когда умирают волки

август, 2016

Стало легче, когда проксимальные фаланги больших пальцев с силой надавили на веки, заставляя ощутить дискомфорт и последующие за этим тёмные пятна при открытии глаз. Дрожь по телу скатилась в самый низ, к ногам, и отдалась лишь лёгким покалыванием в мизинцах и четвёртых пальцах. Потупив взгляд и задержавшись на острых коленях в синяках, проглядывающих из-под шорт, а затем проскользнув дальше по ногам, Шон принялся рассматривать непарные носки, словно они были самой интересной и занимательной вещью в мире. Увидь сейчас это модное безобразие, сосед Бретт сразу же обрушил бы триаду из нелестных комментариев, присыпав их гомофобными шутками, даже не замечая, что никому не смешно от дерьма, что он выдал. В манямирке Бретта «настоящие» мужики носили строго чёрное, серое и белое, иногда по праздникам разбавляли «мужественность» красным, зелёным и жёлтым, но никогда не миксовали цвета с «девчачьей» палитрой и никогда не позволяли себе рисунки и уж тем более непарные носки. Но кого вообще могло волновать мнение этого зашоренного мудака, способного лишь без разбору цепляться ко всем и выдавать глупость за глупостью? Шон уж точно не воспринимал соседа за авторитет и посылал его куда подальше при всяком удобном случае. Из-за этого, правда, нередко Эстебану приходилось разнимать их, когда всё же терпение выливалось через край и мудачья рожа соседа встречалась с Шоновским кулаком. И хотя после разборок Шону приходилось получать наказания в виде недельного запрета на совместные видеоигры с друзьями, в такие моменты он ни о чём не жалел, считая, что поступал правильно, когда надирал чужую задницу и отстаивал своё право на непарные носки. Шону нравилось носить нательное бельё, относящееся к разным комплектам, и никто не мог заставить его прекратить это делать. Временами это могло выглядеть глупо, но Шон всё равно упорно, не изменяя своим вкусам и предпочтениям, каждое утро затрачивал на выбор непарных носков как минимум пятнадцать минут, потому что было значимым выбрать на правую ногу носок, который ещё не выходил в свет или делал это две-три недели назад. В коллекции насчитывалось около двухсот тридцати пар носков. Было забавно таскать на правой ноге строго однотонные, разноцветные, полосатые, в кружочек, с рисунками, с забавными изображениями перекосившихся животных, с вышивкой и глупыми фразами и цитатами на них, длинные или короткие, а на левой — традиционно чёрные. Когда-то в интернете Лайла прочитала статью о том, что подобная носка — это поддержка людей с синдромом Дауна. Шон никогда не задумывался о том, что всё это означало, по собственной инициативе предпочитая вытягивать из помятых комочков одежды разные носки. Однако сама мысль о том, что таким образом можно оказать ещё и содействие через этот жест, показалась ему достаточно важной и нужной. Он даже умудрился присоединить к этому флэшмобу отца и брата, которым зашла идея символа непохожести и поддержки. И теперь каждое двадцать первое марта они надевали непарные носки и обязательно выходили гулять всей семьёй, чтобы показать и, возможно, призвать или хотя бы заинтересовать других людей этой мирной акцией. Но вообще, изначально Шон стал носить носки таким образом лишь по той причине, что ему нравилась подобного рода создаваемая асимметрия. И он пытался внедрить её везде, где только мог, и с помощью различных средств, которые были ему доступны. Это проглядывалось везде: начиная от скетчевых зарисовок и организации комнаты, заканчивая его образом и порой болезненным желанием разрушить симметрию в окружающем его мире. Шон даже задумался в какой-то момент о том, чтобы в будущем сделать на левом ухе тоннель, отдавая дань своей детской влюблённости в Фрэнка Айеро и Джорела Деккера, а в правое ухо он планировал вставить обычную серёжку, похожую на ту, что была у Стинга, вдохновившего пойти на первые уроки игры на гитаре. Тут, конечно, дело не обошлось без отца, благодаря которому, собственно говоря, и возникла любовь к творчеству «The Police» и другим британским рок-группам, а ещё долгим ночным катаниям под старые кассетные ленты, когда-то внезапно обнаруженные в пыльном бардачке машины их старого соседа Боба, добродушно отдавшего свой потрёпанный пикап «Dodge D-Series» в знак поддержки Эстебана и его стремления к автомеханике. Боб всегда был великодушным стариком и, как он сам любил говорить про себя, испепеляющим мягкосердечие из всех возможных щелей человеком. И когда год назад мир потерял его, стало значительно не хватать искреннего смеха, разносившегося по всему району, подбадривающего хлопка по плечу после заваленного теста по математике, песен «The Romantics» и просто его самого, расхаживающего по небольшим тропинкам по окрестности и размахивающего руками в приветственном жесте всякий раз, когда он видел знакомого или незнакомого ему человека. Боб был славным. А всем славным рано или поздно нужно уходить, чтобы дать миру взамен после себя что-то новое и светлое. Временами Шон задавался вопросом о том, как бы Боб отреагировал на ненормальное влечение к брату. Что бы он сказал? Что бы он сделал? Стал бы он продолжать приглашать Шона и Даниэля на воскресные поедания сладкого зефира на костре? Стал бы разрешать приходить пить горячий чай во время затяжных осенних дождей? Хватило бы в его сердце доброты и на такого Шона? А может, Боб даже видел эту внутреннюю грязь, но просто продолжал оставаться самим собой и вести дружелюбные беседы, не стремясь отнести людей к разным категориям и позволяя им самостоятельно расплачиваться за грехи. Возможно, что он настолько любил всех вокруг, что не мог и представить, что кто-то способен на мерзкие, отвратные мысли и действия. Но сейчас это всё равно было неважным, ведь нельзя было узнать и сказать наверняка, о чём там думал когда-то Боб. Не было смысла отягощать себя подобными размышлениями. Хотя они сами нередко заползали в голову и бурили буровой установкой мозг, не давая спать. Несмело шевельнув ступнёй, Шон протянул слегка затёкшую кисть левой руки к правой ноге и поправил белый носок с голубыми звёздами. И хотя вся эта космо-тематика была больше по Эрику, упустить такую покупку Шон просто-напросто не смог. Было что-то такое в этих принтах, напоминающих звёздное пространство. Словно ты сам находился где-то далеко в космосе и гулял по Венере или Марсу, устраивая чаепития с пришельцами. Пускай это могло показаться наивным и детским, но раз душе хотелось получить эти лёгкость и непринуждённость, даже уже будучи осознанным подростком, то отказаться от такого искушения было кощунственным преступлением. Да и вроде как Даниэлю тоже нравилось рассматривать в школьном астрономическом атласе космические пространства, нередко представляя себя капитаном космического корабля, рассекающего между планетами и изучающего новые жизни. Поэтому Шон купил точно такие же носки, но на размер-два меньше, чтобы порадовать обновкой со звёздами и брата, который явно оценит подарок и будет носить его до первых потёртостей и дыр. Прекратив теребить ступню и воровато осмотревшись по сторонам, Шон вытер тыльной стороной ладони нос. Он честно пытался держать себя в руках и не расплакаться, чтобы, когда он вышел из комнаты, отец не стал задавать обеспокоенные вопросы на тему того, почему глаза распухли и покраснели. Но давалось это с большим трудом. Хотелось распластаться по полу и позволить своим стыдливым слезам выйти наружу. Хотелось окунуться в своё отчаяние и сделаться слабым, но так было нельзя. Нельзя было давать себе и секунду на жалость и мысли о том, что он имеет право быть понятым и обнятым, приласканным и оглаженным по голове. Только не в его случае. Он поднялся на подрагивающих ногах, с силой сжимая штанины шорт вспотевшими ладонями; сидеть на полу оказалось неудобным занятием, и в голове на секунду промелькнула ерундовая мысль о том, что в комнате не хватает ковра. На противоположной стене Майкл Стайп с подозрительным прищуром наблюдал за всем происходящим. Шон метнул на него взгляд, опуская джинсовую ткань, и от чего-то был уверен, что прищур Майкла был адресован именно ему. Словно тот знал о всех потаённых тайнах и скелетах в шкафу. Стало неловко перед глянцевым плакатом, и Шон стушевался перед чужими немигающими глазами, вновь увлекаясь рассматриванием носков. Практически вся комната была увешана памятными фотографиями с семьёй и друзьями и постерами с молчаливыми наблюдателями-музыкантами. Шону нравилось собирать плакаты с различными группами или сольниками. Среди всех его друзей и знакомых это занятие было довольно распространённым и популярным. Кто-то даже устраивал соревнования, пытаясь собрать больше постеров, чем другие, или найти самые редкие, выпущенные в ограниченном тираже. Но больше всего, конечно же, ценились и восхищали те плакаты, на которых кумиры оставляли автографы, добавляя иногда даже пожелания. Вот это было настоящим раритетом, способным вызвать зависть и дополнительные баллы по крутости. У Шона имелись два автографа: один с концерта Роб Зомби, а другой принадлежал Келли Джонсу. Но Шон не особо спешил хвастаться этим в школе, считая, что это не та вещь, которой можно тыкать и повышать свои значимость и авторитет в чужих глазах. За популярностью Шон всё равно не особо старался угнаться, прекрасно понимая, что очень быстро можно сорваться с верхов. Он просто любил музыку; возможно, что был слегка зависим от неё и наушников, с которыми последнее время расставался очень редко. Музыка помогала заглушить все возникающие мысли и убежать от кусающейся действительности. Но, как и любой другой вид эскапизма, она не могла быть вечным защитником от реальности. Рано или поздно нужно было вылезать из скорлупы и встречаться с миром. Шмыгнув, Шон потёр пяткой пол и снова предпринял попытку поднять глаза на Майкла Стайпа. В этот раз плакат выглядел более расположенным и приветливым. Шон даже улыбнулся бывшему участнику R.E.M. и слегка расслабил плечи, опуская их вниз. Он юрко провёл взглядом по всем постерам, немного задержавшись на тех группах, которые Эстебан называл «молодёжным безумием», а Лайла с Адамом гордо именовали лучшим, что случалось в музыкальной индустрии за последние двадцать лет. Шон хмыкнул и потрепал себя по затылку. Возможно, что не всё во вкусах передалось по наследству, и часть любви к различным рок-группам досталась не только от отца, но и от ма… Шон резко закачал головой, отмахиваясь от наплывших воспоминаний, словно те были назойливыми мухами, залетевшими июльской ночью в комнату через распахнутое окно. И теперь исходящих от них неприятный монотонный звук бил об виски и расходился дальше по всем имеющимся в голове долям, раздражая жужжанием и бессильной невозможностью отбиться в темноте сонной непослушной рукой. «Не думать о ней, не думать о ней». Но не думать о ней было невозможно, ведь она была частью его жизни. Пускай и находилась в ней не так долго, как хотелось бы. Карен надломила и забрала с собой нечто важное. И теперь никакие слова с раскаянием и искренними извинениями не смогли бы склеить разрушенное и вернуть чувство безопасности. Шон не был даже уверен в том, что она была способна хотя бы на признание своей ошибки. Слишком уж гордой она себя ощущала, раз за столько лет не соизволила дать о себе знать. Ни одной весточки, ни одного письма, ни одного глупого «как вы?» и невозможного «я сожалею». Лишь глубокое, длительное, холодное, ранящее молчание. Хотелось бы думать, что она переживает, что она винит себя во всём, что ей стыдно и совестно. Но её действия и поступки говорили об обратном. И Шону было больно. И эта боль скрежетала и билась об рёбра семилетнего мальчика, которым он продолжал себя ощущать, будучи уже шестнадцатилетним подростком. Карен была ужасной матерью. И Шон верил в это всем нутром. Для него она перестала быть важной фигурой. Она перестала быть для него родным человеком, которому можно было бы довериться. Он ощущал себя выкинутым мусором, хламом, который лишь пылился и был никому не нужен. Каждому ребёнку нужна мама. Но, видимо, он и Даниэль не имели право на неё. Глубоко внутри Шон признавал: он скучал по ней. Как и у любого другого ребёнка, у него была потребность в родительской любви; потребность в матери, которая так жестоко подорвала чувство безопасности к миру, оставив справляться с трудностями в одиночку. Когда даже самый родной человек осмелился бросить тебя, разве можно довериться всем остальным? Как вернуть уверенность к этому миру? Иногда Шону хотелось простить Карен. Он часто ставил себя на её место, пытаясь понять и разобрать её поступок, пытаясь дать этому логическое объяснение. Он хотел найти хоть что-то аргументированное и действительно стоящее. Найти причину, по которой можно просто взять и оставить своих детей. Но не было ничего, что могло бы её оправдать. Даже детское «она всё равно нас любит» не могло спасти ситуацию. Всё же чувство ненависти было в разы сильнее. Оно заляпывало всё, не давая и шанса вывести его имеющимися моющими средствами. Внутри было так много злобы к Карен и самому себе, что хотелось проткнуть себя чем-нибудь и выпустить вместе с кровью всё остальное. Чтобы там не осталось ничего. Стать пустой оболочкой, трупом, который бы больше никому не мешал. «Но Даниэль бы…» Мысль о брате придавала сил, но в то же время и отнимала их, тяжёлым грузом опускаясь на плечи и придавливая грудную клетку. Шон знал, что если бы он всё же решился покончить жизнь самоубийством, то оставил бы после себя столько разбитых людей. Ему не хотелось плодить горе и печаль, оставлять семью и друзей с последствиями своей халатности и невозможности справиться с собственным окаянством. «Это просто оправдание. Просто очередная жалость». Он ненавидел себя, и эта ненависть перекрывала всё, что он испытывал по отношению к Карен. Даже она по сравнению с ним выглядела белой овечкой. Шон поднял подрагивающую руку к лицу, рассматривая линии на ладони и пытаясь успокоиться, сфокусировавшись на них. Он ощущал, что держится из последних сил. Подкрадывающаяся в очередной раз истерика встала комом в горле. Сглотнуть скопившуюся во рту слюну у него не получилось. Всё шло обратно или застревало в гортани. Сжав кулак и стукнув им по столу, Шон услышал звон ложек, ударившихся об стенки кружек. Небольшая фоторамка скрипнула и слегка сдвинулась со своего места. В голове стало пусто, и только сердце продолжало биться за рёбрами. Убрав руку в карман и тяжело выдохнув, Шон натянул на себя кривую улыбку и шагнул в сторону двери, планируя наконец-то выйти из комнаты и засесть в зале за просмотром фильма. В коридоре было подозрительно тихо. Хотя обычно разного рода звуки доносились то из-за двери Даниэля, вечно смотрящего мультики на полную катушку, то из домашней мастерской отца, чинившего уже пару недель какую-то машину. Шон потянулся и слегка наклонился вперёд, поворачивая голову в сторону ванной комнаты, которая на удивление была закрыта. Моргнув несколько раз и взвесив все за и против, он на цыпочках подошёл к ней, одурманенный любопытством узнать, что или кто находится за ней. Он знал, что перед тем, как браться за ручку и в наглую вламываться внутрь, нужно по этикету постучаться и спросить, не занято ли. Но он и так был на грани мозгового процесса, что с опозданием пришедшая мысль о стуке дошла до него лишь в тот момент, когда спина Даниэля возникла перед взором. Шон почему-то верил в то, что ручка не поддастся на его действия, а замок окажется запертым. Ведь все люди, которые шли в ванную комнату, запирались, чтобы не возникало подобных казусов. Повезло ещё, что Даниэль не был голым, иначе Шону бы совсем снесло башню от стыда и ненависти. Расслабив хватку и шоркнув ладонью по карману, он сглотнул, рассматривая чужую худощавую фигуру. На Даниэле были его любимые шорты и выцветшая красная футболка, на которой около подмышки выглядывали небольшие дырочки, образовавшиеся из-за частой носки одежды. Сам он стоял, наклонившись над ванной, и что-то активно размешивал поварёшкой, стащенной с кухни, когда отец отвернулся, чтобы снять макароны с плиты. Шон молча наблюдал, боясь обозначить своё присутствие. Он никак не мог оторвать глаз от ног брата. В голове проносились миллиарды знаков стоп, а затем ещё и совесть забила во все колокола, крича о том, что надо отвернуться или перевести взгляд на бамбуковую занавеску с утятами, что нужно сделать хоть что-то, пока не наступила предательская эрекция, нередко подставляющая его в школе во время физкультуры или опроса у доски, стоило только кому-то из одноклассников завести разговор про что-нибудь пошлое или самостоятельно уйти в блудные мыслишки. Шон вздрогнув, подумав о том, как он будет выглядеть, если член предательски упрётся в гульфик, и Даниэль решит именно в эту секунду развернуться и проверить, что творится рядом. Не став рисковать и дожидаться, что брат развернётся первым, прекратив баловаться с водой и непонятной бурдой, которую он сварганил из стоящих рядом бутыльков, Шон резко крутанулся на сто восемьдесят градусов и опёрся правой рукой в дверной косяк, опуская глаза вниз. Развратные картинки размашистыми штрихами расплескались в голове. А подростковый привет настойчиво упёрся в хипсы, напомнив о том, что гормоны всё ещё существовали. Шон прикусил губу и выругался про себя. Чёртова эрекция всё же настигла его. И это было плохо по нескольким причинам: во-первых, его морально-нравственный конфликт взвился с новой силой, расцветая и опаляя грудную клетку неприятным огнём, а во-вторых, у него встал на брата. Снова. Что само по себе, без каких-либо добавлений, являлось охренеть каким пиздецом вселенского масштаба. Шон попытался успокоить себя и представить перед глазами какую-нибудь мерзкую картинку, расчленёнку или кадры из любого второсортного хоррора. Однако всё возвращало его обратно к тому, как он трахает Даниэля, прижимаясь к его хрупкому телу и вдалбливая в плитку ванной. Стало ещё хуже, чем было до этого. Захотелось вывернуть желудок наружу, лишь бы не чувствовать липкость в трусах и кашу в башке вперемешку со стыдобой и отвращением к себе. За спиной послышался шорох и протяжное «вууу», и Шон решил ретироваться обратно в свою комнату, с позором осознавая, что он не может контролировать себя и свою фантазию, продолжающую подкидывать картинки и различные позы из порножурналов, стащенных втихушку из отцовского ящика. Он сделал шаг, а затем остановился, почувствовав на своей кисти мокрые мыльные пальцы, слабо прикасающиеся подушечками к коже. Шон повернул голову через плечо и, широко распахнув глаза, уставился на Даниэля, упорно глядящего в ответ и прижимающего к своей груди бумажный кораблик, из которого на плитку капали небольшие капли мыльного раствора. Простояв так ещё пару секунд, до Шона начал доходить леденящий ужас происходящего: он со стояком в шортах стоял в дверном проёме ванной комнаты, а Даниэль находился рядом и в любую секунду мог пройти дальше и самостоятельно лицезреть эту картинку. Захотелось дать себе мощного подзатыльника и провалиться под землю, лишь бы не прибывать в этой неловкой, необъяснимой ситуации. — Шо..н? Даниэль произнёс это так растерянно и смущённо, словно его спалили за самым неподобающим делом, которое он всеми силами пытался скрыть от чужих глаз, что Шон реально был готов поверить в то, что в ванне лежало что-то незаконное. Убрав пальцы от чужой кисти, Даниэль вытер их об свою футболку, которая и без этого была намочена спереди, не задумываясь о том, что только больше размазал мутное пятно по ней. Немного сгорбившись и вернув вторую ладошку на грудь, он отошёл на два шага в сторону, открывая возможность увидеть то, что находилось в ванне. На поверхности плавало около шести разноцветных баночек, когда-то умещавших в себе шампуни, бальзамы и гели для душа, несколько резиновых игрушек, специально купленных для избавления Даниэля от гидрофобии, и мыльница, вероятно случайно упавшая с верхней полки. А на полу валялись тюбик с пастой и оставленный Лайлой после ночёвки кондиционер для волос. Сама водяная тусклая кашица миролюбиво покоилась, ожидая, когда к ней вернутся вновь. Уже успев нахмуриться, Шон хотел было подойти поближе, чтобы увидеть масштаб утерянных гигиенических косметических средств и устроить лекцию насчёт того, что так делать нельзя, как вспомнил о сковывающей его движения проблемы. Он потянул свою футболку вниз и, насколько это было возможно, прикрыл паховую область, нервно улыбаясь брату. Кораблик в чужих руках хлюпнул, чуть ли не разваливаясь от того количества воды, которое он успел в себя впитать. Шон повторно сверху-вниз осмотрел его, подмечая про себя, что интересы у Даниэля скакали как ненормальные и менялись изо дня в день. Что, собственно говоря, было обычным делом для девятилеток, чьи увлечения и не должны были становиться всем делом их жизни. Вполне нормальным было то, что Даниэля заинтересовывало всё, до чего могли достать его руки и то, что попадало в его поле зрения. Ведь таким образом он учился и осваивал новое со всей имеющейся у него детской страстью, ныряя с полной самоотдачей. — Шон, — намного тише повторил Даниэль, боязливо высматривая коридор на наличие на горизонте Эстебана, — пожалуйста, не говори папе. — Он поднял взгляд полной надежды и сцепил ладони в молящем жесте. Корабль выпал из его рук, забавно плюхнувшись под ноги. — Пожалуйста, Шон. — Даниэль выглядел настолько потерянным, что захотелось чихнуть на стояк и возможность быть спаленным и сжать его в объятиях, погладив успокаивающе по спине. — Хорошо, enano. — Шон продолжал конфузливо тянуть футболку вниз. По-хорошему, ему стоило извиниться за своё врывание в ванную без стука, а затем всё же немного пожурить младшего, но он не мог и слова плохо выдавить. Хотя раньше без проблем пользовался позицией старшего ребёнка, указывая и показывая свой авторитет. — Только убери тут всё. — Глаза Даниэля засияли. Он активно закачал головой, быстро наклонился, поднимая корабль, и побежал к ванне, вытаскивая из неё бутыльки и поварёшку. — Закрой, пожалуйста, дверь. — Шон кивнул, даже не смотря на брата, и поспешил покинуть ванную. Только когда он вновь оказался в коридоре, он смог выдохнуть. Ладошки вспотели, а щёки предательски горели, наполняясь красными пятнами, расползающимися дальше по шее. Стало душно, несмотря на то, что в доме работал кондиционер, а в зале крутил вентилятор. Пространство вокруг сузило до нереальных размеров; Шону показалось, что стены стали давить на него, пытаясь сплющить своей мощью. Он вернулся обратно в свою комнату и опёрся спиной в деревянную поверхность. Жутко хотелось провести рукой по пульсирующему члену и снять с себя напряжение. Шон прекрасно знал, что такое сорваться и утонуть, позволив желаниям обуздать вверх. Он был всего лишь подростком, который не мог взять и остановиться, когда дело пахло жареным. Адреналин кипел и свистел, распространяясь по телу. Совесть размахивала красными флажками, пытаясь остановить. Но когда что-то горело красным, то нужно было пересекать, рвать и быть к этому ближе. Красный был опасностью; красный был цветом свободы; красный был тем, что толкало и звало к себе. Шон не смог одёрнуть пальцы. Прошёл дальше, задрал футболку, прикусив её кончик зубами, и выпустил пуговицу из петли, опуская шорты до колен. Поддел резинку хипсов и провёл по жёстким коротким паховым волоскам, а затем припустил и трусы, выпуская наружу член. Красный продолжал стоял перед глазами, но волнение, страсть, похоть и нереальная потребность в быстром удовлетворении были сильнее. Пальцы правой руки бережно прошлись по крайней плоти, сдвигая её и обнажая упругую головку. Большой палец задержался у наружного отверстия и слегка надавил на него, вызывая неимоверные ощущения из-за излишней чувствительности в этой области. Когда Шон впервые решил ознакомиться со своим телом и изучить всего себя, он понял, что для быстрого достижения оргазма ему хватит лишь прикосновения к головке. Со временем, естественно, этого стало не хватать для быстрой разрядки, да и ему самому хотелось узнать, что старшеклассники имели ввиду под словом «дрочка». Поэтому он нередко, начиная примерно с одиннадцати лет, экспериментировал в запертой комнате, водя то руками по пенису, то потираясь им об пространство между подушками, пытаясь понять, что быстрее доводит его до пика. Через время вход пошла и смазка, случайно всунутая ему в руки во время первой его вечеринки, потому что, как оказалось, дрочить на сухую было не особо приятно. А затем, подслушав разговор одноклассников на эту тему, он узнал, что если нет под рукой смазки, а слюней слишком мало, то можно использовать предэякулят, выделяющийся во время любого воздействия на член. Левая рука опустилась на основание, окольцовывая и сжимая, чтобы отсрочить семяизвержение. Большой палец правой руки размазал по головке небольшое количество вязкой жидкости; захотелось её тут же слизать и попробовать на вкус. Однако Шон никогда не делал этого, считая это чем-то неприятным. Даже любопытство своё он пресекал, довольствуясь лишь рассказами других на тему того, какие на вкус предэякулят и сперма. И на этом фоне ироничным казался факт, что Шон был вполне себе не против узнать, какая на вкус и ощупь была сперма у Даниэля. Чертыхнувшись из-за своих очередных гадких мыслишек (до конца признавать себе весь пиздец ситуации, а не только дум, он отказывался, боясь столкнуться с последствиями своей мимолётной слабости и животного желания мастурбации на брата), он провёл дальше по стволу пениса, но уже не только одним пальцем, а целой ладонью, совершая поступательные и однообразные движения вверх-вниз, периодически лишь меняя темп и задерживаясь у головки, уделяя ей достаточное количество внимания. Коленки стали подкашиваться, и Шон ощутил, что скоро кончит. Головка больно пульсировала, требуя дополнительных прикосновений к ней. Оперевшись затылком в дверь, Шон убрал левую руку с основания, прикоснувшись к мошонке и принявшись массировать её, а правой стал наращивать темп, приближая себя к развязке, не забывая ласкать подушечками пальцев головку. Когда в кулаке стало липко, в дверь постучали. Шон остановился, подавляя вырывающийся стон в зажатой в зубах футболке. Он тяжело задышал и практически не контролировал своё обмякшее тело, готовое рухнуть в любую секунду. Грудная клетка быстро вздымалась вверх-вниз. Воздуха в лёгких не хватало. Внутри всё горело и пекло. Пенис в руке размяк и принял расслабленное состояние. Несколько капель спермы скатились между пальцами по кисти и капнули на носок с голубыми звёздочками. С большим усилием Шон заставил себя открыть глаза и вытереть руку об ткань хипсов. Задуматься над тем, что всё засохнет и прилипнет к трусам, паховым волоскам и самому пенису, он не успел; Эстебан вновь оказался рядом с его комнатой, вероятно, обеспокоившись тем, почему ни один из сыновей так и не появился на кухне или в зале для просмотра фильма. Шон цокнул, ватными руками принялся натягивать на зад шорты, успевшие скатиться по ноге на пол. Глупая полистироловая пуговица не хотела засовываться обратно в петлю, сопротивляясь и выскакивая из липких пальцев. Решив забить на неё, Шон поправил футболку и быстро пощеголял к окну, открывая его и впуская в комнату свежий воздух. Он прокашлялся в сгиб локтя и сбивчивым тоном спросил, что случилось. Эстебан поинтересовался тем, планирует ли сегодня Шон выбираться из своей лачуги и не видел ли он Даниэля. Разговаривать через закрытую дверь, а особенно на таком большом расстоянии, было тем ещё испытанием. Поэтому Шон, убедившись, что дыхание вернулось в норму, а на руках не было следов его совершённого преступления, решил выглянуть к отцу. Он потянул ручку вниз и на себя, только сейчас осознавая, что дверь всё это время была не заперта на замок и что любой желающий мог случайно открыть и застать его за мастурбацией. Шон подавил в себе нервный смешок и приоткрыл небольшую щёлочку, разглядывая фигуру отца. Эстебан стоял, насвистывая какую-то испанскую песню себе под нос и поглядывая в сторону ванной комнаты. Он уже успел приготовить всё для семейного просмотра: аккуратно расставил тарелки с попкорном и большую коробку с пиццей на журнальный столик, нашёл самостоятельно фильм, скачав и выведя его на экран, что оказалось трудноватым для него, мало разбирающегося в современных технологиях, и даже приготовил на тот случай, если вредной еды окажется недостаточной, полноценный ужин. Он искренне ценил каждую минуту, проведённую с сыновьями, и старался устраивать таких посиделок ещё больше, не пропуская ни совместных завтраков, ни каких-либо иных вещей. Ему хотелось, чтобы его дети не чувствовали себя обделёнными и лишёнными любви только по той причине, что у них не было полноценной семьи. Пытаясь всеми силами быть им и отцом, и матерью, и другом, порой он загонялся и чувствовал неимоверную усталость, подкашивающую его и сбивающую с ног. Но всё это становилось таким неважным, когда он видел счастливые лица своих дорогих детей. Ради них он был готов сворачивать горы, продолжать кропотливо крутиться и работать над собственной автомастерской и выживать в этом жестоком, несправедливом мире, наполненном расизмом и чёрствыми, бездушными людьми, желающими смерти лишь по той причине, что ты другой крови. Эстебан не желал, чтобы Шон и Даниэль видели эти гадости, чтобы они знали о том, каковы ксенофобия и разбитый нос на вкус. Но как бы он не оберегал их, оградить их от внешнего мира или внешний мир от них было нереальным. Рано или поздно его детям пришлось бы столкнуться с несправедливостью, неравенством, насмешками, издевательствами и прочими уродствами этого мира. Поэтому он показывал, насколько это было возможным, иную сторону, уча тому, что какой бы в конечном итоге не была жизнь, у них всегда есть место, в которое они могут вернуться и ощутить любовь, важность и нужность. — Это там Даниэль замуровался? — поинтересовался Эстебан, уловив на себе чужой внимательный взгляд. Он улыбнулся Шону, заметя его голову, протиснутую в небольшую щель. Выглядел сын довольно потрёпанным и взлохмаченным. Эстебан скинул это на подростковый бунт против расчёсок. — Не знаю. — Замялся и растерялся, прикусив внутреннюю часть щеки. Врать у Шона получалось не очень хорошо, а сейчас он даже и не пытался это сделать, думая только о том, догадается ли отец о совершённых минутами ранее манипуляциях. — И чем он там занимается? — Эстебан хмыкнул и скрестил руки перед грудью, почувствовав ложь в произнесённых словах. Ему безусловно нравилось, как Шон пытался прикрыть Даниэля, но всё же лгать отцу было не самой чудесной затеей. — Справляется с тем, что продолжает привыкать к возрасту, — ляпнул первое, что пришло в голову. Дав себе мысленный подзатыльник и сильнее укусив себя за щёку, Шон потупил взгляд вниз, рассматривая подсохшее белёсое пятно на одной из голубых звёздочек. — Какому возрасту? — недоуменно спросил Эстебан. Он слабо качнулся и попытался прикинуть самостоятельно ответные варианты на эту странную фразу. Но в голову ничего не приходило. — Когда мальчики и девочки приобрели ещё больше различий. Кончики ушей покраснели, и Шон вжался в плечи, стараясь сделать вид, что его нет. За попыткой скрыть настоящую причину нахождения Даниэля в ванной комнате и из-за стыдливой дрочки он максимально забылся, не подумав о том, что вообще он произнёс и кому эту ерунду впарил. Хотя если уж быть честным и топить дальше про эту тему, то вообще-то об этом ему должен был поведать сам отец. Но было что-то неловкое в разговоре с любыми взрослыми на тему секса. Словно существовал какой-то барьер, мешающий переступить и стать откровенным. Несмотря на то, что в школе проводили уроки полового воспитания и были определённые дни, когда медсестра выдавала презервативы и рассказывала о ЗППП, ранней беременности и о самом половом акте, это не уменьшало внутреннего дискомфорта и ощущения конфуза. Казалось, что обсуждать с взрослыми секс, было чем-то неестественным. Другое дело было говорить об этом с друзьями, с которыми имелись схожая информация и представления о том, как это происходит. Даже с Лайлой было интересно побеседовать и узнать, как со стороны девушек воспринимается секс и какие трудности это сопровождает. Открыв рот и собираясь что-то на это сказать, Эстебан глубоко задумался, впервые ощутив себя огорошенным. Он явно не ожидал, что всё обернётся подобным образом. Он смерил Шона взглядом, вдруг поймав самого себя на мысли о том, что его старший ребёнок действительно был старшим, и что явная ложь, произнесённая им, была естественной темой, которую родители и дети должны обсуждать друг с другом, чтобы в дальнейшем избежать непоправимых проблем и ошибок. Откладывать в долгий ящик разговоры о половом воспитании больше не имело смысла, поэтому для себя Эстебан решил, что просто обязан будет провести Шону лекцию на этот счёт. Хотя что-то внутри подсказывало ему о том, что и без него и его старых нотаций сын уже знал всё, что ему было нужно. Ведь интернет был доступен всегда и везде. А где был он, там была и возможность узнать обо всём на свете, в том числе и о интимных отношениях. Но всё же никогда не мешало наличие и знание, что papito мог подсобить и понять, поддержать и поделиться собственным опытом. Ведь кому, как не ему, знать о сексе чуть больше, чем подростку, вероятно, ещё не имевшему дело с этим. — Шон, — начал Эстебан, но, не успев договорить, замолчал, почувствовав толчок в бок. Даниэль проворным волчком прижался и крепко обнял, что-то неразборчиво и быстро говоря. Эстебан потрепал его по голове и, немного оторвав его от себя, присел на корточки, убирая с детского лица упрямые прятки. Руки после такого оказались мокрыми, а ещё немного липкими, что натолкнуло на мысли о том, чем конкретным до выбегания в коридор занимался там младший сын. — Что ты пытался сказать? — Не ругай Шона, это всё я, — признаваясь, сказал Даниэль. Он насупился и виновато отвёл взгляд. В одной из его рук был непонятный клочок бумаги, с которого капала вода. — За что же я не должен ругать Шона? И что ты там делал? — задал резонные вопросы Эстебан, поглядывая то на одного, то на второго, всё ещё пытаясь разобраться с тем, что происходило, пока он готовил ужин и был занят расстановкой тарелок. — Я немного… — Даниэль выдержал паузу, проверяя, можно ли говорить дальше. Шон с интересом распахнул дверь и опёрся о дверной косяк. Он не думал, что брат решит признаться и рассказать обо всём отцу. И хотя в этой детской шалости на самом деле не было ничего такого, было здорово, что Даниэль не стал ничего скрывать. Хоть кто-то из них имел смелость на озвучивание и осознание своих ошибок и грехов. — Экспериментировал. — С чем? — терпеливо продолжал Эстебан, медленно приближаясь к ответу. — С… — наступило недолгое молчание. Даниэль колебался, потирая носком пол. Он поднял глаза и посмотрел в сторону брата, пытаясь найти в нём поддержку. Шон одобрительно кивнул, давая понять, что всё в норме и можно рассказать отцу про шалость в ванной. — С волшебным пуншем. — С волшебным пуншем? — удивлённо переспросил Эстебан, медленно доходя до понимания, из чего примерно состоял таинственный пунш. Теперь стало страшно от мысли, что нужно было зайти в ванную комнату и проверить её состояние, поскольку там могло ожидать всё, что угодно: начиная от разбросанных банок с гигиеническими средствами и заканчивая огромной пеной и переливающейся из краёв ванны воды. Эстебан прислушался, пытаясь понять, был ли закрыт в данный момент кран, или там до сих пор вытекал новый счёт за воду в этом месяце. Шон прикрыл рот ладонью и негромко хихикнул, заметив отцовские волнения и переживания насчёт ванной. Его позабавила подобного рода реакция, ведь он сам воспринимал это такой незначительной мелочью, о которой не стоило лишний раз тревожиться и беспокоиться. Но Шон был ещё слишком молод для того, чтобы дойти до понимания, что взрослых действительно заботили и волновали мысли о, казалось бы, таких незначительных вещах, как зря потраченная вода в ванне или забытый включённый свет в кладовке. То, что было забавой и развлечением для детей, для взрослых оказывалось существенной копеечкой из кармана. Счета накапливали в себе детское баловство, а затем безжалостно наказывали родителей, кусая крупной суммой в конце каждого месяца. И раз платил за всё не Шон, а отец, то это не сильно затрагивало подростковое чувство ответственности, вызывая вместо хотя бы понимающих вздохов, смешки. — Угу, — подтвердил Даниэль, активно закивав и протянув папе корабль. Эстебан с нескрываемым интересом принял размякший комок бумаги, разглядывая творение и восхищаясь способностью сына к созданию таких крутых штук без чьей-либо помощи. — Я увидел в одной передаче, как с помощью волшебного пунша увеличили бумажную фигурку журавлика в несколько раз, поэтому и решил сам повторить этот эксперимент, но… — Он обиженно надул губы и тыкнул в корабль, покоящийся в папиных руках. — У меня ничего не вышло. Бумага только намокла, и всё пошло ко дну. Плохой из меня маг-экспериментатор. Почесав свой нос, Шон посмотрел на брата, наконец сложив два и два и поняв причину такой заинтересованности в смешивании различных шампуней друг с другом. Ведь в этом действительно была своя, пускай и не совсем адекватная, но логика: раз показали по экрану, что бумажный журавлик изменился в размерах, то так оно и есть на самом деле. И, конечно же, Даниэль всем сердцем поверил в увиденное, ни разу не задумавшись о том, что это обманка и что чисто теоретически невозможно мыльной смесью придать предмету иную форму. Умилили такая наивность и чистая вера всему, о чём говорили на полной серьёзности. Можно было даже позавидовал излишним доверчивости и простодушию, открытости и невозможности осознания, что мир способен повести за нос и облапошить, оставив в дураках. Захотелось протянуть руку и потрепать брата по голове, но Шон был вынужден отказаться от подобной затеи, вспомнив, что ранее прикасался к своему члену. От вспыхнувшего стыда, он спрятал руки в карманы, потирая ладони о внутреннюю ткань. Возникла жужжащая потребность залезть в душ и смыть с себя всё ещё ощущаемую липкость. Хотя вряд ли вода была способна на отмывание погрязшей в извращениях души. Положив бывший корабль на пол, Эстебан сгрёб Даниэля в объятия и приподнялся вместе с ним. Тело резко напряглось от неожиданного груза, так некстати напомнившем о возрасте и спине, которую не следовало подвергать лишним физическим нагрузкам. Зрелость давала о себе знать, тонко намекая на то, что организм быстро изнашивался и приходил в негодность, стоило только цифрам на торте перескочить за пятый десяток. И хотя сорок пять не являлось критической точкой, сложно было оспорить факт, что становилось труднее с каждым отмеченным днём рождения держать себя в форме и быть активным и здоровым, как это удавалось делать в двадцать и даже в тридцать лет. Но раз пока хватало сил на работу с машинами, где нередко приходилось изворачиваться в разных позах и крошить позвоночник, сгибаясь в три погибели над очередным сдохшим аккумулятором, то можно было ещё потаскать сына на руках. Ведь чем старше он становился, тем меньше сюсюканий и нянченья Эстебан мог позволить себе в его сторону. Даниэль заёрзал, устраиваясь поудобнее. Он обхватил ногами папину талию, а руками крепко вцепился в плечи, радостно рассматривая коридор с новой высоты. Шон, глядя на это, ощутил больную зависть и колючее бешенство в районе груди. Его снова затошнило от мысли, что он ревновал брата к отцу, словно Даниэль был его собственностью и не имел права проявлять любовь к кому-то ещё. Отодвинувшись от двери, Шон сжал кулаки и прикусил губу, отводя взгляд, чтобы не травить себе душу и не очернять её ещё большей безнравственностью. «Отвратительно. Ты отвратительный». Сознание пихало неприятную правду, заставляющую испытывать ноющую, тупую боль, которой не было ни конца ни края. В диафрагме жгло так, словно кто-то насильно подводил к огню и держал над ним, не давая отойти. Шон вытащил зажатую в кулак правую руку и стукнул себя по груди. Своеобразная сердечно-лёгочная реанимация мало чем могла помочь, но иного варианта всё равно не было. Он стукнул раз, потом ещё, ещё, ещё и ещё. Но облегчения всё равно не последовало, сколько бы раз он не повторял своё зацикленное, отчаянное действие. Нужно было ударить со всей дури, однако сил в конечности попросту не было. Чужая ладонь внезапно опустилась на плечо, заставив вздрогнуть от неожиданности и выронить все самоуничижительные мысли куда-то на пол. Шон задрал голову, но кулак от груди не отвёл. Он совершенно забыл о том, что находился не за запертой дверью своей комнаты, скрывающей его постыдное существование, а в коридоре, где помимо него были ещё отец и брат. Эстебан взволнованно глядел прямо в глаза. И нельзя было сбежать, спрятаться, испариться или свести всё в неуместную шутку, сделав вид, что ничего не было. Было. Всё было и предоставлено в ярких красках. Отец видел и, вероятно, теперь стал догадываться о том, что что-то не так. Что всё на самом деле было бесконечно плохо. Шон замер, ожидая непонятно чего. Ему достаточно было лишь протянуть руку и попросить о помощи. Но он не мог рассказать, поделиться тем, что так гложило и медленно сжирало изнутри. Перед Шоном стоял самый близкий ему человек, но дистанция, образованная посредством собственных выборов и решений, была между ними куда больше, чем можно было представить. Страдальчески скривившись и начав фальшиво кашлять, предпринимая попытку свести всё в другое русло, Шон наивно понадеялся, что отец и в этот раз сделает совершенно иные выводы. Отягощать его, уставшего и делающего для них всё, было невообразимым неправильным и таким нечестным по отношению к нему. Отец и без дополнительных проблем имел багаж трудностей за плечами, поэтому не стоило вновь нагружать его, спихивая последствия разрушающего поведения. Шон опустил ватную руку и приготовился услышать тысячу вопросов на тему того, что случилось и что происходит. И хотя врать он совершенно не умел, горькую правду выдавать не собирался, даже если бы после неё стало легче существовать и продолжать жить. Лучше уж и дальше утопать в самоненависти и заслуженно, как считал Шон, ломать себя изнутри и снаружи всеми доступными и недоступными способами, чем наносить раны близким людям, незаслуживающим ужасных подробностей и мерзких откровений. Ему хотелось получить спасения, но попросить об этом он так и не решился, испугавшись, потерявшись и сломавшись куда раньше, чем обнаружил разросшийся внутренний надлом. Сломанных деталей было так много, что уже было бесполезно связывать и склеивать их обратно друг с другом. — Шон, а почему ты кашляешь? Ты заболел? — Даниэль оторвался от созерцания собственных приклеенных к стене рисунков цветными мелками и повернул голову к брату. В его глазах плескалось искреннее переживание. — Нет, это просто… — неуверенно начал Шон. Он переступил с ноги на ногу и прикусил губу, обдумывая ответ. — Из-за того, что снова курю. — Он не хотел так себя палить, ведь ещё в разгаре лета пообещал отцу бросить, а сам брал в рот сигареты при первой же возможности, но из всех пришедших на ум оправданий, это звучало убедительнее и чуть правдивее остальных. Он снова фальшиво кашлянул, стукнул себя по груди и, посмотрев в глаза отцу, произнёс простое, но имеющее более глубокий подтекст одно-единственное слово: — Прости. — Мы ещё поговорим об этом. — Эстебан разочарованно вздохнул. Как отцу ему было грустно, что его сын так безответственно и халатно относился к своему здоровью, но как человеку, который когда-то сам был бунтующим подростком с юношеским максимализмом, ему было близко и понятно стремление пристраститься к взрослым, недоступным вещам. — Фу! — Даниэль поморщился и высунул язык, показывая всё своё отвращение к курению. — Они же воняют! — Кто «они»? — Шон уставился на брата, с трудом улавливая смысл сказанного. Вся его голова была забита мыслями о том, что ему удалось улизнуть от правдивого ответа. Сердце бешено скакало от своего законного места к пяткам, а затем обратно, совершая круг до гортани. — Шон, ты дурачок? — справедливо, по мнению Даниэля, вопросил он, не догадываясь о борьбе, происходящей внутри брата. — Я про сигареты! Фыркнув, он отвернулся обратно к рисункам. В силу своего возраста Даниэль ещё не знал о том, что зависимости присасываются всеми липучими клешнями, не собираясь просто так отпускать. Ему казалось, что нет ничего проще, чем бросить пагубную привычку, разрушающую здоровье и дурно пахнущую. О самих курении и его последствиях он узнал из школьных уроков про здоровье, проводимых каждый четверг. Всё было до банальности просто: сигареты являлись вселенским злом. А раз они зло, то от них нужно было держаться подальше или бороться с ними, если уж они посмели встать на твоём пути. А вот Шон слишком быстро сдался, примкнув к этому злу, даже не попытавшись дать отпор, что безумно раздражало и бесило. Старший брат был умным, но в этой ситуации в глазах Даниэля он выглядел полным дураком, не способным прийти к таким простым вещам самостоятельно. А ведь он сам рассказывал и даже читал брошюру, в которой писалось о болезнях, вызванных сигаретами! Неужели он умудрился забыть обо всём этом? Захотелось пихнуть Шона и напомнить ему о тех жутких кадрах и обещании, которое они друг другу дали, поклявшись никогда в жизни не пробовать сигареты и алкоголь. — Ты что, обиделся? — Шон протянул руку вперёд и тыкнул указательным пальцем в оголённый участок голени. Даниэль на это лишь брыкнулся и сильнее прижался к папе. — Ну не обижайся, маг-экспериментатор, я обещаю, что постараюсь так больше не делать. — Ему не хотелось задевать чувства брата. Он изначально даже и не подумал, что его полуправдивый ответ вызовет такую реакцию. — Я не маг-экспериментатор, — буркнул Даниэль, качнув ногой. — Если бы я им был, то заколдовал бы тебя, чтобы ты больше не курил. — Шон был поражён услышанным. Он улыбнулся, естественно приподнимая уголки рта. — Ты станешь великим магом-экспериментатором, если будешь чаще практиковаться, — сказал Эстебан, боднув сына и пытаясь его приободрить. — Да и брата твоего не обязательно заколдовывать, он же у нас и сам больше не будет курить, верно, Шон? — Он сделал особый упор на имени сына, пытаясь хотя бы немного натолкнуть его на осмысление своего поступка. — Верно. — Шон поднял руки вверх, шутливо сдаваясь с повинной. На самом деле он не был уж слишком уверенным в том, что станет бросать курить. Поскольку курение являлось для него неотъемлемой частью его будничной жизни, помогающей на время спрятаться от пожирающих мыслей. Да и догорающие бычки годились для вполне себе уместного наказания, оставляя уродливые тусклые шрамики на коже ступни. Никто не мог увидеть их. Никто не мог спросить о них, пытаясь выяснить причину их появления. Никто не переживал и не волновался из-за них и за него. Бычки были идеальным вариантом для нанесения себе повреждений (хотя Шон считал, что это ни в коем случае не аутоагрессия). — Я постараюсь. — Эстебан довольно кивнул. Ему понравился ответ сына, хотя неуверенное «постараюсь» вызвало некоторые щекочущие сомнения на этот счёт. — А я точно стану магом-экспериментатором? — исподлобья спросил Даниэль, одним глазком поглядывая на папу. Может с увеличением бумажного корабля ничего и не вышло, но он всё ещё надеялся на то, что получится воплотить другие фокусы и магические заклинания. — Точно. — Эстебан практически и не врал, просто слегка недоговаривал о кое-каких моментах. Он чмокнул сына в висок и опустил его на пол, косясь на свои часы, показывающие, что они все отставали от запланированного семейного времяпровождения за просмотром фильма. Однако перед тем, как напомнить сыновьям про «Акулий торнадо» и пойти в зал, жевать попкорн и пиццу, он должен был узнать ещё об одном ответе на вопрос. — А почему я должен был отругать Шона? — Из-за того, что он не рассказал тебе о волшебном пунше, когда ты спросил у него о том, что я делал. — Даниэль смутился, завёл руки за спину. Он случайно подслушал часть диалога, когда проходил мимо двери ванной комнаты, расставляя баночки по местам. — Ты нам говорил, что лучше не утаивать ничего о тебя. А мы соврали. Прости. — Всё в порядке, Даниэль. Главное, что в конечном итоге ты сказал правду и признал свою ошибку, получив ценный урок и опыт. А это куда важнее. — Эстебан добродушно улыбнулся и протянул сыну руку. — Так как насчёт того, чтобы теперь пойти посмотреть фильм? — Точно, «Акулий торнадо» нас ждёт. — Даниэль оживился, взял папу за руку, а затем резко схватил и Шона за ладонь, потянув за собой в сторону зала. — Пошли-пошли. Я хочу попробовать попкорн с солёной карамелью. Уверен, что он очень вкусный. — Он облизнулся, представляя вкус воздушных кукурузных зёрен. — Ты хотел сказать, что хочешь попробовать попкорн с привкусом солёной карамели? — Шон послушно пошёл за отцом и братом, которые радостно вышагивали по коридору. — А? — Даниэль отпустил чужие руку и ладонь и побежал вперёд, плюхнувшись в мягкий диван. — Ты о чём? — Он с интересом принялся разглядывать журнальный столик, обводя взглядом тарелки с попкорном и выбирая самую глубокую. — Ну, там же нет никакой солёной карамели. — Шон подошёл ближе и зачерпнул в ладошку несколько зёрен, а затем присел рядом, утыкаясь локтем в правый подлокотник и подпирая щёку. — Один только привкус от химозной добавки. — Он за один присест проглотил всё, что находилось в ладони, а затем потянулся к тарелке, которую приметил брат для себя. — Ну раз там одна химоза, то и не ешь, — справедливо отметил Даниэль, проворно вырывав из-под носа Шона попкорн и ставя тарелку себе на коленки. — Эй! — Шон возмущённо вскинул руки, на что Даниэль показал ему язык и обнял тару, накрывая её собой. — Не ссорьтесь из-за ерунды. Тут попкорна хватит на всех. — Эстебан устроился к левому подлокотнику, утягивая за собой кусочек пиццы и нажимая на пульт, запуская фильм. Шону только и оставалось, что цокнуть и смириться с поражением. — Возьми просто другую тарелку, они практически не отличаются, — сказал через время Эстебан, заметив слишком уж тихую обстановку, образовавшуюся в зале. — Хорошо. На экране стали появляться бушующий шторм и непонятные очертания, отдалённо напоминающие подводную лодку. Хотя, скорее всего, это был какой-нибудь корабль с моряками, который точно по всем канонам научно-фантастических ужасов, был обречён на смерть на дне океана. Шон сел в позу бабочки и было потянулся за другой тарелкой, как ощутил между своих бёдер какой-то посторонний предмет. Он опустил взгляд, недоверчиво поглядывая на тарелку, которую до этого обнимал Даниэль. Тот сидел прямо, практически не шевелясь, и делал вид, что это не он отдал свой попкорн Шону. Ссориться и ругаться ему не хотелось, да и папа был прав насчёт того, что еды хватило бы на всех. Хмыкнув и попытавшись вернуть внимание к фильму, Шон подумал, что справедливым и правильным было бы поделить эту несчастную тарелку на двоих, раз никто из них из какого-то упрямого принципа не хотел брать другу. Проделав манипуляции с воздушными зёрнами, практически ровно разделив на две части, он передал половину Даниэлю и принялся дальше наблюдать за тем, как разрасталась буря, а странные очертания приобрели вид акул, поднятых смерчем вверх. Где-то на середине фильма Даниэль начал клевать носом и откровенно зевать, сонно потирая слипающиеся глаза. Эстебан, не выдержав чужих мучений и стойкой силы воли, поставил фильм на паузу, поинтересовавшись, не хочет ли сын пойти лечь спать. Даниэль протестующе закачал головой, ставя на журнальный столик пустую тарелку. Ему не хотелось пропускать совместный просмотр ужастика, даже если некоторые сцены вызывали в нём противоречивые чувства. Он прикоснулся к бедру Шона ступнёй и опустил чугунную голову на предплечье папы, сдаваясь под гнётом наступающей сонливости и ощущением теплоты, исходящей с двух сторон. На экране неподвижно застыли фигуры главных героев. Хотелось узнать, что случится дальше и выживут ли они, столкнувшись с чудовищем лицом к лицу, но веки были такими тяжёлыми, что было сложно их контролировать. Через некоторое время Даниэль всё же уснул, мирно свернувшись в калачик и посапывая. Эстебан огладил его по голове, а затем, аккуратно освободившись, чтобы случайно не разбудить, встал и бережно поднял на руки, шёпотом оповестив о том, что он отнесёт младшего в комнату. Шон показал знак окей и откинулся на спинку дивана, провожая удаляющуюся спину отца. На бедре жгучим ожогом продолжало гореть прикосновение Даниэля.