Ты надень лицо чужое

***

— Костян, посмотри на меня.       Костя не сразу понимает, что к нему обращаются — от Князя собственное имя слышать непривычно и, как-то, на самом деле, неправильно. Что бы это могло значить лучше не думать и Костя малодушно не думает, приподнимаясь на локтях.       Князь стоит перед кроватью и смотрит, шторы здесь блэк-аут и хуй разберёшь выражение, какие-то полутона, но Костя, как актёр, существо восприимчивое и воспринимает кожей взгляд, широкими мазками его изучающий. Это что-то новенькое, раньше с ним Князь не заговаривал больше необходимого минимума. «Планов нет? Хорошо, значит ко мне» — вот и все их разговоры за пределами съёмок, где это мера вынужденная — мысли Князя, увы, он читать не умеет. А было б полезно.       Очень не хватает в такие моменты Горшка. — Смотрю. Ничё не вижу.       Князь хмыкает откуда-то сверху, но матрас не прогибается, значит, ещё стоит. Косте надоедает полулежать, опираясь на одни локти, и он садится, скрестив ноги. Горбится по-горшковски, привычно и не особо следя за тем, что делает. Мама бы ему по спине так вдарила за это, ой-ёй…       Молчание, сгустившееся в полумраке киселём, давит осязаемостью своей, облепив со всех сторон. Нервишки у Кости шалят: чёрт разберёт, что в башке у Князя творится, чужая душа — потёмки, а Костя чёт нихуя не понимает. И что ему теперь делать? Первым заговорить? А что говорить? «Да ты заебал пялиться, выеби меня блять уже, пока мне ещё не стыдно тут с тобой голым находиться»? Не, нахуй, слишком честно. Косте не по себе, когда он представляет, что на такое Князь бы ему ответил. Нахуй послал, скорее всего, и был бы прав. — Я одну такую штуку хочу сделать, — задумчиво тянет Князь и шуршит чем-то, похоже, одеждой. Аллилуйя, Господи, хоть какое-то движение, а то Костя начал подозревать, что ёбу дал и разговаривает со своей шизой, почему-то принявшей образ и подобие Андрея Князева. Всякие психологи на эту тему многое бы рассказали, думается, но у Кости денег столько нет, чтоб ещё по специалистам шататься.       Матрас поскрипывает, принимая на себя немаленький вес, и Костю обдаёт волной жара чужого тела. Князь умудряется в их вечно дождливом Петербурге сохранять тепло и как печка пышет, мерзлявому Косте аж удивительно. И приятно, чё уж скрывать. Его ладонью толкают, призывая лечь обратно, Костя слушается, он вообще мальчик послушный, мама этим всегда гордилась, как личным достижением, падая на мятое и прохладное постельное бельё. Мурашки длинными ногтями проходятся по телу, теряясь где-то между ног. Костя набирается смелости спросить: — А что за штука такая? Я не то, чтобы против, просто приятно быть в курсе.       Себе хочется пощёчин надавать за базар не к месту. Первое правило секса на стороне: не пиздеть. Второе правило секса на стороне: не пиздеть, если не в образе Горшка. Горшку много чего можно и дозволено, Косте до такой свободы ещё расти и расти, и всё равно не вырастет. Не перерастёт для Князя.       Князь водит ладонью круги по его телу, цепляясь пальцами за выступающие нездорово кости, чуть сжимает кожу, как бы проверяя, всё ли на месте. Костя нихуя не понимает и расслабиться, из-за давящей тревоги, не получается, особенно, когда этими самыми пальцами Князь его член изучает, садистски медленно, словно он не здесь, улетел куда-то в свои миры, оставив Костю наедине с мышечной памятью. — Молодёжь это «риммингом» называет, — глухо отвечает голос, вполне узнаваемый, но всё равно заставляющий дёрнуться. Но, может, дело в том, как Князь от ствола перешёл к яйцам, массируя их большим пальцем неспеша. Садюга. — Но у нас другое название было, — добавляет Князь ещё задумчивее, погружаясь сначала в воспоминания, а потом — подушечкой пальца надавливая на… В общем, неважно. Важно то, что это больно и Костя шипит, отползая. Лихорадочно соображает: «у нас», ёбаный рот, это, интересно, как. Может, спросить, а? Сказать: «Андрей Сергеевич, мне для роли, ну, понимаете, для более глубокого понимания своего персонажа, это метод Станиславского, ага, вы не шарите. В сценарии сцена такая есть, вы просто ещё не в курсе, только скажите пожалуйста»? Быть хоть немножко ближе, чем с самого начала установили, узнать что-то такое, о чём в бесконечных интервью не расскажут. Знать маленький секрет только для двоих.       Князь приходит в себя и обращает на него внимание, спасибо блять боже. Невозмутимо по-хозяйски за ногу подтягивает, поясняя: — Я заметил, что тебе больно тогда было. От пальцев. Хвалю выдержку, конечно, но давай ещё договоримся: боль не терпеть, ясно?       Костя глухо «угхумкает», а сам пытается понять — это забота (схуяли?) была, вежливость своеобразная или у Князя какие-то воспоминания с этим связаны? Князь, точно прочитав мысли его, спокойно подтверждает: — Насмотрелся я на терпёжников в своё время, больше не хочу. С тобой у нас по-другому будет.       «С тобой у нас будет», ёбнуться можно. Мало, что «с тобой», так ещё и «у нас». Будет. Будет. Будет… Костя явно сходит с ума. Что будет-то? Алё, гараж, в смысле! Кончатся съёмки и всё, баста, все участники действа разбегутся, спеша уронить тапки, по домам, по жёнам, по детям, и забудут нах, что это было и для чего. Что было «у нас». Костя иллюзий на свой счёт не питает, он знает, что без горшковского обаяния, его харизмы и энергетики, пышущей таёжным пожаром, он мало интересен и точно «нет» — Князю. И вот что это? Для чего, самое главное.       Насмотрелся он…       Костя ничего больше не спрашивает и покорно, аки агнец, ждёт, что будет дальше, готовый морально к тому, что, в принципе, не будет ничего — он потерпит в любом случае, мы не гордые, ловить второй щекой пощёчины приученные. Князь же, решив, что молчание — знак согласие, отдаёт приказ-команду, по бедру шлёпнув: — Перевернись на живот и на колени.       Шлепок, лёгкий вообще-то, в ушах звенит как удар по носу. Доминирование Князю, на самом деле, идёт: и интонации меняются, добавляя жёсткости, стали будоражащей в голос, и ощущения иные просыпаются — подчиняться хочется. Понятно, почему только он Горшка мог тормознуть, схватить за шкирку, удержать от падения в овраг, на дне которого…       Костя принимает классическую «коленопреклоненно-локтевую», от которой в его тридцать с хвостиком лет потом безжалостно заноют колени, но, на самом деле, поебать. Мандражит другое — эксперименты эти, прикрытые заботой, и налётом эгоизма, мол, не хочу, не надо, мне неприятно. Мандражит и внутри всё пережимает кулаком князевским. Ёбнуться можно. — Молодец, — одобряют сзади и Костя рад, что лица его сейчас не увидят. А оно печёт и красное всё, как у чижика-подростка, признавшегося в любви первой красавице класса. Костя знает про себя, что любит, когда хвалят. Сразу чувство собственной значимости просыпается, глупое такое, смешное, но щекочуще-приятное. Почаще бы ему говорили, эх, мечты-мечты… — Расслабься, эй, — кошачье «царап» по позвонкам выступающим. Костя честно старается расслабиться, отпустить внутреннее напряжение, как учили на театральном. Тяжело, стыдно, но результат, он помнит, того стоит.       Князь языком широко лижет очко, придерживая за бёдра, норовящие пойти ходуном. Костя шумно выдыхает, не веря, что это происходит на самом деле. Упираясь лбом на руки, привыкая, а Князь слюны не жалеет, продолжает работать языком, толкаясь кончиком внутрь него, горячим дыханием и носом щекоча зад. В ногах правды нет и не падает из этой своеобразной планки Костя исключительно благодаря рукам Князя. А он бы грохнулся. Грохнулся и завыл. — Не ешь ручку, — просят его, отстранившись чтоб дыхания набрать. Костя не хочет думать, откуда Князь знает, что он с рукой делал. Он зажал кожу крепко зубами, отрезвить себя пытаясь, но, услышав Князя, отпускает, разжав челюсти, вспоминая, как ртом дышать. Князя хочется слушаться.       Снова мокрый язык и море слюны, снова проникновение, почти игривое, в самое нутро, до пальцев поджатых приятное. Под веками бегущей строкой горит: сука-блять-пиздец-нахуй-хорошо       Навязчивое чувство пустоты рассасывается, всё до краёв заполняется жаром. Это вообще ни разу не так же, как секс. Это что-то лучше. Ближе.       Князь его сжимает, не давая провалиться с головой в новые ощущения, удерживает рядом с собой. Почти с отчаянием, если разбираться в оттенках.       Не секс. Что-то другое.       «На большее» Костя не надеется, привыкнув получать то, что дают, не прося добавки, даже если очень хочется «ещё». Сейчас этот стержень надламывается, скрепа начинает шататься, трещина расходится по безупречному панцирю всего, что ему вбить в башку успели за тридцать два года. Костя наконец-то блять просит для себя, хрипло, едва соображая: — Ещё, п-пжалста.       Его слышат и, самое главное, слушают — ещё, ещё, ещё, ещё, до воя ещё. Сладко от того, насколько нравится быть жадным, требовать для себя. Кто ж блять знал, что так можно и это не страшно, из-за такой мелочи мир не схлопнется. Князь целует его в крестец, поощряя. Бормочет: — Мой хороший, — тоже хрипло, словно два часа концерта отработал, а не вылизал всего по-собачьи. Сууукааа… Костя жалко скулит. Кто из них ещё собака, вопрос.       Впервые, с июня, с Князем не хочется быть Горшком. Немного побыть… Собой. Хоть ненадолго. Немножко. Совсем чуть-чуть. С о б о й.       Костю тянут назад, поймав подмышки, заставляя выпрямиться резко, до шума белого в голове, до скачущего в глотке сердца. Прижимаются к спине, кусаче целуют в челюсть, заставляя зажмуриться от того, как это всё иначе.       Может, ненадолго.       Может, только сейчас.       Может, снова представляя Горшка.       Похуй.       Главное — и н а ч е.       В него входят осторожно, тоже по-новому, не стараясь выдрать сразу, чтоб порвать на куски. Бережнее, что-ли. Медленно наполняя, порционно, чтоб на каждую секунду проняло.       Костю пронимает так, что дышать становится невозможно. Его обнимают плотно и это…       Приятно. А ещё как-то уязвимо, будто Князю тоже… Надо. Нечто такое. Другое. Не как с Михой.       Толчок, толчок, ещё один. В три подхода Князь оказывается полностью в нём и       Заебался повторять одно и то же, но это правда, бля буду, по-другому.       Без звериного «поскорее сорвать напряжение». Без глухой тоски, которая наваливается, не давая продышаться. Без отчаяния, под которым рыдать хочется вообще, а не трахаться.       А любовь остаётся. — Ан… — пытается позвать, хватая воздух рыбёхой, Костя, но вовремя затыкается. Что он сейчас сделать собирался? Назвать Князя по имени, пока его насаживают на член (очень правильно, как надо, хо-ро-шо), не в образе Горшка?       Ёбу дал. Ёбу. Ёбнулся. Наглухо.       Князь, похоже, не услышал, и Косте времени загнаться не даёт — загоняет в него ещё раз, по чётко выверенной траектории, прям по простате, вызывая сметающую волну удовольствия и стона горлового. Костя вцепляется в бёдра Князя, сжимает, царапает сам, неосознанно всё проделывая, а ещё голову потяжелевшую роняет на плечо, шею беззащитно открывая. Её кусают, не до крови, а так, слегка, тут же зализывая, губами робко прижавшись.       Ладони чертят по коже странные символы, сжимают привычно кости, до синяков наверняка, опускаются на член ноющий. Костя держит глаза закрытыми и ни черта не слышит вокруг, он сахаром в чае растворился, поплыл, потерялся, потёк мыслями и ощущениями куда-то очень далеко, где хорошо и правильно.       Наверное, от героина вставляет также.       Одними губами: «Кня-я-яже-е».