δεύτερος
17 июня 2023 г. в 15:58
На следующее утро он проснулся с хорошим предчувствием. Если можно говорить так, обходя видимое и уделяя внимание самоощущению, в зеркале он увидел меньше серых фазаньих перьев, чем было даже на день назад. Циммерман легко провел ладонями по рукам от плеч и вниз – будто бы отмахиваясь от этих самых черт самого себя из прошлого, не совсем понимая, хочет он этого или совсем другого. Как бы там ни было, ему почему-то хотелось верить словам своих новых знакомых, очень хотелось.Он не знал, о чем они говорят без него, не знал, является ли это все частью одной большой шутки, в которую пытаются втянуть и его, но очень хотел верить. Верить,что он – обычный подросток, каких множество снует по улицам, но который оказался закрыт в богадельне с на первый взгляд психами – сможет просто нормально жить, не оказавшись бесправным изгоем и в Четвертой, как произошло в предыдущей стае. Он часто сравнивал себя с разными группами людей тут. И, если честно, не находил сходства ни с кем. Будто что-то было против, что-то куда более сильное, чем его желание понять и принять ситуацию.
За трудными мыслями часто и не понимаешь, как проходит время, особенно если в спальне стоит строжайший запрет на часы. Курильщик к этой особенности уже даже почти привык, определяя время чуть ли не по уровню влажности в комнате, в основном все же опираясь на освещение снаружи. И вот он сидит в коляске в приоткрытых дверях, наблюдая за повседневным и таким живым: голосящий Табаки, скучающий по увезенному черт знает куда уже месяц как Лорду, Сфинкс, который едва терпит это и Черный. Последний открыто показывал свое отстранение, казался таким темнющим пятном, которое не отражало от себя свет общего настроения. Было заметно, что постепенно – когда парень перестал искать везде тайный смысл и игру, как бы ни хотелось – все вокруг становилось все более настоящим, теплым и светлым. Еще немного – и язык повернется на слово “родным”. Однако это также значило и полную изоляцию от Черного – а тот казался хорошим парнем, с которым можно поговорить. Но, к сожалению, он уже записал его в список психов, неизлечимых и не поддающихся логическому обоснованию. С улыбкой Эрик думал о том, что это можно считать неким пунктом “вливания” в коллектив. Если так, то он успеет найти собеседника, пока есть время, верно? И вовсе необязательно искать их только для того, чтобы побаловаться назло запрещенкой-Наружностью, как это было с крупным блондином.
– И чего в дверях стоишь? Надеешься подслушать что-то для своих заговорчищеских мыслей? – совершенно по-доброму шутит Горбач, пальцами расчесывая перья на крыльях своей питомицы, отчего та млела, прикрыв глазки-бусинки. После этих слов пара взглядов перевелась на вход в комнату, и Курильщик нервно растянул губы в подобии улыбки, неловко до нелепости слезая с коляски и направляясь, криво подпирая себе путь слабоватыми еще руками. Он заговорил только когда поудобнее устроился, почти физически чувствуя на себе интерес толпы.
– Я просто хочу понять вас, – он выглядит почти жалко, особенно когда встречается глазами с Черным, который на это раздраженно цокает, будто окончательно принимая свое поражение в том, чтобы сделать из новенького нормального человека, – и иногда смотрю, как вы живете, чтобы не задавать глупых вопросов.
Он прячет лицо за уродливой подушкой, которую кладет на колени словно рыцарь – щит. Он боялся. Боялся, что его засмеют, что не примут и только оттолкнут, если он скажет прямо о своем желании стать частью коллектива. Головой он был готов на насмешки – за признание в одиночестве и такие идиотские попытки что-то предпринять…
Однако всего этого не было. Когда он услышал тихий скрип ткани, как если кто-то приближался со спины, он зажмурил глаза так крепко, что в темноте перед глазами побежали искры. Когда его вельветовую защиту откинули в сторону, он сглотнул мешающий дышать ком в горле… Это было напрягающе, страшно, почти как если его вели на казнь. Однако никакого удара за этим не следовало. Однако следующий жест состайника все равно выбил весь воздух из его легких своей неожиданностью.
– Добро пожаловать Домой, Курильщик! – Шакал стиснул его в горячих объятиях, сжав горячими руками спину. Он смеялся и улыбался, выглядел так, будто получил самый желаемый подарок на день рождения. Циммерман только и смог, что тоже улыбнуться – уж больно это было заразительно – и положить ладони на плотную ткань жилета, пальцами чувствуя ее неровности, сердцем – тепло, а мозгами – что этот момент был особенным.
– Спасибо, – едва дышит и шепчет, пряча взгляд в плече, разглядывая узор переплетения ниток , боясь поднять глаза на остальных ребят. Его щеки запылали будто в лицо дунул жаркий летний ветер, будто прямо у его лица открыли включенную и нагретую до максимума духовку. Это было…хорошо. Даже лучше, чем хорошо. Когда его отпускают, бока и спина все еще покрыты легким налетом прикосновения – что-то такое незаметное на первый взгляд, уютное, то, что заполнило воздух по всей комнате против воли и что почувствовал каждый находящийся в ней.
По ощущениям, именно тогда с него слетели последние перья.
Однако такое настроение в комнате провисело только до следующего дня, так как потеря “брата по оружию”, похоже, слишком сильно повлияла на духовное равновесие Черного. Он мерил комнату широкими шагами, скрестив руки на груди и нахмурившись страшно. В этот момент там была вся стая, расположенная кто где, но так, чтобы слышать его. Началось все, казалось бы,невинно. Горбач подошел к Курильщику с полосатым вязаным носком и спрашивает про подарок. Тот коротко отвечает “фломастеры или мелки”, на что черноволосый серьезно кивает, записывая, видимо, себе в мозгу список того, что кто хотел.
– А что, ходячие ноги не хочется уже? Или ходить не так важно, когда долбанутые приняли под свое крыло? Что? Стал такой же, следуешь их тупорылым правилам, которые не понимаешь? Или уже придумал всему свое значение? Ты же у нас художник от слова худо! – он подошел вплотную к своему бывшему приятелю, хватая его за запястье до синяков, привлекая внимание. Тот зашипел от боли и дернулся.
– Новые ноги не уместятся в носок,если ты вдруг не знал… ай! Отпусти, – он вырвал руку и начал растирать покрасневшую кожу пальцами, – и успокойся, что на тебя нашло? – в ответ на это он слышит целую тираду о том, что Эрик был единственным человеком кроме самого беснующегося, который не боялся говорить на темы, которые не обсуждались кроме как шепотом, и теперь он даже боится за его будущее – после выпуска. Каким оно будет, если он успеет проникнуться общей шизофренией? Терпение заканчивалось.
– А почему мое будущее может измениться? Измениться в какую сторону, прости? Ты даже не знаешь, что меня может ждать, чтобы как-то переживать. Как захочу так и будет, в этом и прелесть будущего, не так ли? – он откидывается назад на подушки, закрываясь одеялом почти с головой – заканчивая диалог, на деле не желая его даже начинать.
Он продолжает лежать, втиснув голову между двумя подушками наподобие наушников для приглушения звука. Черный что-то ответил – но он услышал только мягкое нечеткое бормотание и четкий Шакалий смех. Вот кого, а его ни одной затычкой не заглушить! Это было просто смешно, смешно до нелепого и до глупой улыбки на губах. Как итог – Черный не выдержал и покинул комнату с громким скандалом. Никто удивлен не был. Только тогда парень приподнимается на локтях и с тихим смешком дослушивает разговор про бедную собаку, которую ушедший бунтарь будет спускать на состайников и падает на подушки, куда к нему подползает Табаки.
– А если я тебе с Летунами самые лучшие маркеры достану, ты меня ими нарисуешь? – он ложится головой на грудь Эрика и смотрит снизу вверх с жалостливой улыбкой, такой фальшивой, что понятно, что непонятно, что же он думает на самом деле. Он весь был именно такой – насквозь честный и открытый, но ни одна из этих честностей не была настоящей. Все это было как будто гранями одной большой блестящей и светящейся изнутри шутки. Но опыт общения с людьми Четвертой да и в целом Дома подсказывал, что воспринимать своих состайников исключительно с одной стороны – большая ошибка.Курильщик только учился многогранно смотреть на мир, и это было таким удивительным опытом, что пока даже не нравилось, ударяя его по лицу то плохим, то хорошим. Он взглянул на своего собеседника, кладя руку на его макушку. Волосы Шакала были густые и жесткие, непослушные и ни в какую не хотящие составлять что-то похожее на прическу. Они пахли дымом и чем-то пряным, будто сверху присыпали порошком корицы.
– Если хорошо попросишь, то может и нарисую, – он шутливо тянет его за пряди пальцами и улыбается. Маркеров у него еще здесь не было. Так что благодарность дарителю он обязательно бы так высказал, но ему самому этого знать вовсе необязательно. Хотя тот все равно только хихикает, обещая сквозь смех хорошенько так попросить. Настроение после этой короткой сценки приподнялось – вот уж кто может отвлечь от ссоры, как ни Шакал? Он, кажется, умел в принципе почти все. Исключениями были возможность быть тихим и не беситься по мелочам. Хотя именно в этот краткий момент он был именно таким – напоминающим уличную собаку, что положила свою грязную лохматую морду на протянутую ладонь. Это отдавало сладким теплом где-то вниз по горлу, вызывало мурашки и заставляло задуматься: может это и есть – дом? Дом в обширном смысле, не как то место, где кровные родственники собираются за одним столом, но чувство родства на сердце, люди, которые связаны чем-то иным, загадочным, почти волетно-внутренним, живые стены, говорящие с тобой на миллионе языков и атмосфера общая, пугающая немного, но обволакивающая целиком и полностью как кокон для будущей бабочки.
Курильщик стоит у окна, куда подошел после того, как через стекло махал Македонский, чтобы посмотреть, что там такое. Редкий дождик накапывал свою песню, падая на подставленное гостеприимно лицо Табаки – вот уж главный любитель непогоды. Его волосы слегка только намокли, потемнели и блестели в остатках солнечного света, отчего завитки отделялись друг от друга, составляя интересную прическу. Он не видел лица, не видел эмоций, оно сильно довольным он не выглядел даже с такого приличного расстояния. Полило сильнее. Парень сидел в коляске, поднимая голову вверх и ловя губами холодные капли. Поднимал ладони вверх, ловя своими ладонями непогоду будто хотел запереть ее в одной из своих баночек. Отчего-то сердце наполнилось печалью только от одного вида его. От этого все внутри свело – то ли от страха, то ли от нежности. Что-то разноцветное, перетекающее оттенками. Тут состайник поворачивается, и через толстые стекла его взгляд впивается насквозь. Машет рукой, тянет к себе – зовет. И Эрик просто не может не пойти, скатившись по коридору в лифт, а из него – по хиленькому пандусу – во двор. Подъезжает ближе, всматриваясь в лицо и точно видит – что-то не так.
– Ты плакал? – вопрос падает неловко и неуместно, будто камень в лужу – плеск усмешки собеседника и есть весь ответ. Потом он вздрагивает мелко всем телом. На улице было достаточно холодно, и пусть сам Курильщик и выскочил под дождь не накинув ничего на футболку, он недовольно ворчит:
– Нечего в такой холод грустить тут, – сам он будто и не чувствует ветра, не чувствует, как прилипает к спине и плечам влажная ткань, только видит его. Его. Такого маленького сейчас, слабого, нет, это точно была нежность. Циммерман тянет руки вперед, подается торсом и едва не падает с коляски, когда в его объятия падает Шакал. Нежный и искренний, он всхлипывает впервые заметно для себя. Это ломает все изнутри, строит заново, распускает по легким жидкий огонь, что не оставляет и сантиметра прежних устоев, отчего перед глазами темнеет и глаза становятся такими же влажными. Это было волшебно, ужасно и прекрасно, как первая доза наркомана: все вокруг искрится, чувства обостряются, получая неожиданный для организма прилив чувств. Но это было лучше. Это было почти не больно.
– Эх, Курильщик, я же быстро привыкаю к хорошему! Не разбалуй меня смотри, – он довольно отстраняется, согретый душою, но все еще трясущийся от дождя, что полил еще сильнее. В ответ он только закатывает глаза. А там успевает подойти Македонский, спрашивая, надо ли их поднять по скользкому спуску. Конечно же, это было необходимо.
Позже они сидели под пледом в сухой одежде, лохматые от полотенец, подсохшие и сонные. С одинаковыми улыбками, алыми щеками и легкими, полными дождевого воздуха, пряного и свежего, значащего куда больше, чем природное явление.
Эрик тогда и уснул, прижимаясь щекой к острому плечу друга, проснувшись лишь наутро и поняв, что у него довольно сильно болит горло. Но это было ничто по сравнению с Табаки, который по пробуждении спрашивает, который ныне час. Это означало, что он как минимум при смерти. Стоило всем замереть в ужасе, как он, деловито осматривая убегающего из спальни Мака, притягивает к себе свою жертву-Циммермана ближе, защищаясь им как щитом от недоброго блеска в глазах состайников. Эта жертва только жалобно пищит, но сдается, безропотно, когда о его пижаму вытирают сопли и слюни со слезами, гладит по голове, перебирая ещё более лохматые, чем обычно, волосы. Табаки от этого уменьшается, становясь почти незаметным, запуская ледяные руки на чужую голую горячую спину, заставляя прошипеть от пронизывающего холода.
– Чего ты хочешь, чудовище? Боишься, что начнут лечить? – начинает переговоры Сфинкс, обходя парочку и так и так, но не находя, где заканчивается Курильщик и начинается Шакал. Вот же склеились! Тот обиженно надувает губы с щеками вместе, смотрит оскорблено.
– Я хочу всего лишь нежного обращения с умирающим! – он с улыбкой получает это обращение, когда скупой ранее на любые контакты парень кладет его голову себе на грудь, разминая мягко пальцами его шею и спину, сощурив глаза так, что понять его отношение к ситуации было невозможно. Он то ли был доволен, то ли нет, то ли вообще относился со вселенским равнодушием. Это было совершенно непохоже на того шебутного Фазана, которого Четвертая приняла у себя. А потому внимание было пристальным, вдруг что.
– Кто ты и куда ты дел Курильщика? – емко спрашивает Лэри, с сомнением рассматривая представшую перед ним картину. Отвечает, на удивление, не он. Слепой, сидящий на подоконнике, уставился своим взглядом в сторону голосов, выглядя загадочной и мрачной птицей откуда-то из времён динозавров.
– Не волнуйтесь, похоже он просто решил, что мои советы достаточно приличны, чтобы к ним прислушиваться. По крайней мере, из ваших разговоров оно выглядит так.
Как обычно, совершенно неэмоциональный. Кто бы мог подумать, что он сделает исключение для такой ситуации.
– А нам позволишь узнать, что за совет такой был? – с опаской тянет Черный, приподнимая бровь.
– Нет. Оставлю это между нами, – равнодушно отворачивается к окну будто бы мог скинуть нежелание говорить на любование природой. На это Сфинкс тяжело вздыхает – он слишком хорошо знал привычки своего друга, так что ответа они не дождутся примерно никогда.
В это время под массажем Табаки совершенно размяк, перестав мелко трястись, в целом выглядел не так уж и плохо. Он лежал головой уже на подушках, когда Эрик сидел у него в ногах и разминал колени, которые по словам больного ужасно болели. Было очевидно, что он его просто эксплуатирует, очевидно даже самому "доктору", но отчего то он продолжал играть в эту странную игру, по окончании которой он лег рядом, закатывая в кокон из одеял и оставляя поцелуй на лбу, отчего "пациент" гаденько хихикнул.
– Не боишься, что я заражу тебя? – он бы высунул руку, но был замотан слишком сильно, да и растаявшие от ласки мышцы бы ни за что не стали работать достаточно резво для такого. Потому оставалось только болтать, но тоже не очень активно – сил было маловато.
– Я же тебя не рот в рот целую, да и под дождем мы одним вообще-то мокли, – кто-то сбоку закашлялся – кажется, Лэри – и спешно покинул стайную. Видимо, чтобы точно не увидеть, как Шакал целует кого бы то ни было в губы. Курильщик рассмеялся, а потом закашлял – больное горло подступило его по полной. Теперь уже несостоявшихся сиделок не останавливало ничто…горячие ванные, молоко с медом, но это все, в целом, не портило впечатление от лечения ласковым обращением, которое устроил ранее Шакалу его состайник.
И только глубокой ночью, тогда, когда ни капли света не проливалось в комнату, Курильщик лег поближе, касаясь горячими сухими губами губ сонного Табаки. Тот сначала было хотел прокомментировать это, но потом только широко оскалился – это было понятно и не смотря – и притянул к себе ближе, цепляясь пальцами крепко за воротник и оставляя поближе к себе такое приятное продолжение. Пожалуй, если оно продолжится так и далее, плюсов от болезни будет куда больше, чем ощутимых минусом.
И если инициатор этого небольшого поцелуя хотел лишь попробовать, узнать, что выйдет, если он едва коснется губ того, что вызывает столько странного трепета, то получатель этой награды тащился будто удав по стекловате, беззвучно сминая губы не решающего оторваться Эрика. Это было опасно, оттого будто более желанно и загадочно. Шакал был на вкус как варенье из шишек, хотя парень точно был уверен, что никогда не пробовал его. Сам он немного отдавал мёдом с молоком, которым их поили, и что было странно, что на чужих губах этот вкус смешивался с чем-то ещё, создавая неповторимые ощущения чего-то пряного на губах, такого колючего, хвойного и терпкого.
Они оба дышали тяжело – быстро и поверхностно, чтобы было тише. В лучах луны они казались друг другу чем-то непостижимым, волшебным. Будто кто-то сверху подсветил волшебным прожектором только их. Романтика разрушилась стоило одному из них громко зевнуть – заразительно настолько, что не выдерживает и второй. Под тихое хихиканье они ложатся под общие одеяла, прижавшись бок-к-боку, прикрыли глаза и уснули. Все было так просто, но и усложнять жизнь смысла никакого не было. "А смысл… смысл должен быть во всем! Просто свой собственный" – сказал бы на это один из поцелуйщиков.