I traveled half the world to say You are my muse... Muse
Ви собирал разложенные по столам и диванам фотографии: они обладали удивительным свойством выползать из отведенной им комнаты – кабинета, по совместительству студии, – и распространяться по всей квартире, оседая в гостиной, спальне и даже на кухне. Воскресенскому снимки совершенно не мешали, но вечером он ждал Соню, и поэтому требовалась небольшая уборка. Соня, словно январско-февральского проекта ей не хватило, ездила в Россию в отпуск и вернулась три дня назад, но они до сих пор не виделись. Сегодня она, под предлогом того, что ей нужно срочно отдать Ви ключи от его московской квартиры, где она останавливалась на неделю, напросилась в гости, а заодно и ночевать. Завтра на пляже должен был состояться бесплатный мастер-класс йоги от какого-то великого гуру, а после него тоже бесплатный и исключительно полезный завтрак на свежем воздухе, спонсируемый сетью «Whole Foods» [1]. Мероприятие начиналось в шесть утра, вот Соня и решила погостить у Воскресенского. – Ты представляешь, во сколько мне надо встать, чтобы на пляж в такую рань приехать? А от тебя до Оушен-драйв десять минут пешком. Пусти меня к себе переночевать, – пищала Соня. – Я же маленькая и незаметная, как мышка. Ужин она привезла с собой, видимо, тематический: какие-то ростки и белую склизкую дрянь. – Господи, как это можно есть? – опасливо косился Воскресенский на загадочную пищу. – Нормально, – заявила Соня. – Всё съедобное и полезное. А то я так за отпуск отъелась, что жуть! Ой, чуть не забыла! Насчёт еды. Тётя Вера твоя послала тебе банку солёных огурцов и ещё варенье малиновое. Я ей как ни объясняла – отбиться просто невозможно было. Взяла, чтобы она отстала. Так что, когда по телефону будете разговаривать, скажи ей, что я всё привезла. – Что-то я не понял, – усмехнулся Ви. – Где моё варенье? – Где-где… Съели варенье твоё. Не попру же я сюда эти стеклянные банки. Маргарите отвезла, у неё ребятёнок мелкий варенье любит, а огурчики мы с ней сами… того… под коньячок. – Твои пищевые пристрастия меня пугают. – И напрасно. Так душевно с ней посидели. Я Рите про своё американское житьё-бытьё рассказывала, а она мне про московское. – Соня отправила в рот очередную ложку какой-то гадости. – Кстати, ты помнишь Макса Ларионова? Помнишь-помнишь, такое не забывается. – Ну, помню. И что? – как можно равнодушнее ответил Воскресенский, зная, что Соне не скажешь, как Полушиной, молчать и не напоминать. Она на такие заявления сразу отреагирует лютым и неутолимым любопытством. – Маргарите уже третий месяц звонят, представляешь? Хотят его снимать. А она ему даже и не агент, просто не знают, как ещё его найти. Это после тех отзывов в журналах и после выставки. В январе у Воскресенского была персональная выставка в Нью-Йорке. Там была одна фотография Максима, снятая для рекламы чая (из забракованных), и ещё одна, сделанная на плёночную камеру во время дождя. Её Ви вообще никому не показывал и показывать не собирался, но Соня проболталась агенту, тот настоял на включении фотографии в экспозицию, а куратору она понравилась настолько, что оказалась на обложке каталога выставки как «наиболее полно отражающая уникальность творчества фотохудожника». Воскресенскому эта идея, конечно, была не по душе, но он не смог привести никаких разумных доводов против. Тот факт, что модель спит с неким Станиславом Гартманом, вряд ли тронул бы кого-то так же сильно, как его самого. – А он чего? – спросил Воскресенский. Ему и правда было интересно. – В том году зимой так и рвался сниматься. Он достал из микроволновки аппетитный кусок рыбы с поджаристой картошкой и сел за стол напротив Сони, пережёвывающей неведомую субстанцию. – Да, было что-то такое, а теперь отказывается: упёрся и ни в какую. Сказал, что никогда не будет больше фотографироваться, что он не модель и идите все лесом. Гартман тоже с ним поделать ничего не может. Самое смешное, оказалось, что Гартман вообще ему никакой не агент… Там такая история! – Я ещё летом понял, что это за история, – раздражённо оборвал Соню Воскресенский. Она обиженно поджала губу: такой рассказ сорвался, а она-то надеялась удивить Ви. – А как ты догадался? – спросила она, помолчав и подумав. – Они же совсем не похожи… Вот ни капельки. – Кто не похожи? – Вы с Пушкиным не похожи! – язвительно отозвалась Соня. – Мы о ком говорим, забыл, что ли? Макс и Гартман. Вот я и спрашиваю, как ты догадался, что они родственники? – Они родственники? – холодея, произнёс Воскресенский. – А я про что тебе говорю?! Приём, Земля вызывает Ви! Максик без родителей остался рано, он мне даже рассказывал что-то такое. Его дядя воспитывал – Гартман то есть. Для нашего проекта ему нужны были портфолио, типа, для массовки, «мёртвые души», вот он и подсунул племянника, а его – раз! – и утвердили. Так-то он никакая не модель, обыкновенный студент. А мы его ещё критиковали, помнишь? – хихикнула Соня. – Позу не держишь, плечи деревянные… Воскресенский выскочил из-за стола, не в силах больше слушать Сонину трескотню. Ему надо было подумать, всё это осмыслить, понять, остаться одному… – Господи! Ты чего?! – воскликнула Соня. – Я аж испугалась. Чуть не подавилась из-за тебя. – Забыл чайник включить, – ответил Ви и, обогнув барную стойку, зашёл в ту часть комнаты, где располагалась кухня. Ассистентка проводила его недоумённым взглядом: – Да нам вроде чай не так срочно… Воскресенский нажал кнопку на чайнике и достал из шкафа две чашки. – А теперь он где? – Макс? Да там, у себя. Учится пока. Его Маргарита звала в Москву, но он не поехал, дурачок. А такие заказы были! Работает на какой-то стройке вроде. Он всегда странный был. Воскресенский стоял посреди кухни, покусывая костяшки пальцев и задумчиво глядя куда-то в пол. – Он тебе нравился, да? – тихо спросила Соня. – Я по тем фотографиям поняла. – Сложно сказать… – не поднимая на неё глаз, ответил Ви. – Что ж ты тогда?.. Надо было сделать что-нибудь. – Я и сделал, – признался Воскресенский. – Я такое сделал… Соня, ты не представляешь, какой я дурак! – Почему это не представляю? Прекрасно представляю! Был бы умный – женился бы на мне, и жили бы мы с тобой припеваючи, – усмехнулась Соня. – Ты извини, я что-то устал. Пойду спать лягу, – сказал Воскресенский. – Мне завтра рано вставать. – Мне тоже. У меня же йога. – Спокойной ночи тогда. Я тебе в кабинете диван разложил и всё приготовил. Фотограф ушёл в свою комнату. Соня, оставшаяся одна в гостиной, услышала, как щёлкнул вскипевший чайник. – И что, даже чаю не попьём? – грустно сказала она.***
Воскресенский пересёк спальню и вышел на балкон. Тепло, темно, душно… В квартире ему буквально нечем было дышать, но и тут оказалось не легче. Чёрт, сейчас куда ни уйди, хоть на Северный полюс, везде будет одно и то же, потому что это внутри… внутри… Соня была права, Максим ему нравился. Даже больше, чем просто нравился. Он чувствовал к нему нечто особенное, ранее не испытанное и не вытравляемое из души и памяти никакими силами. Он знал это и запрещал себе думать о нём. Что он наделал? Он разрушил всё, что могло между ними быть. Если издевательства на съёмках ещё можно было простить, списав на темперамент, то всё остальное… Он не приехал на встречу. Он видел звонки и сообщение и не ответил – хотел разорвать их отношения окончательно, раз и навсегда. Возможно, если бы он поднял тогда трубку, то всё выяснилось бы в тот же день… Но он не смог себя заставить. Разочарование и ревность были слишком сильны. Он, взрослый мужик, повёл себя как ребёнок, разобидевшийся на весь мир за то, что ему подарили на Новый год красный паровозик, когда он хотел зелёный. Но самым ужасным было письмо. Этого Макс ему никогда не простит. Воскресенский вернулся в комнату, взял со стола ноутбук и начал просматривать старую почту. И-мейл Максима он со злости стёр, но в «Отправленных» осталось письмо, написанное им самим, и история внизу. Он перечитал оба. Теперь, когда он знал правду, всё виделось иначе, слова приобретали другой смысл. Не то чтобы совершенно другой, конечно. По какой-то неведомой причине даже после того, как он прокатил его с той встречей в кафе, Макс надеялся на то, что они смогут поговорить и объясниться. Он хотел только этого. Съёмки были предлогом. Ви уже неизвестно в который раз перечитывал маленький сбивчивый постскриптум и представлял, как Макс пишет его в последний момент. Он понимал, как тяжело ему было решиться написать тому, кто столь явно продемонстрировал ему своё пренебрежение. Каких сил это от него потребовало… И получить такой ответ. Отвратительный, холодный, унизительный. Почему он был так жесток с ним? Почему? Потому что не мог забыть? Не мог простить несоответствия тому образу, который нарисовал в голове? Как он мог так поступить? Что он за бездушная скотина такая? Надо было что-то делать. Все те чувства, которые он так долго подавлял, проснулись, и он уже не сомневался в них. До окончания текущего проекта – Воскресенский за бешеные деньги снимал интерьеры люксового отеля в Майами для сайта и буклетов – оставалось буквально три дня, потом у него был небольшой перерыв перед съёмкой для модного журнала. Хватит ему этого времени?***
Воскресенский по-настоящему пришёл в себя только в терминале «JetBlue» в аэропорту Кеннеди в Нью-Йорке. Несколько дней с того вечера, как он узнал, что Макс и Гартман вовсе не были любовниками, до момента, когда он опустился в кресло в ярком, светлом зале аэропорта, промелькнули как в тумане. Он лихорадочно делал десятки дел, стараясь освободить время для поездки в Россию, но мысли почти всё время были о Максиме. Как его найти, как объяснить, что он ошибся, что не хотел делать ему больно? Как сказать сотни других вещей, которые накопились за долгие месяцы, когда он, как помешанный, как лунатик, рассматривал его фотографии – всё, что у него осталось от той невысказанной страсти? Он позвонил Маргарите и разузнал у неё всё о Максе. Она знала не так уж много: Гартман женился, и племянник сейчас живёт не с ним, неизвестно, где именно. Воскресенский потребовал, чтобы она осторожно выяснила всё, что сможет, о том, где он работает, живёт, как его отыскать. Звонить ему он не хотел, понимая всю бессмысленность звонков. Максим просто не захочет его слушать. На этот счёт он не питал иллюзий. Он не сомневался, что мальчик его ненавидит: за то, что он сделал, за то, что не сделал, и – в особенности – за письмо. В Нью-Йорк Ви прилетел утром, а вылет в Москву был во второй половине дня. В самолёте из Майами он, полусонный, уставший, дремал, а возможно, даже и по-настоящему спал. В ожидании пересадки он впервые за четыре дня получил возможность спокойно посидеть, подумать и разработать план действий. Пока у него не было никакого. Он понятия не имел, что скажет Максиму при встрече. Вся эта поездка, если здраво размышлять, была полным безумием. Лететь в Россию на четыре дня с призрачной целью и, скорее всего, только для того, чтобы выслушать от одного молодого и красивого парня пару неприятных слов. Но даже если так, даже если Максим пошлёт его куда подальше, он всё равно хотел лично извиниться перед ним и попробовать объяснить, что он на самом деле хочет отношений с ним, что он с ума по нему сходил все эти восемь с лишним месяцев, что ему больше никто не нужен на всём белом свете. Десять часов перелёта до Москвы прошли без сна: то ли успел сбиться режим, то ли сказывалась общая нервозность. Из «Шереметьево» Ви сначала поехал за машиной в гараж, потом к себе домой и сразу завалился в кровать. Перед завтрашней поездкой надо было выспаться. Чуть ли не весь следующий день он провёл в дороге, общаясь по телефону то с Маргаритой, то с работниками оказавшейся просто-таки огромной компании «Стройресурс». Он знал, что Максим работает там, но потребовалось поговорить с пятью разными людьми, чтобы выяснить, где конкретно его можно найти. Воскресенский совсем забыл, как отвратительно-грязно может быть на улицах в начале апреля, когда полурастаявший снег и вода смешиваются в серую кашицу. Центральные магистрали города уже вычистили (или же снег сам по себе стаял от более активного движения), а небольшая улочка на окраине, где находился объект, куда уехал по делам Максим, была ещё в снегу. По ней пролегали глубокие, заполненные грязной водой колеи. По одну сторону дороги находились облезлые двухэтажные бараки, по другую строились сразу несколько высотных домов. Ви проехал их все, остановившись возле стоявшего на некотором отдалении нежилого здания, судя по табличке над воротами стройки – торгово-развлекательного комплекса. Времени было пять вечера. Как сказали в «Стройресурсе», рабочий день был до шести, но Воскресенский подъехал заранее на случай, если Макс решит сбежать домой пораньше. Стройка – не офис, и даже в шесть часов оттуда практически никто не уходил. По внешним признакам было понятно, что кое-где работы заканчивались, но где-то и продолжались. Через ворота наружу прошли буквально пять человек да выехали две машины. Об этом Ви не подумал: у Максима машины не было, но кто-то мог его подвезти. Макс показался около ворот ближе к половине седьмого. Воскресенскому не надо было видеть его лицо – он мгновенно узнал его издалека по походке, по тонкой прямой фигуре и сразу вышел из машины. Макс Воскресенского не замечал: смотрел под ноги, пытаясь не наступить в особенно глубокие лужи или навезённую со стройки колёсами грузовиков грязь. – Максим! – окликнул его Воскресенский, делая шаг в его сторону. Тот повернул голову, и на секунду в его глазах мелькнуло узнавание, но потом взгляд снова потух, став равнодушным и безжизненным. Макс зашагал дальше, словно ничего не видел и не слышал. Ви догнал его: – Подожди секунду, пожалуйста! Нам нужно поговорить! Не поднимая головы и не замедляя шага, Макс скороговоркой, сквозь зубы произнёс: – Идите вместе со своими разговорами на хуй! Воскресенский обогнал его и встал впереди, перекрыв дорогу: – Я понимаю, что ты злишься на меня, но нам надо поговорить. Я специально приехал… Макс, которому Ви не давал пройти, опять окрысился: – Отстаньте от меня! Или я сейчас ребят со стройки свистну, скажу, что ко мне какой-то пидор пристаёт. – Ты этого не сделаешь. – Ещё как сделаю! С огромным удовольствием, – прошипел Макс. Ви поймал себя на том, что думает сейчас совершенно не о тех вещах. Он наконец сумел хорошо разглядеть Максима: тот был в низко натянутой на лоб тёмно-серой шапке, и вот так, без привычной копны светлых волос выглядел другим. Черты лица стали жёстче, твёрже, злые глаза казались больше, а боковой свет, словно чернилами, очерчивал изгибы скул, подбородка, бровей. Костная структура лица просто великолепная, идеальная… Какая ещё костная структура?! Совсем с ума сошёл! Максим сейчас уйдёт, а он, как идиот, рассматривает его, чуть ли не ракурс съёмки выбирает. – Можем мы две минуты поговорить по-человечески? – Могли. Вы сами не захотели. Что вам теперь нужно? Отлично. Возможно, какой-то диалог и получится. Макс стал отвечать более осмысленно. Им пришлось прижаться к краю дорожки, чтобы пропустить пару работяг со стройки. – Мне нужно кое-что тебе объяснить. Здесь не самое подходящее место, посреди какой-то лужи, да и люди всё время ходят. Давай хотя бы в машину сядем. – Хорошо, – ответил Макс, не глядя в глаза. Ему вообще-то было любопытно, с чего вдруг Воскресенского принесло в их город, но видеть Ви было тяжело: фразы из письма до сих пор всплывали в памяти. «Я не заинтересован в такого рода предложениях». Сволочь. Они вернулись к машине. В салоне было тепло и уютно после улицы. – Давай тебя до дома довезу заодно, – предложил Воскресенский, не зная, как начать разговор, тут же обругав себя за то, что ничего умнее не выдумал. Опять подвозить собрался… в который уже раз. – Не надо, я тут близко живу. – Тогда тем более, – Воскресенский повернул ключ в зажигании. – Или куда-нибудь в другое место? Может, в кафе или ресторан, я не знаю? Где-то можно посидеть и поговорить? – Мы как-то уже хотели посидеть и поговорить, – злопамятно бросил Макс. – Я вас полтора часа прождал. Спасибо, больше не хочется. Воскресенский вздохнул: – Прости, пожалуйста, за тот раз. И за письмо. – Они подъезжали к перекрёстку, и Ви ничего не оставалось, как прервать начатые извинения и спросить, куда ехать дальше. – Пока прямо, до следующего светофора. Там налево и сразу во двор. Чёрт, Максим на самом деле жил очень близко. За две минуты поговорить не успеешь. Надо бы выложить всё прямо сейчас, не теряя времени, но это оказалось не так-то просто. Легче было говорить о какой-нибудь бессмысленной ерунде. – Маргарита сказала, что ты от очень хороших проектов отказался. – Так как Макс не отвечал, угрюмо уставившись на свои колени, Ви продолжил: – На стройке больше нравится? Кем ты там работаешь? – Помощником ГИПа. – Это что такое? – Главный инженер проекта. – И что, получается? – Вроде нормально, – Макс пожал плечами. – Сюда заворачивайте. Они заехали во двор большого блочного дома без балконов, словно сложенного из одинаковых кубиков. Макс схватился за ручку двери. – Раз ты никуда не хочешь со мной ехать, могу я подняться к тебе? – спросил Воскресенский. Макс слегка опешил от такой наглости. Ви после всего ещё и в гости к нему напрашивается? Может, поговорить с ним и отделаться? Зачем же он всё-таки притащился? Не ради же того, чтобы с ним встретиться. Лицо Воскресенского казалось таким… знакомым, почти родным. Было время, когда он полжизни бы отдал, чтобы снова увидеть его, но не теперь. – Ну, пойдёмте, раз уж приехали. В подъезде было пыльно, грязно, накурено. Впереди в полутьме виднелись разрисованные двери старого лифта. Макс свернул куда-то в сторону, в тёмный коридор, по стенам которого висели поломанные синие почтовые ящики. Воскресенский молча шёл за ним вверх по неосвещённой лестнице, закиданной бумажками, бесплатными газетами и окурками. Они поднялись на третий этаж: перед ними был длинный коридор. Почти в самом его конце, возле грязного окна с полуживой геранью на подоконнике, была дверь поновее и почище большинства. Макс открыл её перед Ви: – Прошу. Они вошли в тёмную прихожую. Макс включил свет, и стало видно узкую нишу с плитой, низким холодильником и мойкой и две двери. Одна вела в небольшую комнату, оклеенную светло-салатовыми обоями, другая, как мог догадаться Ви, в ванную. Всё было очень маленькое и какое-то унылое. – Снимаешь? – спросил Воскресенский, осматриваясь по сторонам. – Да. На что хватает. Извините, если не привыкли к таким интерьерам, у меня не Майами. – Макс снял запачканные белой строительной пылью куртку и шапку и скинул ботинки. Ви не стал дожидаться приглашения и сделал то же самое. Мебели в тесной комнате было мало: трёхстворчатый шкаф в углу возле двери, разложенный диван рядом, несколько полок на стене, старая тумба для телевизора (самого ящика не было), пара стульев, стол возле окна, на нём компьютер. Люстра с тканевым абажуром давала тусклый жёлтый свет. Воскресенский поставил рюкзак на один из стульев и расстегнул молнию; начать говорить было трудно – он никогда не был мастером озвучивать свои чувства. Макс, прислонившись к столу, наблюдал за ним без особого любопытства – или же со старательно скрываемым. В руках Ви оказалось несколько блестящих глянцем журналов, четыре или пять штук. – Вот, – произнёс он, открывая журналы на нужных страницах и выкладывая на стол. – Я несколько лет не мог снять ничего подобного, даже близкого. Макс смотрел на яркие развороты со своими снимками. Последним он увидел тонкий журнал меньшего формата, где на обложке была та самая фотография, сделанная под дождём. – Каталог моей выставки, – пояснил Воскресенский. – Этот снимок посчитали одним из лучших за всю мою карьеру. – Я всё это видел. Соня показывала, – безразлично сказал Макс. – Приехали похвастаться своими достижениями? Поздравляю. – Нет, я хотел сказать, что ничего этого не было бы без тебя. И с тех пор не прошло ни единого дня, чтобы я не вспомнил о тебе. Ещё я хочу извиниться. Я тогда поступил с тобой очень плохо. Это было жестоко и низко. Я ошибся и всё не так понял. – Воскресенский опустил глаза под прямым неприязненным взглядом Макса. – Я не приехал на встречу, потому что увидел в машине те документы и… Чёрт, неважно, как и почему, но мне сказали, что ты живёшь с Гартманом, и это так прозвучало… или я так услышал… я не знаю! Я подумал, что ты спишь с ним, со своим агентом. Вы же сами с ним это придумали: ты модель, а он агент. Макс закрыл лицо ладонями и тяжело выдохнул. Он столько недель ломал голову, гадая, что произошло за те несколько часов между их разговором и назначенной в «Манхэттене» встречей. Но такого ответа он не ожидал. Как глупо, нелепо, обидно… – Ты мне нравился, Максим, очень. Не с самого начала, конечно: сначала я на тебя больше злился. Я думаю, что ты тоже в конце проекта чувствовал, что между нами есть… притяжение. Я не знаю, каким ещё это словом назвать. Я для того и пригласил тебя тогда, чтобы сказать об этом. Мне было всё равно, что ты подумаешь, как ответишь. Я так радовался, когда ты согласился. Может, по мне этого и не было видно, но я радовался как ребёнок. А потом, когда я вдруг узнал, что ты… Это было как ножом по сердцу! И я уехал. Сбежал. Макс смотрел на него широко раскрытыми глазами, испуганными и пустыми, так что Ви даже не был уверен, что он его слышит. Но Макс вдруг произнёс: – Если бы вы ответили на мой звонок… Лучше бы вы опять наорали на меня, чем так... – Я знаю, я за эти дни сотни раз об этом думал. Я просто идиот! Я обидел тебя, и сам потом столько месяцев мучился из-за собственного упрямства, из-за раненого самолюбия. – Воскресенский смотрел на свои пальцы, которые он переплёл друг с другом и сейчас нервно сжимал и разжимал. Ему было стыдно смотреть на Макса. – А когда пришло письмо, я подумал, что ты просто хочешь сниматься и ради места в проекте готов… ну, ты понимаешь… Я совсем иначе думал о тебе во время съёмок, и читать это было неприятно, отвратительно. Ну, жил ты со своим агентом, подумаешь, многие так делают, но эта приписка в письме как будто уничтожила то последнее хорошее, что я помнил о тебе. Прости меня ещё раз. Мне только на прошлой неделе Соня рассказала, что Гартман твой родственник. Я приехал так быстро, как смог. – Зачем? – Извиниться. Объяснить, почему я так поступил. Я не жду, что ты простишь меня. Я просто хочу, чтобы ты знал. Для меня это важно. – Я теперь знаю. На этом всё? – холодно спросил Макс. Из-за стены донеслись громкие крики и ругань. Здесь вообще постоянно были слышны то споры, то музыка, то топот ног по потолку, то детский плач, но теперь соседи ссорились как будто бы прямо в этой квартире: можно было разобрать чуть ли не каждое их слово. – Да, всё, – сказал Воскресенский и сделал пару шагов в сторону выхода из комнаты. Макс пошёл за ним, чтобы закрыть дверь. На пороге в кухню-прихожую Ви резко остановился и обернулся – они с Максом оказались совсем близко друг от друга. – Это правда, Максим. Ты мне очень нравился. Ты стал для меня вдохновением. И я до сих пор… – Воскресенский ненадолго замолчал. – Я хотел увидеть тебя все эти месяцы. Он протянул к Максу руку и дотронулся до его щеки. Макс изменился: он как будто похудел, а коротко остриженные волосы были темнее тех, которые Ви помнил и видел на фотографиях. Он боялся, что Максим оттолкнёт его, но тот стоял неподвижно, позволяя касаться себя, как это было на фотосессиях, когда Воскресенский подправлял ему макияж или поворачивал голову нужным образом. Его прикосновение стало более сильным, уверенным. Макс чуть качнул в ответ головой: – Нет… Слишком поздно. Я почти забыл и не хочу снова… – тихо произнёс он, хотя в глубине души понимал, что до сих пор больше всего на свете хочет одной вещи: чтобы Ви смотрел на него вот так – с ожиданием, чувством, желанием, как на настоящего человека, а не как на послушный манекен. Воскресенский не дал ему договорить – он понял, что глухая оборона дала трещину, и не собирался упускать шанс – он притянул Макса к себе и поцеловал: сначала в висок, очень нежно, почти неощутимо, словно ребёнка. Потом его губы скользнули по щеке, и лёгкие короткие поцелуи полетели бабочками по всему лицу, не касаясь губ Макса, будто бы боясь спугнуть. Макс хотел вырваться, но тело не слушалось, так головокружительно-приятна была эта ласка. Он прекрасно понимал, что негодяй Воскресенский делает: тот был намного опытнее его, знал, как завлечь и соблазнить, как разбудить желание; но всё равно уступал ему. Макс ненавидел Ви за боль и унижение, через которые тот заставил его пройти, но и любил его за… За что? Просто за то, что тот был Алексеем Воскресенским, тираном-фотографом, на каждой фотосессии выворачивавшим его душу наизнанку, требовавшим от него невозможного и получавшим его. Получавшим всё, абсолютно всё… Чтобы не дать Ви целовать себя, Макс запрокинул голову назад и сбивчиво произнёс: – Вы понимаете, что я ненавижу вас?.. Воскресенского, который был выше Макса, это движение ничуть не смутило. Он на мгновение коснулся губ, теперь словно подставленных для поцелуя, и сказал: – Тебя… – Что? – не понял Макс. – Скажи: ненавижу тебя. Макс разомкнул губы, шепча между поцелуями: – Ненавижу тебя! Ненавижу, ненавижу, ненавижу тебя… А потом был их первый настоящий поцелуй: страстный, глубокий, долгий, в котором сконцентрировались все те чувства, что многие месяцы не находили себе выхода. Максу казалось, что сердце сейчас выпрыгнет из груди. От переполнявших его эмоций ему хотелось одновременно плакать и смеяться, прижаться к Ви сильнее и убежать куда-нибудь, где он мог бы остаться один, чтобы осознать и убедить самого себя, что это всё правда. Нахлынувшее на него ощущение счастья было и слишком сильным, и слишком неожиданным, ошеломляющим. Как ни глупо это звучало, он не был готов к нему. Макс опустил голову и спрятал лицо на груди у Воскресенского. Опять эти старые чувства: смесь восторга, желания и смущения. Ви прижимался губами к его шее и уху и шептал: – Прости меня! Пожалуйста, прости меня. Они замерли так на несколько секунд. Вдруг особенно громкий вопль донёсся из-за стены: – Ненавижу тебя! Ненавижу, скотина! Всю жизнь мне испоганил, мудак! Макс и Ви хором расхохотались. Они смеялись чуть не до слёз, не выпуская друг друга из объятий. Когда смех прекратился, Воскресенский обхватил ладонями щёки Макса и заставил его поднять лицо: – Дай мне посмотреть на тебя… Я так скучал, безумно скучал. Ругань за стеной продолжалась, откуда-то сверху долетали громкая музыка и женский визг. И среди этого шума и хаоса, на пороге крохотной тёмной прихожей, они стояли и смотрели друг на друга как в первый раз, словно только сейчас видя и понимая. Это было то самое несуществующее место и время, о котором думал когда-то Макс, где они были не моделью и фотографом, а просто двумя людьми, тянущимися друг к другу. – Где деньги, зараза?! – ругались за стеной. – Где деньги, уёбище?! Жрать дома нечего, а ты… – У меня тоже есть нечего, – рассмеялся Макс. – Я хотел после работы зайти в магазин, но всё забыл. – Совсем-совсем ничего нет? – Даже хлеба, – покачал головой Макс и, чуть подумав, перечислил, что у него было: – Есть кукурузные хлопья, кетчуп, пакет риса и два апельсина. – Можно сделать салатик, – предложил Ви. – А если серьёзно, я могу доехать до магазина. Или мы вместе. – Мы по дороге сюда проезжали «Перекрёсток», он ближе всего. А я лучше здесь останусь. – Хорошо. Ты точно не забаррикадируешься изнутри, пока меня не будет? – Нет, – растерянно и смущённо улыбнулся Макс. – Не забаррикадируюсь. Он выпроводил Воскресенского, чтобы прийти в себя: всё происходило слишком стремительно для него, – и чтобы успеть быстренько вымыть голову. За полдня на стройке на волосах оседал такой слой цементной пыли, что они чуть не коркой покрывались. Тем более что сегодня он проторчал пару часов на цокольном этаже, где в стенах выдалбливали новые штробы под провода: то, что было сделано, не сошлось с проектом по электрике. Предстояло ещё выяснять, чей это был косяк. Он думал о работе, которая последнее время постоянно занимала его мысли, на удивление отстранённо, словно все эти проекты были где-то в другой жизни. Когда Ви вернулся с едой, бутылкой вина и коробкой с шестью бокалами («Уверен, у тебя их нет»), они расположились на диване, из двух поставленных рядом стульев устроив импровизированный стол. Настоящий стол Макс трогать не советовал: он не был уверен, что тот не развалится при переносе. Остальная хозяйская мебель была не в лучшем состоянии: у шкафа одна дверца открывалась только после хитрых манипуляций, а диван не складывался. Шум, доносившийся из других квартир, не утихал, соседи уже выясняли отношения в общем коридоре, несколько раз кто-то даже стучал в дверь, требуя позвать Юрика. Воскресенский хотел выйти и доходчиво объяснить, что Юрика здесь нет, но Макс удержал его: – Да ладно, сами уйдут. Не связывайся. Тут почти каждую пятницу и все выходные такое. Макс и Ви сидели на диване, рассказывали друг другу о том, что происходило в их жизнях последние месяцы, и вообще о себе. Макс ощущал лёгкое головокружение, но неизвестно, было ли оно от вина или оттого, что Ви был так близко от него. Они иногда случайно касались друг друга, а Воскресенский один раз совсем даже не случайно потрепал Макса по мокрым волосам, но перейти черту пока не решались. Наконец Ви взял Макса за руку и слегка потянул на себя, потом заключив в объятия. Его немного удивляло то, что Макс совершенно не сопротивлялся, даже инстинктивно, как будто доверял ему полностью, безгранично и отдавал себя в его руки. От того, как охотно, жадно и одновременно несмело он отвечал на его поцелуи и ласки, у Воскресенского встал комок в горле, настолько это было искренне и трогательно. Ви никогда не испытывал ничего подобного. Он снял с Макса футболку и начал покрывать поцелуями его плечи, грудь, живот, бледную, почти без следов загара кожу, такую тёплую, нежную, совсем юношескую. Затем он снял с него джинсы. Свет в комнате был выключен, и из прихожей падали косые лучи, вычерчивая на теле Максима каждую ямку, каждый напряжённый мускул или тонкую косточку. Господи, что этот хрупкий, красивый, изящный, словно фарфоровая статуэтка, мальчик делал в жуткой дыре, среди убогой мебели, на сломанном диване, среди пьяных криков?! Его хотелось схватить и немедленно забрать отсюда. – Я мечтал об этом… – тихо сказал Ви, очерчивая ладонью контуры мышц на животе Макса. – Ты всё уже видел, и не раз. – Да, видел. Но я не мог касаться тебя. Макс сам начал расстёгивать рубашку на Ви. Даже в полумраке комнаты были видны следы от ожогов. На настоящие ожоги они не были похожи – просто полосы розовой зарубцевавшейся ткани на груди, животе, сгибах локтей. Менее заметные следы были на руках ближе к запястьям и на шее с одной стороны. Макс осторожно провёл пальцами по одному из шрамов, словно боясь причинить боль. – Мне уже не больно, – произнёс Воскресенский, пристально глядя на Макса голубыми глазами, в темноте казавшимися невероятно яркими на смуглом лице. Макс не испытывал абсолютно никакого стеснения перед Ви, и нагота другого мужчины его тоже не пугала. Когда-то он слышал фразу «Когда любишь, пол не имеет значения», теперь же он не просто понимал её, он чувствовал правоту этих слов где-то глубоко внутри. Их полностью обнажённые тела сплетались и вжимались одно в другое, иногда на секунды расходясь, чтобы потом лишь сильнее прильнуть друг к другу. В этих движениях был одним им понятный ритм, страстное единение и невероятная близость. Когда пальцы Ви завладели его членом, Макс подумал, что всё будет так же, как тогда на съёмке, с той лишь разницей, что у него уже была эрекция. Но Воскресенский, сделав лишь несколько движений, крепко обхватил его за бёдра, немного подтолкнул вверх, на подушки, а сам склонился над его членом. Он коснулся его губами и сделал несколько движений языком, тут же успев ухватить и прижать к дивану рванувшегося в сторону Максима. Он понимал, что тот чувствует сейчас: ему, конечно, нравится – это не может не нравиться – но он думает, что партнёр делает ему одолжение; Макс не понимает, что другому это тоже доставляет удовольствие. Это было возбуждающе и приятно: чуть шероховатая бархатистая поверхность, нежная, как нигде больше, гладкая влажная головка, вкус, запах, жар, напряжение, медленное скольжение языка, еле заметный трепет тела. Тела дорогого человека… Когда-нибудь Максим всё это поймёт. Макс чувствовал, как его бёдра совершенно помимо воли приподнимаются, подаются вперёд и начинают ритмично покачиваться. Он словно терял контроль над собственным телом. Когда он увидел, как Ви берёт в рот его член, ему будто в голову что-то ударило: головокружение, гулкое биение крови и невыносимое желание. Он вряд ли мог назвать свой предыдущий сексуальный опыт богатым, но всё равно такого он не испытывал никогда. Он наблюдал как зачарованный, не в силах отвести глаз, и от каждого движения лавинообразно усиливались возбуждение и томительное тепло в ногах, животе и паху, которое как будто бы густело и накапливалось, пока не достигло невероятной, нестерпимой уже сладости. – Я сейчас… вот сейчас… – еле сумел произнести он. Он изогнулся всем телом, запрокинув голову, и застонал, забыв обо всём на свете, вжимаясь в любовника сильнее и резче. Потом они просто лежали, обнявшись и бессознательно проводя пальцами по влажным телам друг друга. Через пару минут рука Макса нащупала член Ви, несколько раз осторожно сжала, а потом начала движения вверх и вниз. Ви прикрыл глаза и улыбнулся. Макс так редко видел улыбку на его лице, он сделал бы многое, чтобы видеть её снова, снова и снова… Он прижался губами к приоткрытому рту Воскресенского, нашёл своим языком его язык и начал целовать, не прекращая движений пальцами. Он не верил, что делает это… Что с ним происходило? Он словно с ума сходил… Они перевернулись так, что Ви оказался внизу, а Макс устроился сидя на его бёдрах. Воскресенский взял в руки его член и, дождавшись наступления эрекции, разжал пальцы Макса и придвинул его ближе к себе так, чтобы их члены соприкасались. Макс сразу уловил идею. – Только не торопись, хорошо? – сказал Ви. – Иначе я кончу гораздо раньше тебя. Макс кивнул. У него самого язык ни за что бы не повернулся сказать что-нибудь на эту тему, но Ви нисколько не стеснялся учить его и направлять. Макс глядел на его лицо, широкую грудь с негустыми тёмными волосами там, где не было ожогов, почему-то стыдясь, не смея посмотреть ниже, где соприкасались и тёрлись друг о друга его и Воскресенского члены и пальцы. Ви тоже поднял на него глаза: они так и смотрели друг другу в глаза до самого того момента, когда Макс почувствовал приближение оргазма. Веки опустились сами собой, словно внутри жила какая-то особая сила, которая завладевала его разумом и телом, заставляла бесстыдно раскачиваться на бёдрах любовника, сильнее сжимать в руках его член и без стеснения стонать от удовольствия. Когда всё было кончено, он опустился на скользкий от спермы живот Ви и прижался к нему всем телом. Тот обнял его. Утром Воскресенский проснулся от солнечного света, яркого даже сквозь задёрнутые шторы, и от ходьбы, перестуков и шума воды за стеной. Где-то далеко плакал ребёнок, поближе уже ругались и кричали. Ви достал из кармана рюкзака прозрачный пакетик с застёжкой-молнией, где хранились зубная щётка, паста и прочие туалетные принадлежности, и тихо ушёл в ванную. Он уже много лет не видел таких комнат со стенами, выкрашенными зелёной краской до уровня глаз, а выше побеленными. Он никогда не понимал, зачем это делалось. Когда он включил воду, трубы взвыли, затряслись, но через несколько секунд успокоились. Что ему делать с Максимом? Как оставить его здесь, в этой комнате с поломанной мебелью и вечно пьяными соседями за стеной? Сегодня была суббота, а уже в понедельник Воскресенскому нужно было лететь назад в Штаты. Он вернулся в комнату: Макс поменял позу, раскинувшись на весь диван, но по-прежнему спал, невероятно красивый, совсем юный, беззащитный. На правой щеке остались следы от подушки, нижняя губа капризно, по-детски выдавалась вперёд. Ви сел на стул, стоявший в паре шагов от постели. «Что мне делать с тобой? Как мне теперь уехать от тебя? Максим, мальчик мой, родной, милый, светлый… Моё сокровище, моё вдохновение… Ты простил мне все те ужасные вещи, а я… я опять собираюсь оставить тебя». Руки невольно потянулись к рюкзаку, чтобы достать фотоаппарат и запечатлеть этот момент, но Воскресенский сдержался. Это было бы… нечестно. Он должен помнить сам, на всю жизнь удержать эти волшебные секунды в душе и сердце. __________________________ [1] Whole Foods Market – сеть магазинов, специализирующаяся на здоровом, органическом и экологически чистом питании.