My body aches from mistakes betrayed by lust <…> God help me please, on my knees betrayed by lust*
Дэйв промаялся с тяжёлой головой ещё почти целый день после их встречи с Джеймсом. Вечером за кухонным разговором с женой он произнёс: – Вчера я… Я переспал с Джеймсом. С Джеймсом Хетфилдом. – Что? – переспросила Пэм. Дэйв собрался что-то ответить, но не успел даже прочистить горло, потому что кухню заполнил звонкий заикающийся нервный смех. Дэйв бы тысячу раз предпочёл, чтобы это был плач. – Ты… шутишь? У меня... даже в голове это не укладывается. – Ты знаешь, что я подумал? – Дэйв попытался воспользоваться её замешательством, чтобы сказать как можно больше, но на нервах начал сыпать полубессвязными обрывками фраз. – Неважно, что это случилось. Я как птица Феникс, догорел в тот момент и возродился из пепла. Понимаешь, это было во имя доверия. Если… – Да всё, я поняла, о чём ты, – перебила его Пэм, взяв себя в руки. – Ты эгоистичная свинья, Мастейн. Я просто надеюсь, что ты понимаешь, насколько дикие вещи ты иногда творишь. – Да… – Я тебя всегда ненавидела за то, что ты всегда ходишь по грёбаному лезвию, – срыв голоса на всхлип в конце и долгая, властная пауза. В напряжённой тишине Пэм обошла ещё раз длинный кухонный стол, за которым сидел сжавшийся в клубок нервов Дэйв. – Я была бы готова тебя простить и забыть об этом т… только потому, что я тебя слишком сильно люблю. И не дай мне об этом пожалеть, я прошу, никогда, иначе… – Милая, всё. Никогда. – Дэйв безмерно дорожил прожитыми вместе годами, вот этим «спустя столько лет всё ещё». Он посмотрел на Пэм и понял, что он долбоёб. Долбоёб, которому несказанно повезло с женой. А та стояла рядом с его стулом, опустив руки вдоль туловища, пока её обнимали. Несмотря на чувство, будто над головой опрокинули ведро ледяной воды, у Пэм была почва под ногами. Это была надежда. Ей вдруг захотелось поверить, что теперь Дэйв предстал перед ней как никогда понятен, что она разгадала его механизм и может больше не бояться, что он выкинет что-то подобное. Если бы у её мужа было свидание с какой-нибудь женщиной, да если бы с ней у него была ещё эмоциональная связь, или, как её называют, любовь, Пэм бы бросила его в ту же секунду, как об этом узнала, попытавшись сделать напоследок максимально больно. Джеймса же она не воспринимала как конкурента, а подобного рода связи в самом деле плохо укладывались в её голове. Светлой гетеросексуальной голове. – Я прошла твою проверку на прочность. Можешь начинать вести себя как нормальный человек. Дэйв и Пэм не выпускали друг друга из объятий ещё долго, пока обоих не начало клонить в сон. Дэйв не знал, но всё это время, стоя рядом, Пэм молилась о том, чтобы не пожалеть о сказанном. Чтобы погашенное максимально быстро потрясение не дало о себе знать позднее. Чтобы поверить самой себе снова. Себе и человеку, которого она слишком сильно не желала терять.***
And I can't bear to see What I've let me be So wicked and worn So as I write to you Of what is done and to do Maybe you'll understand And won't cry for this man 'Cause low man is due Please forgive me**
Джеймс курил в одиночестве на деревянном крыльце дома, наблюдая свинцовое небо и усиливающийся дождь. Он хотел, чтобы всё магическим образом починилось. Сознание разваливалось на части, а те постоянно мешались и перекомбиновывались в попытке защититься от самого страшного – от признания себя мудаком. Всё, чего Джеймс не мог понять, навалилось на него сразу, и так беспощадно явно, что идти с этой ношей было невозможно, но бросить её – тем более. Мыслям приходилось пробиваться сквозь глубокий похуизм, едва пошевеленный фатальными событиями, и фоновое глухое несчастье, которое било по рукам, когда руки тянулись к попытке что-то сделать со своей жизнью. Джеймс не мог понять, как относиться к везению: оно вроде существовало, но оставалось совершенно неуловимым в его собственной жизни. С Пэм Мастейн он никогда не был по-настоящему знаком, но наблюдал их с Дэйвом со стороны, и ему с самого начала казалось, что эти двое по-настоящему нашли друг друга. А себя, с кем бы он рядом ни ставил, он видел склеенным, приставленным к человеку искусственно, из-за чего ощущал себя сломанной игрушкой на игрушечном заводе. Джеймс залип на низ водосточной трубы, откуда хлестала вода. Ему вспомнился вид прогибающейся перед ним спины, по которой разметались рыжие волнистые волосы, разомкнутых искусанных губ, силуэта под одеялом в первых лучах солнца. «Может, мы и не нужны друг другу, – подумал он. – Но мы не набылись вместе…» Мысль о том, что можно прожить половину или большую часть жизни и не найти устойчивую крепкую семью, поддержку и опору, пришла к нему недавно как удар обухом по голове. Задумываться об этом раньше Джеймсу не было необходимости – он всегда полагался на то, что окажется счастливчиком, а теперь требовалось уложить в голове что-то совсем новое. Ещё он думал о смерти – эти мысли всегда тёрлись рядом с мыслями об одиночестве. Травмированные смертями ровесников юнцы по-особому воспринимают смерть: в дань тем, кто ходил по земле с таким же правом на долгую жизнь, но у кого она просто оборвалась, оставив их навсегда зелёными, они видят смерть как что-то, что может случиться с любым, абсолютно неожиданно и практически в любой момент. Но смириться с внезапной, трагичной, такой неправильной и такой случайной кончиной – чужой или своей – не так трудно, как когда тебе пробивает тридцать пять, и этот исход становится всё более закономерным, близким, неудивительным. Он дышит тебе в спину, а ты не можешь даже огрызнуться в ответ. Джеймсу было тяжело думать. Он хотел чьего-то общества. Чьего-то, кто его поймёт. Вернувшись в дом и позвонив рыжему, Джеймс лёг пластом на диван прямо в одежде и обуви и ждал, не меняя положения, почти два с половиной часа, пока Дэйв доберётся с другого конца города и пойдёт с ним в ближайший бар. – Ну как ты тут? – Давай сначала как ты…. – Чувак, я долго с этим ходил, и я кое-что понял, сам охерел сначала. Я знаю, зачем я это сделал и что мне было важно на самом деле, – Дэйв был явно рад, что его спросили. – Ну? – Я свои отношения тупо проверял на прочность. Я хотел ответ на вопрос, будет ли со мной Пэм, если я покажу свою действительно тёмную сторону. Эта не могло пройти без боли, но я слишком привык так делать, всю жизнь, со всеми. И с ней я щас дальше без этого жить уже не мог. Да, не нашёл ничего лучше, чем… так. Но вчера я точно смог ей сказать, что теперь доверяю ей больше, чем когда-либо. – Угу, – Джеймсу стало тоскливо и немного тошно от того, что ему прямым текстом рассказали, что, зачем и как – и он точно знал, что у него так не сработает. Ещё одна надежда на простой ответ раскалывается прямо перед его носом. Всё, чего хотелось – это просто остановить ход жизни, поставить её на паузу. Окуклиться, и чтобы с ним ради всего святого подольше ничего не происходило. А вообще Джеймс был рад за друга, что у него получилось по-другому. Что мозги у него работали по принципу «вижу цель, не вижу препятствий», не заворачивая в какие-то лишние уголки сомнения, благодаря чему Дэйв и сам верил в то, что говорил, и заставлял других в это поверить. Кроме того, он часто брал окружающих обаянием – а Джеймс был прямой, для убеждения всегда использовал только слова и на обаяние рассчитывать никогда не смел. Возможно, в отношениях Дэйва и Пэм помимо взаимопонимания был ещё огромный болт, лежащий на многих неидеальных и неправильных вещах. Всё работало, потому что обоих всё устраивало, и таких людей, как Пэм, способных на такое, Джеймс не знал в своём близком кругу и не знал, где их искать, а главное – даже будучи прижатым к стенке, он не хотел как у Дэйва. Тем не менее, надо было что-то делать и что-то выбирать. – Я чувствовал, – продолжал Дэйв. – я чувствовал, что всё будет нор… – Мне пизда, – просто перебил его Джеймс. – Так ты как вообще? – наконец сменил пластинку. Ха-ха, с MOP на Justice. – Да мне чёт только хуже. Они разговаривали, подливали, выходили подышать, возвращались, разговаривали, подливали. Как Джеймс бы выдержал подобную нагрузку на свои мозги, если бы не энергичный друг, не знает никто. – А может и вообще моногамия не для меня… – чуть замедленный темп речи, но всё та же незаглушимая горечь в голосе. – Отвратительная фраза. Мне казалось, что мужики просто оправдывают ей своё блядство. Но я в клубе. Не упихивал я никогда всю свою любовь в кого-то одного. Это же невозможно. Я хочу, чтобы я мог назвать «любовь моя» нескольких разных людей. Всегда хотел. У тебя так? – Ну, скорее нет. – Хочу любви. И смысл жизни…. Я же заслуживаю? – Джейми… – Хочу просто всё сначала. Всю грёбаную жизнь начать сначала. Ладно, нет, альбомы бы я оставил… – он поднял палец и усмехнулся. – Морально я в полной отключке, но мозгами понимаю, что они шикарны. – Скажи это Фрэн… про альбомы можешь не говорить. Вот прям возьми ей и скажи, что хочешь отойти на десять шагов назад. «Как же у тебя всё просто, чел…» – подумал Джеймс. Помимо того, что он боялся предстоящего разговора с женой, он ненавидел отвечать на вопросы и ебал в рот слова вроде «измена», «влюблённость», даже «свидание». «Кто вообще чётко может сказать, что это такое? Какие-то странные рамки, нужные только чтобы поверхностно объяснить что-то кому-то левому». Кроме того, в тот вечер он решил, что принимать решения навсегда – это больше не его. С таким набором только идти и судьбоносные разговоры разговаривать, конечно. – Я ебанутый…– вместо длинных отговорок Джеймс выбрал короткую. – Да мы все ебанутые. Все. Чем Пэм не ебанутая, что простила мне буквально измену? Но это же пошло на пользу. Значит, и у вас может быть какая-то своя «неправильная версия» того, как всё может быть хорошо. В молчании и звуках постепенно пустеющего ночного бара прошла минута. Дэйв понимал, что у него мало времени – как у какого-нибудь хирурга, есть буквально несколько часов, чтобы заставить человека рядом дышать. Он стискивает зубы, осознавая чуть ли не как проявление Высшей воли то, что у него сейчас сил чуточку больше, чем у Джеймса, и остаётся с ним, сколько потребуется, продолжая слушать его подавленный, местами жалобный тон и слегка заплетающийся язык. Было решено переместиться в парк неподалёку на свежий воздух. Джеймсу легче, у него чувство, что из груди бурлящим потоком выливается чёрная грязь, прямо из диафрагмы. Поток всё не ослабевал. – Come make me pure, bleed me a cure, I'm caught, I'm caught, I'm caught under***, – поёт Джеймс чуть громче, чем это не привлекало бы лишнего внимания редких прохожих. – Дэйви, я тебя обожаю. Но если бы я мог, я бы миллион раз всё-таки выбрал этого не делать. Каким бы идеальным способом сломать этот... пожирающий меня штиль мне это ни казалось. Но как я ей это скажу? Как я ей скажу хоть слово? – в душе Джеймса из последних сил теплилась надежда, что скандала не будет. Последние крупицы надежды, что «всё будет нормально», что удастся сберечь в сохранности свою шкуру. – Я хотел всё разморозить, заставить двигаться. Мне так тошно, боже мой. Как отмыться? Я такой трус… – Ты сможешь перевернуть страницу, я верю. – Да не хочу я «переворачивать страницу». Буду писать поверх. Пойду поговорю с ней, если уже не спит.***
Франческа выглядела абсолютно разбитой. Она считала всё, что Джеймс ей сказал и не сказал. – Господи, – Джеймс слышал её тон и чувствовал, что его сердце сейчас сгорит прямо внутри и осыплется пеплом вниз. – Ладно. Хотя бы никаких «он сам ко мне полез», «а подумай, каково было мне», «а ты тоже виновата». Спасибо, получается? «Я не думаю, что люблю её, – прозвучало в мыслях Джеймса. – Но это ничего не значит. Я не имел права. Как я мог заставить её пережить такое? В каком же розовом воздушном замке я жил…» – Конечно, он изменял мне, господи, – продолжала Франческа о стоящем рядом Джеймсе уже в третьем лице, глядя в сторону. – Но для себя он всё равно всегда будет самым лучшим, что бы он ни делал. – Это не так. Мне казалось, что у меня внутри будет какая-то педаль тормозов, которая будет срабатывать на автопилоте и не давать перейти черту. У меня её не оказалось, – Джеймс поник ещё сильнее прежнего, хотя думал, что покорил эверест замешательства уже давно. Только теперь до него в полной мере дошло, что всё, что он делал за последнее время, он делал ради себя одного, перестав замечать Франческу в принципе. – Ты знаешь, Джеймс, у меня она есть. Ты можешь догадаться, в какой ситуации я это поняла, но я-то почему-то затормозила всё-таки. Всё закончилось поцелуем, я отказала. – Кто? – Одноклассник на встрече выпускников. Мы тогда с тобой встречались, но ещё не поженились. Но неважно.. Как можно не иметь педали, не дающей перейти черту измены? В чём у тебя тогда вообще есть тормоза? В голове Джеймса резко воцарилась пустота. – Это не было для меня переходом черты. Там нет черты. Есть только бесконечные мучения, в которых наконец появляется лучик счастья. – он понял, что ляпнул, и закрыл лицо руками. – Ладно, Джеймс, – холодно произнесла Франческа. – По крайней мере, ты наконец со мной честен. Это... просто кошмар, но я рада наконец знать, что у тебя в голове. Давай поживём отдельно хотя бы пару месяцев. Ты можешь уехать? – прямой, немного опустошённый взгляд в глаза. Джеймсу стало чуточку легче – по словам жены он понял, что не один был вымотан и хотел тронуться с мёртвой точки. Пару дней спустя они действительно разъехались. Франческа, к сожалению или к счастью, была не из тех людей, кто смог бы проглотить измену под каким-либо соусом, потому что чудес просто не бывает. В разлуке с ней Джеймс не слезал с песен, которые слушал в двенадцать-шестнадцать лет – с ним была целая коробка старых пластинок. Песни без лишних препятствий переносили его обратно туда, где у него были силы, просто были силы. Он включал, садился, залипал в точку и улыбался одними уголками губ, а в груди шевелилось что-то, что он считал уже мёртвым. Он во многом проебался, но даже не знал, мог ли преуспеть. Он убедил себя, что нет. Он сломал ход своей жизни, но он хотел его сломать. Возможно, хотел оставаться всегда чужим – то здесь, то там пригретым – и в этом видел свой потолок отношений. Хотя любовь на всю жизнь никому не была обещана, Джеймсу порой было слишком грустно от того, конкретно ему не повезло. Очень хотелось верить мыслям о том, что «людей твоей жизни» может быть несколько – на разных этапах – и что отношения не были ненастоящими, если они закончились. Но всё неизбежно закупоривала мысль «но это враньё, и я всё понимаю». Сезон прошёл в упорном непрекращающемся поиске опоры – исхаживались километры улиц, на листах периодически появлялись черновики песен.***
Джеймс пил утренний кофе и всё ещё ощущал его вкус как вкус победы, хотя прошло уже несколько лет с момента, когда он сказал: «Я всё равно могу что-то сделать. Измениться. Я всё равно могу повлиять на этот грёбаный мир». В том, чтобы давать альтернативную сюжетную линию другим людям, была та самая «лазейка хоть в какой-то смысл жизни», которую Джеймс искал. Оказывается, ему ещё было, за что бороться. Хетфилд мог с уверенностью сказать, что сам разрушил отношения со своей бывшей женой, однако после огромного количества попыток завязать себя в узел, сломать об колено он наконец позволил себе почувствовать от этого огромное облегчение и теперь пытался «просто жить». В конце концов, смысл был, и будто бы даже достойный… Мимо заспанного папы-Хета, сидящего на кровати, из комнаты пробежал ребёнок, и тот с любовью посмотрел ему вслед. «Не учись на своих ошибках, сынок, учись на моих. Не будь, как я. Если я тебя чему-то научу – так это не быть моей копией».I'm digging my way I'm digging my way to something I'm digging my way to something better I'm pushing to stay I'm pushing to stay with something I'm pushing to stay with something better With something better***
*строки песни Trust **строки песни Low Man's Lyric ***строки песни Bleeding Me