ей на каком-то внутреннем уровне, будто была запятнана аура, а не тело. Это заставило слегка поморщиться, но запах был не одним из настолько–уж и противных. Он просто… слегка пугал, был непонятным, как неизведанный кусок земли, которого даже на карте не нарисовали.       Эрик откинул блокнот в свои вещи, закрыв и думая о том, что желание рисовать после этой ситуации размыло потоком эмоций. Хотелось свернуться где-то под одеялом и закрыть глаза, ограждая себя от всего вокруг, такого чужого и страшного… Одновременно с этим у него было совершенно собачье желание подобно тому, чтобы высунуть голову в окно машины и подставить голову холодным потокам ветра, ловя ртом прохладу. Знать или не знать? Тяжкий мыслительный процесс, похожий на болезненное битье об углы стен или сладкое и мягкое словно подушка неведение? Не понимая, что в целом стоит делать, чего опасаться и к чему стремиться, Циммерман основательно завис.       — Когда выбираешь из нескольких вариантов, обращай внимание на тот, который кажется страшнее других, — его взгляд натыкается на глаза Слепого, который сел, почти нависая над ним так, что кончики его матово-пыльных угольных волос касались груди Курильщика, который теперь боялся даже шелохнуться, однако по некоторому новому обычаю не мог сдержать слов:       — А сам ты разве выбираешь такие варианты? — он впервые так близко рассматривал его лицо, удивляясь как этому факту, так и чертам этого невообразимого, такого, какого специально не придумаешь, вожака. Его широкий рот и серебристые омуты вместе с общей бледностью придавали ему вид немного неземной, но полностью отображающий характер. Тот в ответ растянул губы еще дальше по щекам почти до ушей, становясь похожим на призрака-лягушку,       — Нет.       Вот так просто. Без объяснений и выкрутасов, так, как мог только он и не мог никто. В ответ на это юноша смог только немного истерично рассмеяться. Ну да, как он мог забыть, что ответы в Доме он либо не получает, либо додумывает, либо должен выискивать среди тонны текста?       — Попробуй поверить мне, вдруг что выйдет, — он почти мягко усмехается и встает совершенно не грациозно, мазнув прядями по лицу — в нос ударяет запах мха и хвои вместе с сыростью и чем-то совершенно неприятным. Примерно похожего оттенка чувства были от этого диалога в целом. Это многообразие пугало, удивляло, настораживало и — с другой стороны — было почему-то ожидаемо. Иногда Курильщику казалось, что даже Сфинкс — и тот не то, чтобы до конца понимает своего приятеля, хотя они и выглядели близкими друг другу людьми.       Глаза медленно слипаются, а в голове перетекают сомнения. А чего он боялся больше всего? Едва попал в новое общество, тут же оказавшись в одной довольно небольшой комнате со взрывным Лордом, от которого он ожидал ненависти и с тем же Лэри, от которого он ее и получал — как подобает любому Фазану, которым он все еще себя считал. Он получил и хороший опыт, такой, например, как Ночь Сказок, и плохой — одно убийство Помпея чего стоит! Кажется, бедный Эрик и вовсе начал сходить с ума по-домовски, совершенно точно не зная ничего, но чувствуя и видя каким-то подкожным слоем то, чего на самом деле-то и не было, но что сколопендрой заползло в ухо во сне и отложило личинки прямо в мозг. Страшно было, на самом деле, совершенно все. Вот не привык он проводить время с непредсказуемыми людьми. Его бывшие состайники были до слез простыми и понятными. Свод каких-то тупорылых правил, полный бред с тем, чтобы не выделяться, повсеместный скрип голосов и колес — это было не родным, но совершенно не пугало. Он провел не так уж и много времени, чтобы понять, кто он тут. Был ли он вообще кем-то? Была только одна зацепка — чисто по ощущениям что-то перестало тянуть, будто крюк, что прикрепили за кишки ранее, отпустили, оставив только кровоточащие раны, которые нужно самостоятельно залатать, поняв смысл подобной рыбалки и причину ее окончания.       — Страшно… И чего я могу бояться такого, что выбрать? Избиения от Лэри? — он шепчет, почти не шевеля губами, размышляя и иронизируя над непонятными словами. Вот такая у него была реакция на все непонятное, на все опасное — злые шутки, отстранение от происходящего и желание уйти, нет — сбежать. С принятием у парниши точно были проблемы.       — И чего тебя все о Лэри тянет, влюбился что ли? — Табаки юркает под одеяло рядом, прикрывая им и подмерзшие пятки Курильщика, который от неожиданности чуть было не подпрыгнул.       — Чего? Да он же меня колотить любит! И все из-за того, что я Фазан!       — Как раз потому, что ты ушел из них, а они из тебя — нет. Понимаешь, к чему я? Невозможно выбрать что-то тут, когда головой ты все еще там. Тут надо или отказаться от выбора или переползать туда, где ты есть.Что думаешь? — он, как обычно, отвечает на все вопросы, но не так, как хотелось. Но теперь Циммерман слушает, хмурясь и почти видимо напрягая извилины мозга.       — И что такого произойдет, когда я пойму, кто я?       — Увидишь, — он млеет и ершится котом, довольный, что его маленькая жертва для болтовни проглотила крючок и начала интересоваться его словами по-настоящему. Что-то такое видел он в этой почти что мыши серой, что-то такое, что Шакал всегда смотрел на Курильщика и абсолютно точно не понимал, отчего его не любят. Подумаешь, иногда подбешивает, зато каков милашка! Такой весь маленький и глупенький, не понимает ни черта, зато пытается за неумением воспринимать информацию на языке Дома перевести его на свой, «обыкновенный», почти наружный. Интересно, его можно подтолкнуть в другую сторону? Что тогда из него выйдет? Вот так слегка подманипулировать и перевернуть историю, наблюдать затем, как строго выстроенный сценарий ломается, пытается восстановиться, но безуспешно — и в конце концов принимает новые правила игры, позволяя довольно гибко изменять все, что хочется.       — Увижу…а куда мне смотреть? — хлопает глазами, когда его собеседник тоже хлопает — но ладонями по одеялу по бокам от себя.       — Правильный вопрос! Смотри внутрь, не ошибешься! Внутрь такой штуки, как знаешь, душа! Она любит хорошенько так поболтать, открыть пару секретиков и нашептать важное, но только когда видит на себе чуткий взгляд! Она такая дама — жадная до внимания! Не обделяй ее, научись слушать и слышать — и тогда все будет понятно, мой полутораглазый друг! — на это в ответ он только и смог, что кивнуть, приоткрывая один глаз и разглядывая знакомого через шторку ресниц. Вопросы на язык больше не падали.