***
Последняя смена в Выборге запоминается беспощадным холодом, пузырьками шампанского на языке и всепоглощающим опустошением. Не из-за смены, хотя она длилась, кажется, бесконечно долго и муторно, пластырем, который ме-е-едленно, по миллиметру, отдирают от кожи. Не, дело в том, что всё закончилось. Магия кино перестала работать, стоп, снято и Костя — просто чувак, один из сотни тысяч питерских чуваков, которые что-то где-то делают и на них обращают ровно ноль внимания. Четыре месяца как в горячечном бреду, фантастически фантасмагорические и невозможные в его прошлой жизни офисного планктона и нишевого актёра нишевых постановок. Четыре месяца как глоток воздуха горного, когда так много, что аж больно и мозг в ахуе: куда так дохуя? Я привык задыхаться от выхлопов бензина и пыли, эй! Верни как было, здесь слишком заебись! Четыре месяца как в его жизни, с грохотом съезжающего с кукух товарняка, появился Андрей Князев. Также легко, как появился, он из неё съебёт, встанет обратно на рельсы, чтоб поехать дальше по колее мира, где Миха-Миха-Миха, будто ничего не было. Имеет полное право. Костя к этому давно готовится, но оказалось всё равно… Не больно, но тоскливо. По-собачьи. Какая же ты псина. Костя ломко усмехается воспоминанию и шею свою многострадальную трогает. Засосы сошли уже, но фантомные ощущения на месте, куда они денутся. Ярко в памяти отпечаталось, как присасывался к его коже Князев, точно сожрать-выпить собрался, вампир-людоед. Как вылизывал шею, собирая дотошно солёный пот и хрипло стонал перед оргазмом самым, вцепившись в него утопающим. Кончил привычно внутрь и Костя… Сука. Сука. Блять. Ёбаный. Хуй. Ебучий. Пиздец. Нахуй. Отстукивает азбукой Морзе. — Кость, выдыхай. Oh, hi, Mark! Костя моргает, засмотревшись на красочную землю под ногами и на ботинках, вскидывает голову, возвращаясь в мир, прогружающийся вокруг него с заметными фризами. Костя зависает как Виста. Он, что, ещё под Выборгом? Пиздец, а сколько времени-то? Из предрассветного сумрака выглядывает знакомое лицо, с чёрными мешками под глазами и уставшей полуулыбкой щербатой. Влад в кожанке фэнтезийного Князя, перемазанный гримом и грязью, чем-то довольный ужасно, хоть фотографируй и в Телегу девочек пугать. Костя ему завидует сейчас пиздец. Его самого, по ощущениям, только в морг на телеге. — Чего? — четыре буквы, а сколько труда. Челюсть затекла, словно он хуй во рту держал. Или это от холода? — Выдыхай, — повторяет Влад и невозмутимо достаёт из внутреннего кармашка кожанки дудку. Вот же жук, с завистью белой думает Костя, а им ведь говорили ничего не класть в реквизитный шмот, пойдёт ведь обратно в Кастл-Рок или на выставку какую-то, незачем хорошую вещь портить, карманы оттягивать. Но Владу как-то похуй, он птица свободная, «нихуя ты дерзкий» по-прежнему у Кости в актуальных. Он, непонятно для чего, совету следует: набирает побольше воздуха и медленно выдыхает, прикрыв на всякий случай глаза, чтоб сверхновая перед ним не рванула. Челюсть болеть перестаёт, он, её, похоже, сжал чересчур. Как бойцовская псина, ага. Тревожность отпускать не хотел. Пружину ржавую в груди разжимает, дышать вроде полегче. Тяжесть ещё с ним, но когда так — правда лучше. И когда ещё выдастся возможность вот так в лесу подышать? Затем в лес и уходят, на самом деле. Дышать. Птичек слушать. Природой наслаждаться. До леших докапываться. Костя заледеневшими пальцами набирает: «всё закончилось». Не съёмки. Всё. Ответом ему практически сразу прилетает в лоб: «Ты как?». Костя и не надеялся, думал, его заблочили. Хуёво, но могло быть хуёвей, — думает Костя. Мог бы коньки прям на той полянке, в том гроте, отбросить, лошадь не ломовая всё ж, но смог, доехал и не отъехал. Хотя, из любви к искусству, стоило бы попробовать, натуралистичнее б вышло. А Костя что, Косте себя не жалко — не ради людей, но, конечно, только для них, пиздец они всё-таки одинаковые. Тем временем печатают удивительно резво для пятидесятилетнего: «приезжай, как окно вылетет. Будем лечить народными средствами». Лучшее средство от депрессии и агрессии — крепкий хуй в жопе, что-то из разряда «сядьте на огурец и почувствуйте силу земли». Самое забавное, на грани абсурда, что Костя не против. Когда он был против князевских затей? Ни разу ещё, а этот раз точно последний. Костя на свой счёт много чего записал, как чувак с экономическим образованием, в одной из его книг по бухучёту значится: нахуй ты никому не интересен, съеби в туман, гоголевская ты карикатура и забери свою шинель. Сейчас эта короткая глава его жизни получит свою развязку — открыт роман, читатель пьян, разлив вино, шагнул в окно, это всё про него. Вместо вина только чувство вины и собственной ущербности, но он мальчик взрослый, справится как-нибудь. Горшок вон сколько лет вывозил, Костя тоже попробует. Он, правда, не трёхжильный, но когда это останавливало. «понял, шеф, принято» Сейчас он должен собрать себя заново в Костю Плотникова, застегнуться-улыбнуться в нормальную жизнь, и поехать полуживым в Питер исполнять супружеский долг и «силу семьи» проверять на прочность. Вот это как-то (каком кверху — подсказывает внутренний голос интонацией Горшка) надо провернуть: высидеть пару часов в тишине невзаимных упрёков, потом выйти на балкон и, докуривая пятую сигарету Парламента, который ему никогда не нравился, но для роли и не такое полюбишь, представлять, глядя вниз с девятого этажа, как его внутренности живописно размажутся по колодцу двора. Зрелище заманчивое, что-то из классического сюжета не первой свежести, как сам Костя, в тридцать три решивший, что может начать всё сначала и ему ничего за это не будет. Зрелище заманчивое, картинка соблазнительная, интерес нездоровый, но остановит Костю даже не судьбы семьи, как хорошего человека, а мысль о работяге-дворнике, которому его внутренний мир придётся соскребать с асфальта всю смену, ведь специальные люди по дороге в родные ебеня попадут в аварию или влетят в пробку. Солидарность рабочих остановит Костю от крайне необдуманного и инфантильного проступка, Костя останется стоять, где стоял, не замечая, что пепельница давно полна.***
— Херня какая-то, по-моему, — безапелляционно высказывается Костя, страшно кого-то напоминая. Зыркает даже, точно не играя, со смесью недоумения и интереса: ебанёт или нет. У Андрея по шее разбитым яйцом растекаются холодные мурашки, но он, привычно и правильно, берёт себя в руки. — Чё сразу херня? Всё тоже самое, но по-другому немного, — ну, как «немного». Теперь Андрей лицо Кости видеть будет снизу-вверх, в теории. Если хватит нервишек и не потянет зажмуриться по-детски, я в домике, ку-ку, но Андрей о себе лучшего мнения. Костя смотрит на него, прищурившись и голову наклонив по-собачьи. Молчит, но явно не понимает, что теперь-то изменилось, если всё по-прежнему: он похож, но недостаточно, поэтому трахать его надо исключительно сзади, можно сверху, чтоб макушку и спину только видеть. Лицо Кости — черты тяжелее, грубее, шире, нет той мягкости Михи, его необычности, — эту сладкую, как пьяный мёд, сказку портит и при лучшей игре. Андрей от первого запала, когда правда видел и верил на трезвяк, отошёл достаточно скоро. Особенно насмотревшись вне постели, как Костя переключается дёргано, точно его током ебашат, и как его разматывает на площадке серпантином из кишок, а никто будто не видит, что тут человек разваливается. Андрей, старая собака, насмотрелся, покурил, подумал, и додумался до того, что решил брать Костю исключительно сзади — старый трюк. А теперь вот, «по-другому». На месте Кости у Андрея мозг через уши вытек бы в попытках понять, когда вдруг стало нужно «по-другому». Когда стал нужен Костя. Андрей сам ещё не сложил полный пазл, но, кажется, что-то щёлкнуло и дало зелёный свет, когда, трезвый как стёклышко, поймал себя на том, что его слушать интересно — начиная с историй из офиса и заканчивая театром. О последнем Костя с бесконечной любовью и нежностью говорит, может разгонять в соло несколько часов, иллюстрируя мимикой-жестами и улыбаясь заразительно. У Андрея театр никаких положительных эмоций не вызывает, а тут… Щёлкнула хлопушка так, что он аж встрепенулся. С болью вспомнил Миху и его Тодд злоебучий, но решил: это, всё-таки, не измена. Это, всё-таки, немного другое. Миха в голове, во снах, в творчестве, от него никуда не денешься, да и не хочется — слишком привычно быть «двое против всех». Но… вспоминается один короткий разговор, который у них с Костей в августе произошёл. — Куда у тебя моральный компас смотрит? — Куда-то. Есть у Андрея Князева, старого романтика и босяка, одна привычка: самому косячить, самому охуевать и самому всё исправлять. Из-за его косяка Костя провалился в роль как в глубокий колодец и, дурак по молодости, не собирается оттуда вылезать. Колодец Андрею дорог как память, а шанс вытянуть, пусть сам спихнул и долго стоял, со всей палитрой садомазохистского удовольствия разглядывая, не такой призрачный, как десять лет назад. Сказать хочется важное, необходимое — «ты прекрасный», но он вряд-ли поверит, что там за скобками имя Михи не стоит. На имя своё, произнесённое Андреем, реагирует точно не всегда. За это почти стыдно — не надо было так давить, продавливать, не надо было игнорировать, что «нет» говорить Костя физически не умеет, всегда подстраивается, мимикрирует, чтоб удобным быть. Хочет заслужить похвалу и одобрение хоть так. Андрей сутками бы на пролёт говорил, что Костян молодец и правда хороший, Андрей ему верит и восхищён, но от этого тянет маньячностью. Тебе и играть ничего не надо, Кость. — Я заставлять не буду, если ты так не хочешь, не надо, по-старому сделаем, как нравится, — если, у Кости мнения насчёт позы Андрей спросить не додумался вначале, а щас как-то уже неудобно, — Или никак не сделаем. Костя губу кусает, не отвечает, думает. Красивый он, когда такой: спокойный, сидящий у него на кровати, открытый и обнажённый для изучения. Наверное, Андрей мог бы его нарисовать. Не как Миху, по-другому. — Я не против. Странно просто, вдруг щас, съёмки ж кончились и я… — и затык, по лицу — не открытая книга, а брошюра из детской поликлиники — проносится вагон эмоций и с размаху впечатывается в Андрея, вывалив на его эмпатию всё — стыд, злость на себя, неуверенность, тоску, пустившую корни, надежду слепую, вину и снова злость. Андрей для себя подтверждает, что перегнул палку и спасательный канат трещит. Это, получается, Костян себе в темечко вбил, что его используют вместо куклы Горшка, а потом, когда съёмки закончатся и Андрей Князев «вернётся в семью», выкинут как использованный гандон. Андрей руку тянет, зачёсывая чёлку Кости назад, слегка тянет его за волосы к себе. Костя легко поддаётся, оказываясь так близко, что губами едва его не касается. Андрей держит мизерную дистанцию и, глядя в глаза, со всей уверенностью: — Чтобы ты там не придумал себе, Кость, к реальности это мало отношения имеет. Понимаешь? Ты мне нужен, Кость. Я — тебе. Хорошо же получается, да? Ты хороший, Костя. Но Костя его мысли не читает, а жаль, было бы куда легче весь этот бардак объяснить. — Понимаю, да, — выдыхает Костя хрипло Андрею в губы. Судя по взгляду, правда понимает — не до конца, но какую-то часть Андрея воспринимает. Настроился на его волну, как… Андрей гладит щёку, ту, что с родинками, на божьих коровок чем-то похожи. Гладит и отпускает волосы — разрешает Косте толкнуться вперёд, вцепиться в него, зацеловать. Целуется Костя всегда полупомешанно, накидывается практически, дорвавшись и одурев от вольницы, хо-ро-шо целуется. То жмурится, ресницы длинные полосы на щеках чертят, то вдруг распахивает и таращится этими своими глазищами, эмпат невозможный. Крепче держится, потом отрывается, лбом упираясь в плечо, дышит громко. Оставит синяки запросто, но Андрею даже нравится. Он проводит кончиками пальцев по позвонкам болезненно выступившим, мурашки у Кости вызывая, приобнимает его за пояс. Получается, как хотел в самом начале (с Мишей) — медленно. Костя, набравшись смелости (или припизднутости), решительно толкает его, чтоб на кровать рухнул и больше не поднимался. Андрей даёт себя уронить, не встаёт, возится, чтоб поудобнее устроиться, ждёт, глазами Костю пожирая. Кто ж знал, что он таким может быть? Не только принимать, но ещё и давать, поразительное открытие, Андрей Сергеич, запатентуете? «Как-нибудь потом», — решает про себя Андрей Сергеич и больше нихуя не решает, всё делает Костя, как большой мальчик. Тянется за смазкой, перегибаясь через него и уперев одну руку рядом с головой. Андрей успевает, в порядке, скажем, исключения, губами сосок поймать. Костя крупно вздрогнул, но не сбился с порядка действий. Методично следовал схеме. На пальцы смазку выдавливает, глядя Андрею в глаза исподлобья, с вызовом, мол, не охуеешь так на меня смотреть? Медленно заводит их себе за спину. Андрей, естественно охуев, жадно ловит рыбёшки микромимики на лице — брови сосредоточённо сведённые, прикушенную губу. Костя не жмурится, но глаза щурит и, ебать, как же они у него блядски блестят сейчас. Андрей может только предполагать, но, кажется, начали они сразу с двух. Костя рычит сдавленно, Андрея оглушая. Хочется? Судя по тому, как нервно дёргается кадык, кожу рискуя порвать, Косте хочется очень. Какой же хороший мальчик, а, ебануться можно (кажется, он уже). Такой хороший, что по голове потрепать и конфетку дать за щёку. До конфетки они как-нибудь дойдут обязательно, у Андрея на костин пиздливый рот планов завались, а вот с головой можно и сейчас: похвалу заслужил, так старается. Ладонь обхватывает головку, пальцы — мошонку гладят нежно-нежно, неспеша, чтоб прочувствовать, какого это — с Костей. Отключиться себе Андрей не позволяет ни на секунду и оказывается вознаграждён: Костя толкается с собственных пальцев ему в ладонь, стон громкий, несдержанный. Андрею приятно, что Костя нравится, как он ему хорошо делает. Яйца точно поджал от удовольствия. — Нравится? Скажи, что тебе нравится, как я тебя… — не заканчивая, переходя от мошонки к бедру, кожа там белая-пребелая, мягкая очень и, как он успел изучить вначале, чувствительная до прикосновений подушечек загрубевших. Костя с ритма сбивается, пытаясь ноги свести, но Андрей не даёт закрыться, настойчиво держит, не прекращая неспешно надрачивать, чтоб напомнить — он тоже поучаствовать хочет. Костя стонет: «да бля-я-ать», голову запрокидывая. Когда вот так — он на Миху похож до нервной трясучки поджилок. Андрей сильнее кулак смыкает, Костя откликается — от его отзывчивости, готовности, включённости, короче, в процесс, немилосердно где-то что-то ёхает-ойкает, сжимаясь. Андрей приподнимается, насколько получается, на локтях и ловит Костю за подбородок, давит слегка, не отказывая себе в удовольствии посмотреть на приоткрытый рот — кончик языка губы облизывает беспрерывно, вдохи свистящие и клыки его вампирские. Жаль, они во время съёмок только до верёвок додумались, Костя, Андрей уверен, согласился бы и на кляп. Или что повнушительнее. Костя, на самом деле, отзывчивый, ну ты понимаешь, да? — Посмотри на меня, — просит, но тон такой, что почти