Дневник безумца

Вот я и начинаю свой дневник… Да, я, Мао. Признаться, никогда не думал, что стану заниматься такой банальностью. И всё же я чувствую, что он мне необходим. Да и не так уж оно будет банально. Этот дневник станет возможно единственным в своём роде. В нём не будет ни дат, ни скучной и бессмысленной череды ежедневных событий. Дневник мыслей и воспоминаний. Важнейших из них. Тех, что не должны затеряться, поблекнуть и пропасть из-под взора сознания в вихре того вечного шума, в котором я обречён жить. Этот дневник станет для меня второй, запасной дополнительной памятью, свободной от моего проклятия. Проклятия? Значит, я теперь уже так к этому отношусь? Как бы то ни было, дневник начат, и теперь я стану продолжать его заполнять, пока мне будет хватать сил. Это решено.

***

Я всегда был не таким, как другие. С самого рождения. Был, но не осознавал этого. Только много лет спустя я узнал имя своей непохожести – альбинизм. В сущности ничего по-настоящему удивительного, такого, чего бы ни было в природе человека. Просто видимость. Но там, где я появился на свет, этого было достаточно. Я не знаю своих родителей - не только по именам, но даже и как слабые образы в памяти: прикосновений, слов – нет, не осталось ничего. Вероятно, они были обычными крестьянами. Жили в Цзянсу, в каком-нибудь селении невдалеке от Шанхая. И, как и большинство своих соседей и друзей, были преисполнены суеверий. Альбинос – несчастье семье, проклятие роду – от него нужно избавиться. Я не знаю, почему выжил тогда (и потом тоже). Может быть, мать или отец сжалились в последний момент, а возможно что-то ещё? Может меня подложили в какую-нибудь телегу, идущую в сторону Шанхая. Может, продали. Этого я не помню. Моё первое воспоминание – Старик, а он не был моим родственником. Старик никогда не рассказывал, как я оказался у него. Старик вообще мало говорил. Старик Чжао Ян – так его звали: низкий, кривой на левый бок, с редкими и раскрошенными неизвестно от чего зубами. Обыкновенно он сидел в углу на циновке и спал, или, если не спал, то непременно жевал табак. Порой он играл сам с собой в маджонг, ел, казалось, исключительно рисовую лапшу с грибами. А ещё собирал мелочь, которую приносили ему мальчишки, и медленно-медленно, поднося к самому носу, пересчитывал её. Вместо благодарности он отвешивал подзатыльники, или, если был в настроении, то щелчки. Другие мальчишки… Наверное, у них были свои игры, свои занятия, свои кампании, но я был для них лишним – не похожим, а потому ненавидимым. Одно время у них была забава: ночью, когда они думали, что я сплю, по очереди пытаться поточнее плюнуть мне в темя. А я не спал, но не делал ничего, потому, что был одним из самых маленьких тогда. Я знал, что По, который осмелился назвать кого-то из старших грязной свиньёй, в драке сломали руку: старик страшно бранился, но на самом деле только обрадовался – будут больше подавать. Главное моё воспоминание из раннего детства – угол двух улиц. Разных улиц в разное время года и суток, но я всегда на углу: сижу на корточках, или реже на коленях. На мне драная рубаха и почему-то крестик на цепочке (старик не верил ни в бога, ни в чёрта, но считал, что богатые господа из иностранцев так будут подавать лучше), в руках – коробка из-под лапши, грязная и, как мне тогда казалось, огромная. В ней – мелочь. Я сижу молча и смотрю на облака – это самое интересное, что можно делать, но иногда, когда замечаю людей, которые не так сильно спешат, прошу милостыню. Если идут китайцы, то по-китайски. Кроме этого, я знал три европейских слова: Please, Bitte и S'il vous plaît – “пожалуйста” по-английски, по-немецки и по-французски. Вот только кто из опрятных, хорошо одетых большеглазых господ был англичанин, кто немец, а кто француз я не знал, а потому произносил все три разом. Больше того, я был уверен, что это – одно целое заклинание, приманивающее удачу. Благодаря ему белые господа и выглядят так хорошо. Ко мне удача не шла… Подавали мне мало. Всё больше – европейцы, впрочем, с видом, преисполненным при этом презрения. Китайцы почти вовсе не подавали. Слово “урод” я слышал в день, пожалуй, чаще любого другого. Уродцем называл меня и Старик. Тогда я решил взять себе имя. Долго готовился к этому – почти как к подвигу, выбирал из того, что слышал на улице и… нашёл. Мао. Да, это – хорошо. Коротко, но полно, как-то удачно, удобно, близко для меня. Мао. Я сказал старику, что выбрал себе имя – тот пожал плечами. По стал смеяться, сказал, что какое бы слово я ни придумал, всё равно останусь Уродцем. Тогда я молча подошёл к нему, укусил его за руку, а когда он взвыл от боли и потерял концентрацию, повалил толчком и стал бить ногами, приговаривая: “Мао. Мао! Мао!”. С того дня меня зовут Мао. Больше мне никогда не плевали в темя. Я не знаю, сколько мне было точно лет, когда Старик умер – наверное, около шести – это было через несколько месяцев после того, как у меня появилось имя. Всё случилось быстро и как-то разом: Чжао Ян, как и всегда, сидел и ел свою лапшу, когда он вдруг стал странно, хрипло и прерывисто дышать, потом вдруг застонал, схватился за грудь, резко вскрикнул и свалился на пол. Там он ещё пару раз дёрнул ногами и руками, как будто в странном танце. И затих. Я не любил Старика, как он меня, но с его смертью из моей жизни ушла даже та небольшая стабильность, которая в ней имелась. Нам было где спать, старик кормил нас сырым хлебом и похлёбкой – невкусной, но горячей. После его смерти всё кончилось. Самый старший и сильный из мальчиков – Чен попросту выставил всех остальных из хижины, угрожая большим ножом, который был у Старика, и больше уже не впускал. Я скитался около двух месяцев – оказалось, что у самостоятельности есть и недостатки и преимущества. Плохо было в дождь, ночью и в холод, зато еда стала лучше – оказалось, что большую часть нашей выручки Старик присваивал себе, а теперь мне стало иногда хватать на такую же, как была у него, лапшу. А главное – я был свободен, волен распоряжаться собой и своим временем. Пока я жил у старика каждый день я работал. Теперь - только тогда, когда бывал голоден. Остальное же время можно было гулять, гонять голубей, пытаться поймать кошку, глазеть на всё и всех, смотреть на огромные корабли в порту, сидеть на берегу, шевеля ногами в воде и считая чаек… Это была лучшая, чем прежде, более приятная жизнь, но я был совершенно один. Бывали дни, когда я не произносил ни одного слова… Тот день, когда я встретил Её, мне не забыть никогда. Сам он был обыкновенным, будничным, пожалуй, довольно холодным, а потому для меня плохим. Но Она всё изменила. Я сидел прямо напротив той лапшичной, где собирался потом поесть. Подавали довольно плохо. Кроме того, мешала большая разлаявшаяся и никак не умолкающая собака чуть поодаль от меня, которая то лежала, то начинала яростно выгрызать у себя блох (верно от этого и злясь) – люди старались проходить не задерживаясь. Было скучно. Серые однотонные облака - не меняющиеся, не интересные. Ветер редкими, но злыми порывами заставлял поджимать под себя ноги. Потом пошёл дождь… Люди почти вовсе пропали с улицы. Ушла даже серо-жёлтая патлатая собака. Стало тихо, только капли мерно падали и разбивались о землю, стены и листья. Кое-где в окнах начали загораться огни. Я думал… Мечтал о том, чтобы у меня был дом. А ещё - чтобы был… кто-то, даже не знаю кто, да и не важно, кому можно сказать хотя бы несколько слов. Пожаловаться на дождь, на жадность прохожих, да на всё что угодно! Кто-то… Она появилась внезапно, тихо, как бы вдруг спорхнув с мрачного облачного неба. Темно синее, почти в фиолетовый цвет платье, маленький чёрный зонтик, стройная, с едва заметной полуулыбкой на лице, большими глазами, от которых как-то по-особенному (так мне тогда казалось) отражался свет из окон и фонарей, заставляя их сиять чуть красноватым блеском. Когда она приблизилась, то стали видны её волосы – странные, удивительные: длинные, несколько ниже пояса, чёрные, но будто бы с каким-то зеленоватым оттенком, какой иногда замечаешь на тёмных крыльях некоторых бабочек и жуков. - Пожалуйста! Please, Bitte, S'il vous plaît! Я протянул к ней руки с коробкой для милостыни. Впрочем, дело было не в деньгах. День был плохим – и те несколько монет, которые Она могла бы дать, уже ничего тут не изменили бы. Мне предстояло обойтись без лапши. Или, если бы мне всё же по-настоящему сильно захотелось есть, я дошёл бы до небольшого дворика в пяти кварталах, где за двумя кирпичами прятал свои вечно крошечные сбережения. Мысли об ужине, металлический перезвон того, что успело-таки попасть с утра в мою коробку… Нет. Я просто хотел, чтобы она остановилась, позволила лучше себя разглядеть. И так и случилось. Она остановилась. В её глазах читалось лёгкое удивление и неодобрение, но вот почти привычного презрения не было. Она открыла маленькую сумочку, потом как-бы передумала и, захлопнув её, сказала: - Мальчик-побирушка… да ещё и альбинос… Да, вряд ли у тебя много оснований любить этот мир! Как тебя зовут? Я почти не понимал Её – она говорила тогда по-английски, но, когда прозвучал вопрос об имени, догадался. Наверное, по характерному, как-бы обводящему меня жесту руки. - Мао. Она подошла на шаг ближе, а потом, вдруг, сильно удивив меня этим, заговорила уже по-китайски: - Ты сирота, Мао? Есть у тебя родители? Чей ты? - Нет. Я ничей. Сам по себе. Она вдруг улыбнулась: - Я тоже. Сколько ты так уже сидишь? - Весь день. - Я не об этом… - Столько, сколько себя помню. - Понимаю… А что потом? - Потом ем, когда есть деньги. Сплю. Гуляю иногда. - Я спрашиваю, что ты собираешься делать – сколько ещё будет вот так день за днём проходить твоя жизнь? Не думаю, что она тебе нравится, так? - Я не знаю. Как у меня может быть по-другому? Она склонилась надо мной. При этом с её зонтика мне стала течь на спину целая струйка воды, но я не мог оторвать глаз от её лица, её взгляда. Она вдруг перешла почти на заговорщицкий шёпот: - Мао, есть у тебя какое-нибудь особое желание? Что-то, чего бы ты хотел больше всего на свете сделать, или уметь? - Я… Я не знаю… не думал… Я, наверное, больше всего хотел бы… понимать людей, вот! - Их языки? – она была удивлена. - Нет, не языки – их самих: чего они хотят, о чём думают. Со мной мало кто говорит, а я бы всё равно знал. Чтобы мне нельзя было соврать, или утаить что-то. А что? Это такая игра? - Не совсем. Она вдруг резко схватила меня за плечо. Я видел по-прежнему улицу, дождь, её лицо. Видел, что губы у неё не шевелятся. И всё же я слышал её голос – громко и отчётливо. Прямо у себя в голове! - Так уж вышло, Мао, что я – не просто ещё одна из сотен прохожих. И способна тебе помочь. Я могла бы исполнить твоё желание, дать тебе силу - особую, достойную не нищего, а короля, если мы с тобой заключим договор. Если ты возьмёшь один гиасс. - Гиасс? – я тоже ответил ей мысленно, не открывая рта. - Это такое обещание. Пообещай, что после того, как я исполню твоё желание, ты, когда я попрошу, исполнишь одно моё. Если согласишься, то ты больше не будешь обычным мальчиком-сиротой. Твоя жизнь изменится… навсегда! Её глаза – теперь в этом уже не могло быть сомнений, светились своим собственным тёмно-алым светом. Я смотрел в них, как в омуты. Мне было нечего терять. Я всё ещё не до конца ей верил, хотя то, что происходило со мной сейчас, уже было удивительно. Я сделал выбор. Согласился на то, что определило всю мою будущую жизнь. На свой дар и проклятие. - Обещаю! Я обещаю! В голове будто задул свежий ветер. Всё залило светом, ярким почти нестерпимо, а на плечи, казалось, поставили гору, так что если бы я уже не сидел к этому моменту, а стоял на ногах, то непременно упал бы. А потом… всё прошло. Она отпустила мою руку, я по-прежнему сидел с коробкой, вокруг капал дождь, хотя уже и явно слабее. Всё осталось прежним. Я вопросительно взглянул на неё. - Теперь ты сможешь читать мысли других людей, слышать их, когда только захочешь. - Как? - Посмотри на нужного тебе человека и просто пожелай этого. Я взглянул на неё – удивительную, загадочную, могущественную – и пожелал изо всех сил. Ничего не произошло – а я даже зажмурился от напряжения! На моём лице, видимо, была написана обида. - Нет. Боюсь, со мной это не получится. Я – особенная. Попробуй с другими. Я не очень то ей поверил. Я всё равно был обижен. Не придал этим словам настоящего значения. Тогда! Но теперь… они занимают меня больше, чем что угодно другое на свете. Она... СС... Её я никогда не мог и впредь не сумею прочесть. А тогда… Я вгляделся в хмурого прохожего, который спешным шагом пересекал улицу, выйдя из переулка с противоположной её стороны. И… сразу же услышал! - 10 000 фунтов!? За такой товар!? Нет, положительно Джаспер принимает меня за идиота. Чёрт бы его побрал! И ведь я опять не решусь сказать это ему в лицо! Я был изумлён. Видел, что прохожий не открывает рта, а голос звучал как бы сам по себе. Я перевёл взгляд на стену лапшичной, на женщину в окне: - Даа, хорошая лапша, но… всё же дороговата. Хотя… может она и стоит своих денег… Господи, какая может быть вообще лапша – моя дочь всё же явно любит этого мерзавца! Я могу не произносить этого вслух, но эти их перемигивания!? Никаких сомнений! И что она могла найти в таком… в таком… Я переводил взгляд то на одного, то на другого, кого только мог увидеть. И слышал! Это была правда. Я слышал их мысли! Это было чудо! А потом я снова взглянул на неё – молчание, тишина. Она… Я смотрел на её лицо, и не удержался от вопроса: - Добрая волшебница, а что ты будешь делать теперь? Ты уйдёшь? - Добрая волшебница… Давненько меня никто так не называл. Да, я уйду… Она отступила на шаг, развернулась. Я… не знал что делать, что думать. Только понял, понял уже тогда, что ни за что на свете не хочу с ней расстаться. И сделал то, что, наверное, вполне естественно для ребёнка тех лет, какие у меня были, но мне казалось вещью ужасной и позорной – я заплакал. Тихо, без всхлипов и патетики. Просто потому, что не заплакать не мог. Я опять должен был остаться один… - Я уйду, но ты, если хочешь, тоже можешь пойти со мной. И не забывай – ты пообещал и дал слово. Я вскочил, уронив свою дурацкую коробку – мелочь, звякая, рассыпалась по мостовой. Второй раз говорить было не нужно. Я шагнул к ней через последние капли дождя, хотел взять её за руку, но не решился, а потом пошёл следом. Так началась лучшая пора моей жизни. Время, которое я никогда не забуду. Время, которое ушло…