Дневник безумца

Зачем ты взял опять в руки этот дневник? Он не поможет тебе. К сожалению, нет. Тебе вообще едва ли что-то поможет на этом свете. От себя нет лекарства. Но тебе нужно с кем-то потолковать, поделиться своей историей, услышать мнение… Кого? Чего? Бумаги? Немых страниц? Ты сходишь с ума, Мао – и знаешь это. Бедная, бедная моя голова… Да? Бедная голова? Несчастный ты? А он!? Что с ним!? Ах, вот он действительно, в самом деле свихнулся? Он сбрендил? Ну да это ничего! Не страшно – он же мерзавец. А ты? Ты кто? Кто ты!? Монстр… У тебя есть ещё только одна возможность – остальные двери закрыты, заперты, запретны. Монстр должен жить в клетке. Или – на острове. Один. Ну да ведь тут нет ничего нового. Ты и был один – тебе не привыкать. Так зачем же ты открыл Дневник? Если всё решено? Если ты уже не передумаешь? Наверное, дать последний отчёт самому себе. Расписаться в своём преступлении. В своём поражении. А там уже всё, будь что будет… В прошлый раз я закончил на том, что Ференцу должен был позвонить Бог. Разумеется, им был я. Богом! Весело тебе было тогда – болезненная, возбуждённая радость так и сочится из выведенных на белой бумаге букв. Ты ведь это уже проходил – но снова ступил в ту же реку, попался в прежнюю ловушку. Упоения своей силой. Ты оттуда уходил – и опять вернулся обратно. Почему? Ну!? Почему же!? Выходит, потому что это – суть. Я помню своё напряжение тогда – но не опасение, не волнение – предвкушение успеха, как у талантливого актёра перед спектаклем. Я позвонил ему ровно в четыре ночи. Он ответил не сразу. Ему требовалось окончательно проснуться, выбраться из-под одеяла, добраться до телефонного аппарата. Зато я сразу начал слышать его. Как он мысленно ругается, как задаётся вопросом, как заставляет себя всё же встать с постели. Пауза была лишь на пользу дела – я настроился на него идеально. Так точно, что мне казалось, я могу угадать его мысль до того, как он сам сформулирует её до конца. Бардоши прошёл по коридору, свернул в кабинет, взял трубку. Мысленно ему хотелось рявкнуть «Какого дьявола!?», но и он, и я знали – Ференц Бардоши никогда не сделает ничего в подобном духе. Он осторожен до пугливости. И вот негромкий голос спрашивает: - Алло. Кто вы? Почему так поздно? - Здравствуй, Ференц. Как спалось? Хорошо? Говорят, что у жуликов самый крепкий сон. - Что? Кто? Почему вы…? - Ты вор, Ференц. Обкрадываешь вверенное тебе дело. Но мало этого! Будь ты ещё обычным нечистым на руку чиновником. Но ты обкрадываешь детей, воруешь у тех, кто беззащитен! Это низко, Ференц. Тащить у тех, кто и так уже всего лишён! Ты… Бардоши изрядно перетрусил. В его уме стали роиться всевозможные сценарии, связанные с арестом, поимкой, судом и тюрьмой. Он едва не рухнул на колени, чудом удержался на ногах. Его суждения были путанными, но он довольно быстро ухватился за то, что ещё оставляло ему надежду. - Кто вы такой? Вы не из полиции – полицейские не стали бы звонить ночью. И читать нотации. Нет-нет. Они не стали бы…, - он по капле смелел с каждым словом, - так действовать. Кто вы? Откуда знаете мой номер? Пришло время делать ход. - Номер? О, дорогой Ференц, я много чего о тебе знаю. Как ты выглядишь, Ференц? Есть! Сработало! В ответ на вопрос мозг Бардоши начал составлять портрет. Он и не подумал бы отвечать вслух – но для меня это было уже совершенно излишним. Теперь я мог говорить дальше. - Бело-розовая пижамка? Ночной колпак? Фи! Какая пошлость! Аккуратист… Но сюда, к трубке ты бежал так быстро, что позабыл надеть мягкие тапочки – и сейчас тебе хочется чем-нибудь согреть свои тощие волосатые ноги. Потерпи Ференц, привыкай – у нас будет обстоятельный разговор… На том конце молчали – но я слышал – даже через трубку, его дрожь – у Ференца Бардоши от испуга начали клацать зубы. Что до его мыслей…. Это был просто шведский стол для меня – столько неуверенности, потаённых страхов. Играй на чём хочешь! Но я решил продолжить гнуть ту линию, которую избрал с самого начала. Скоро придёт время раскрывать карты… - Вы.., - дддд, - Вы слледите за м-мной? – голосок тоненький, чуть слышный. Что.., - ддд, - что ввам нужно? - О нет Ференц, за тобой нет слежки, - Я кинул беглый взгляд на улицу – там, предсказуемо, не было ни души, - Ты можешь ненадолго оставить трубку и подойти к окну. В этот момент Бардоши подумал о снайпере. Я даже, не удержавшись, расхохотался: - Ха-ха-ха! О нет, Ференц, снайпер тебя не застрелит, не бойся. - Но как вы…? - Можешь подойти – и ты заметишь, что никого нет на улице. В домах напротив не горит свет (это я тоже знал – потому что не слышал мыслей их обитателей). И главное – в том углу кабинета, где ты стоишь, тебя всё равно было бы невозможно рассмотреть снаружи. За тобой не ведётся наблюдения, Ференц. И всё же я знаю о тебе больше, чем ты можешь вообразить. - Не ведется? – зачем-то переспросил Бардоши. Я проигнорировал его. Теперь пора. - Я знаю, что когда телефон зазвонил, тебе снилось, будто ты на совещании в магистрате. Из-за этого ты, хотя уже и проснулся, не сразу понял, что звонок наяву. Я знаю, ты давно боишься того, что тебя обнаружит полиция. Но всегда успокаиваешь себя тем, что начинаешь мысленно суммировать свои доходы – как некоторые считают овец, чтобы заснуть. Я знаю, что… - Довольно. Хватит. Кто вы? – пискнул Бардоши в трубку. Он ничего не понимал – но всё больше ударялся в панику. - Нет. Не хватит – потому что ты ещё не понял. Но должен. Я – знаю. И это. И многое другое. Я знаю всё, Ференц. Я читаю твои мысли. Я ждал ответа, но трубка молчала. Впрочем, Ференц Бардоши продолжал говорить со мной, сам того не подозревая и не желая. - Не веришь мне? Зря. В эту секунду, прямо сейчас ты думаешь о том, что будет, если просто положить трубку. Это бесполезно – я позвоню снова. И полиция тебе тоже не поможет, нет. Во-первых, ты прав – обращаться к ним слишком рискованно в твоём положении. А во-вторых, они тебя просто поднимут на смех с таким вот рассказом. Ты боишься, Ференц. И нет, это не сон – глупая мысль. Это реальность. Я слышу то, что в твоей голове. Всё. До капли. В трубке раздалось тонкое-тонкое подвывание. - Ты спросил меня, кто я? Так вот, для тебя я – посланник и голос Бога. - Так ты ангел? – спросил Бардоши вдруг, истерично захихикав. Я понял – он поплыл – слишком быстрый темп я взял. Надо было медленнее, но теперь уже поздно брать паузу. Нужно дожимать – и плевать, если даже он упадёт в обморок. - Нет. Ваша «классификация», - я намеренно взял интонацией это слово в своеобразные кавычки, - в действительности не применима к нам. Я посланник. И моя задача – сказать тебе, Ференц, что чаша терпения не бесконечна даже у Всевышнего. Тебя ждут в аду. Нет, Ференц, дурацкий, смешной образ. Выброси его из головы. В аду нет огня, козлоногих бородачей с вилами, серы и сковородок. Там вообще ничего нет. Совсем. Ад – это ты. И всё. Ты, наедине с вечностью. Твой дух будет помещен в ничто, которое станет наполнять исключительно сам. Годы пройдут. Десять. Сто. Тысяча лет. И ещё много больше. Но не надейся заполнить ад розами. Потуги сотворить что-то сперва будут бесплодными. Ад не примет их. Он будет оживлять лишь то, что возникнет из твоего отчаяния. Из безумия. С того самого часа, когда твой дух отчается в своем одиночестве, ты почувствуешь, что больше не один. Твой собственный разум будет творцом тех чудовищ, которые станут терзать тебя – и никакому демону не изобрести кары страшнее. Я – твоё последнее предупреждение, Ференц. Ты много грешил – и тебе не видать рая. Но, если ты покаешься, у тебя ещё есть шанс оказаться в чистилище. Месте ожидания, где однажды, быть может, на тебя обратится взор и милосердие божие. Теперь, оглядываясь назад, я вижу, насколько моё описание преисподней оказалось близко к реальности. Моей собственной. Иносказательному описанию жизни и судьбы Мао. Какой-то философ некогда изрёк: ад – это другие. Неправда! Если бы! Ад – это ты… Наверное, я подспудно, неосознанно чувствовал это и тогда – но не обратил особенного внимания. Я был всецело захвачен другим. Бардоши поверил мне. Он оказался даже более податлив, чем я рассчитывал. Я был готов при случае ещё несколько раз продемонстрировать свои способности в качестве доказательства – но это оказалось излишним. Я слышал, знал – он поверил. Он внимал каждому моему слову, как гласу небесному. Его разум и душа представлялись мне маленькой мышью: пойманной, висящей в воздухе вниз головой – и чья-то рука (моя, конечно же) держит за кончик хвоста двумя пальцами, брезгливо, но крепко. Не укусишь, не вырвешься, а даже если вдруг – слишком высоко падать. И серое существо покорно замирает, страшась писком, движением – даже малейшим, поколебать, спровоцировать эту полновластно господствующую над её судьбой руку. Бардоши хотелось скулить от ужаса, он вспотел, тяжело дышал – и давил, буквально зажимал сам в себе это своё дыхание. Ни звука! Ни шороха! Глупость. Полнейшая. Что такое это всё для сверхъестественного существа? Молчание для того, кто всё равно слышит мысль? Но Ференц уже был лишён способности судить здраво. Его ум был полностью поглощён совершенно новой для него концепцией ада. Он пытался мысленно сравнить костры и кипящее масло с бесчисленными веками абсолютного ничто, которое наполняется лишь твоими же собственными кошмарами – приходил к тому, что второе всё же страшнее. Бардоши пробовал на зуб уже прозвучавший приговор – и ему хотелось пасть на колени, молить о пощаде. Только боязнь ещё больше усугубить, ухудшить этим всё, останавливала его. В полном и окончательном отчаянии мышь в последний раз дёргает лапкой – без особенной надежды вырваться, себе же во вред. Потому, что ожидание мучит. Потому, что не сделать ничего, не оказать сопротивления означает погибнуть, умереть ещё до того как… - Нно, если… если вы – ангел (он всё же остановился на этом слове), то почему звоните по телефону? Я думаю… Это не похоже… Слишком по… - По-человечески? – подсказал я участливо, - Может быть. А что бы ты предпочёл? – я начал блеф – но без всякого риска – я слышал его, я знал, что он уже сломлен, что он не решится на проверку, - Я мог бы появиться у тебя посреди комнаты. Прямо сейчас – хочешь? Мой голос может зазвучать в твоей голове. Я не стал этого делать – потому что в таком случае ты решил бы, что у тебя галлюцинации. Что ты обезумел. И едва ли это будет тебе приятно. Голос, обычная речь – ты всегда можешь приглушить её. Хоть бы даже засунуть пальцы в уши. От той же речи никуда не скроешься – она проникнет неостановимо, наполняет. Она будет звучать во всём твоём существе до кончиков ногтей. Я могу сделать так. Хочешь? - Нет! Не нужно. Нет, нет, нет, нет… Я… Что я могу? Ответь, ангел? Как я могу… Мне казалось, что он весь – у меня меж пальцев, зажат в кулаке: захочу – дам немного воздуха, пожелаю – раздавлю. Я слышал, как Бардоши пытается мысленно припомнить хоть какую молитву – и не может. Он не был религиозен, а теперь от ужаса и вовсе позабыл всё то, что некогда заставляла его разучивать в детстве бабушка. Бардоши не мог вспомнить, понимал, что мне об этом известно – и осознание такой «оплошности» пугало его ещё больше. У него колотилось сердце – так сильно, что ему самому чудилось, будто это что-то рвётся прямиком из его груди. Бардоши пытался восстановить и произнести хотя бы единственную строчку. Он силился вызвать в своей памяти образ самого себя – мальчишки, который стоит в белой рубашке у зеркала и учит, учит слова – но вместо этого вспоминал только лицо бабушки. Морщинистое, со строгими складками у рта, но всё равно доброе. Бабушка начала открывать рот: вот, ещё немного – и она подскажет ему… - Покайся! Мой голос соединился у него с образом из воспоминаний – и Ференцу стало казаться, что это она заговорила с ним. Он даже подумал было, несмотря на мой явно мужской голос и даже некоторый акцент (всё-таки венгерский - сложный язык), что глашатай небес, говорящий с ним сейчас – это она. Её дух, посланный свыше. Собственные мысли, воспоминания и мои слова стали путаться в голове Ференца. Он перестал чётко отличать и разделять их. Сейчас ему думалось, что единственный человек, который в его мышиной жизни искренне и тепло любил Ференца – а родители у господина Бардоши были людьми достаточно сухими и строгими – отвернулся от него, презирает его. Так, что даже с того света явился, чтобы отчитать за всю его пошло-похабную жизнь. В этот раз Ференц в самом деле бухнулся на колени. Он ударился о жесткий холодный пол - да так, что на глаза его навернулись слёзы. А в следующую секунду он уже рыдал – со стонами и шмыганьем носа: - Я покаюсь! Я… грешен! Я крал! Я… это правда! И ещё, кроме того… Я понял – он собирается изложить мне всё, что натворил если не с рождения, то, по крайней мере, с одиннадцатилетнего возраста, когда его старушка почила от воспаления лёгких. Впечатляющий эффект – но всё же лучше обойтись без этого: - Не мне! Слышишь!? Не мне, глупец! Я твои прегрешения знаю. - Но как!? Как!!? - Не мне – людям. Перед теми, кого обманывал, повинись! Тем, кого грабил, поклонись! Признайся людям – и, если они простят, то, быть может, тебе, в самом деле, простится. Но не лицемерь! Не лги! Покайся искренне! Внутренне! Клейми себя и свой порок! Верь во спасение своё – и милость Его не оставит тебя! Но горе тебе, если окажешься слаб духом! Сейчас ты – приговорён. И не дано никому и ничему поднять тебя ввысь, если твоя собственная душа якорем будет тащить тебя в бездну! Помни: ад – это ты! Не нужно других палачей. Ад – это ты… С этими словами я повесил трубку. Обдумывая предварительно весь этот разговор, я решал – стоит ли мне прямо требовать от него сдаться полицейским. И пришёл к выводу, что не стоит. Во-первых, это сразу сделало бы дешёвым и сомнительным образ высшей силы в моём лице: какое дело ангелу, или кому уж там, посланному небесами, до копов и вообще до земного суда? Конечно, Бардоши, как я теперь видел, наверняка и в этом случае не усомнился бы – очень уж его проняло. Но я сам хотел, чтобы всё было сделано, выглядело и звучало как надо. А во-вторых, прямая указка подрывала суть замысла. Моя месть не в том, чтобы просто сделать вору больно и плохо – в противном случае проще было бы нанять киллера, или просто бандита, который подстерёг бы мелкую сошку Ференца вечером у дома, забрал у него кошелёк и попутно переломал ему руки и ноги. Нет! Он сам должен дойти до того, чтобы себя же покарать! Только так! Сам! И сейчас я верил – мне удалось этого добиться. Звонок был завершён – но, конечно же, я по-прежнему слышал Бардоши. Его лихорадочные, дрожащие, как он сам, мысли. Я отчётливо представлял его: сидящего, а вернее привалившегося к стене там же, где и был – на полу у тумбочки с телефоном. Он хватался одновременно за всё, любую нить – и ничего не вытягивал. Масса мыслей, но от ужаса, от того, что непрерывно возникало что-то новое, той жуткой путаницы, в которой пребывало его сознание, он ни одной не мог додумать до конца. Ференц Бардоши то вспоминал бабушку – и боялся этого, потому что всё ещё странным образом ассоциировал меня с ней, то прикидывал, когда последний раз был в церкви, рассуждал, стоит ли идти туда теперь – и, если да, то зачем? Излить душу в кабинке для исповеди? Будет ли это достаточным покаянием? Возможно, но… А если нет? И каким способом узнать? Как понять, да, или нет? Обречён он всё ещё, или помилован? Ведь Голос не вернётся? Или… А если вернётся!? Что же сделать!? И как понять… Церковь! Полиция! Признание! Но всё равно: а это – точно достаточно? А… Ааа… А вообще, если признаёшься из страха, то это – раскаяние? Наверное, нет. Но тогда что, что же ему делать. Что!!? Он не знает. Значит всё равно – ад? И так – с предупреждением, даже хуже. Да! Так хуже! Потому что знаешь, чем всё кончится. Теперь считать каждую минуту жизни, всего бояться, отчаянно цепляться за неё – и попутно корить самого себя, ведь больше же некого, за старые преступления и новую непонятливость, неспособность… И никакой надежды! В конце пути – тьма. И это – факт. Это – точно. Гарантировано. И это – навсегда. Тебя предупредили! Дали шанс! Но, если уж нет, то… Навсегда!!! Он то думал о вечности, пытаясь представить себе, а что это – вечность? Как она будет чувствоваться? То, внезапно, вспоминал об отце, матери, о каких-то уже умерших старых знакомых. Где они сейчас все? Наверное, нужно было спросить об этом у Голоса. Хотя – а зачем? Ответил бы он? Едва ли. И, если бы даже ответил, то вдруг бы солгал? Хотя… Может вообще Голос лгать? Нет. Такой – не может. Точнее, ему просто не нужно. Он же не проповедь какую-нибудь читает с амвона. Так все же, надо ли идти в церковь? Насколько вообще то, что утверждает Церковь, похоже на сказанное Голосом? Ад, например, не похож. Ад… Ад… Я попаду в ад… Его мысли становились всё бессвязнее, фрагментарнее. Бардоши задавал себе массу вопросов – и почти на все боялся дать хоть какой, но определённый ответ. Сомнения. Ужас перед ошибкой. Перед будущим, ставшим мгновенно чернее-чёрного, перед… Ужас, в котором уже едва различимы градации. Он всё ещё плакал от страха. Его мысли то шли по второму кругу, то скатывались в попытки какого-то странного самооправдания, построенного на жалости к самому себе. Я в какой-то миг понял, что с одного из витков Бардоши стал не только думать, но и бормотать всё это вслух, захлёбываясь в словах – то заикаясь, то глотая половину. Я сперва хотел дождаться, досидеть до утра, до того момента, как Ференц Бардоши отправится сдаваться – но теперь раздумал. Он совершенно раскис – даже сильнее, чем я предполагал, а его непрерывное нытьё стало действовать мне на нервы. Это было… как будто в комнате со мной посадили и заперли плачущего ребёнка. В тишине, в отсутствие других дел, каких-то ещё раздражителей и помех, когда всё внимание само собой обращается в одну точку, концентрируется на одном, этот его плач… Мне не было жалко, да и не о сочувствии шла речь, а, скорее о брезгливости. Вы не будете сидеть рядом с человеком, которого рвёт и выворачивает – а здесь происходило именно это. Его сознание рвало, оно плевалось непереваренными образами и чувствами – тяжёлыми, холодными, осклизлыми от той безнадёжности, которая всё больше овладевала Бардоши. Он никогда не был смелым человеком, всю жизнь свою не слишком высоко оценивал собственные способности, а сейчас, перед лицом вещей такого масштаба ощущал себя полнейшим ничтожеством, неспособным воспользоваться тем шансом, который ему ещё предоставило провидение. Через час, или около того, я не выдержал и ушёл. Я отправился туда, где уже давненько не был – на Харшеги. Тишина, встретившая меня там, оказалась настолько приятной, что я даже почти забыл о Бардоши – это дело казалось мне решённым. Вор наказан. А я теперь могу снова продолжить своё. Завтра же отыщу другого контрагента среди соцработников Будапешта. Или может повременить слегка? У меня не было никакого плана, каких-то особенных мыслей. Только чувство удовлетворения, которое даже несколько походило на то приятное ощущение, которое иногда возникает после сытного обеда, или ужина. Я неспешно ходил меж деревьев, вдыхал свежий утренний воздух, смотрел, как небо начинает осторожно, робко розоветь там, где скоро взойдёт солнце. Я не то чтобы забыл о Ференце Бардоши – конечно нет. Но как бы поставил пометку напротив его имени в ментальной записной книжке: дело окончено. Пару дней я был занят другими вещами. Во-первых, я выиграл несколько партий в покер в разных казино города: поскольку в некоторых из них мне давно не доводилось бывать, кое-где там нашлись ещё люди, готовые сыграть с обладавшим уже определённой известностью Мао по крупному. И … одним словом, я выиграл машину. Какой-то особенной любви к автотранспорту я не питал, но здесь, сам не знаю отчего, искренне обрадовался тому, что стал владельцем этой красавицы с элегантными обводами, послушной и не слишком прожорливой. Погода стояла просто отличная, так что я вдруг, без особенных предисловий, решил махнуть загород. Конкретной цели у меня не имелось. Разве только я в последний момент вспомнил о Куте и прихватил пса с собой – вот уж кто обрадуется возможности оказаться даже не на Харшеги, а в настоящем, натуральном лесу. Я специально решил игнорировать всякое жильё, любое поселение, и ехал туда, где нет людей. Или, во всяком случае, существует шанс, что их не будет. Вышла в итоге почти что-то обычная, человеческая поездка. Я рвал цветы, пинками отправлял небольшие камушки и шишки в крохотный прудик, около которого и остановил свой недавно обретённый авто. Кидал те же шишки и палочки Куте, который с громким, восторженным лаем носился за ними и притаскивал обратно. Потом мы вместе с ним спасались от муравьёв, полезших полчищами из-под трухлявой коряги, которую я имел неосторожность взять для костерка. Я подумал, что в пруду, наверное, водится рыба, и можно будет как-нибудь вернуться сюда и попытаться удить. За весь день я слышал людей всего дважды – и оба раза очень недолгое время. К вечеру, усталый, но явно не настолько, как пёс, который постоянно гонялся за какой-то мелкой живностью, которую я обычно даже толком не мог рассмотреть, я лёг спать прямо в машине, привязав Кутю к левому заднему колесу. Было… хорошо. Спокойно. Так, как очень давно не было. Я понимал, что этот покой во многом иллюзорен, но всё равно был рад ему. Вообще можно будет порою сюда возвращаться. Ловить рыбу, слушать устроивших под вечер настоящий концерт лягушек. Я лежал и думал: возможно в другой раз, когда здесь появится моя машина, место окажется занятым – уж очень оно хорошее, едва ли его никто прежде не облюбовал до меня. Что я буду делать тогда? Поеду дальше, сменю его на другое? Или нет? Я представил себе, что здесь окажется другой рыбак – пусть он будет немолодым, немногословным, умеющим ждать и молчать. Конечно, я буду читать его – но… Может быть, есть такая обстановка, где это не так и важно? Вместе забрасывать и подсекать, разводить костёр, варить и есть ложками уху, обжигаясь – но всё равно налегая, смотреть на облака. Здесь не нужно ничего особенного, чтобы понимать, о чём человек думает. Оно ясно и так. Я засыпал с этой новой мыслью, открытием: есть, может быть такая ситуация - место, время, занятие, где у меня может появиться… Не друг, нет – слишком громкое слово. И даже плохо будет, если он попытается превратить это в дружбу – тогда, наверное, придётся всё прекратить. Приятель. Хороший знакомый. Человек, с которым можно… делать совместно. Забавно. Я полностью выдумал это всё – и человека, и ситуацию – но всё равно был искренне рад ей… Только по возвращении в Будапешт я с неудовольствием вспомнил о Бардоши. Я был уверен, что достиг своей цели, и он передаст себя в руки стражей порядка. Но ни о чём подобном слышно не было. Я даже специально купил полдюжины газет, публиковавших криминальную хронику. Ничего! Ни единой заметки. Конечно, это мало что значит – у непопадания дела Бардоши в печатную прессу может быть сотня причин, но всё же… неужели он тогда смог оправиться!? Сумел подавить в себе страх? Или всё же убедил сам себя, что весь разговор – сон, галлюцинация? Я два или три дня жил со всё возрастающим любопытством – и в итоге решил, что самым разумным будет пойти к одному из приютов. Да, полицейские могут пока по тем или иным причинам не давать делу хода, или запретить газетчикам публикации – но если Бардоши пропал и не появляется на работе, то в его богоугодных заведениях люди об этом знают. Долго дожидаться ответа мне не пришлось. Собственно, мне не пришлось ждать вообще. В детском доме, казалось, все только и думают о Бардоши. Едва ли оно было удивительно с учётом того, что тот действительно не появлялся на службе и не оставил при этом подчинённым никаких распоряжений. Но не только в практических неудобствах было дело. Новость передавалась из уст в уста, мысли буквально всех, от нянечек до сторожа, время от времени возвращались к прежнему предмету. Редко всё же такое случается в непосредственной близости! Странное. Пугающее. Ференц Бардоши не сдался властям и не отправился в храм замаливать грехи. Он сошёл с ума! В то утро, которое наступило после нашего ночного разговора, Бардоши не появился на работе. Сперва это не вызвало особенного интереса. Скорее даже некоторое облегчение – иногда Бардоши бывал до мелочности требователен. Но когда он так и не дал о себе знать до самого вечера, а на следующее утро всё повторилось, вот тогда его коллеги начали беспокоиться всерьёз. Решили – надо разыскивать. Начали с самого простого – позвонили. Ответа не было. Несколько человек после ещё пары бесплодных попыток отправились к Ференцу на дом. Родных или друзей, которые могли бы точно сказать, где он, у него не было. Он вообще вёл довольно замкнутый образ жизни. Звонить в полицию пока ещё не решались. Оставалось только идти на квартиру – хотя, в общем, тут тоже не было особенной логики – если бы он там, то почему не отвечает на телефон? Его хватил удар? Он поскользнулся и ударился затылком? Как бы то ни было, группа из четырёх человек во главе со старшим бухгалтером Дьёрдем Николаи, который без визы Бардоши на нескольких документах просто не мог дальше работать, отправились-таки к нему. Они колотили в дверь, звонили в звонок. Кто-то сказал, что ему явно слышится какая-то возня и будто даже тихий голос внутри – но ему не поверили. Предложение выломать дверь тоже не нашло поддержки. Во-первых, потому, что она была из морёного дуба – и вообще было не очень ясно, как и чём её выбивать. А во-вторых потому, что так и не нашлось охотника покуситься на частную собственность начальства без твёрдых на то оснований. После краткого совещания все сошлись на том, что лучше всего будет вернуться и всё же уведомить полицию. В последний момент перед этим решили ещё раз – на удачу, набрать номер Бардоши – и сами были в страшном изумлении, когда тот ответил. Но очень скоро им предстояло удивиться куда сильнее, потому что их шеф срывающимся то на шепот, то на фальцет голосом стал просить у них прощения. Он извинился за то, что не решился ответить сразу. Это страха, что его спросят о том, что он сделал, чтобы не попасть в ад, а Бардоши был ещё не готов – и только теперь понял как это глупо. Ведь всё равно его мысли видны, да и говорить с ним можно не только по телефону, а прямо в голову. Но таким образом он не хочет – так что вот, теперь взял трубку. И просит прощения. Он то объявлял их ангелом, который в этот раз просто говорит разными голосами, то с детскими интонациями спрашивал: «Бабушка, ведь это ты? Как там на небе?», то вдруг верил, что всё-таки говорит со своими давними коллегами – и очень-очень серьёзным голосом заявлял им: вы ничего не знаете об аде, но я вас просвещу. Ведь он, Бардоши, теперь всё о нём знает. Да и вообще он туда попадёт. А после начинал опять плакать – и постоянно каялся, каялся, каялся. Он извинялся за то, что крал деньги у детей. И тут же, в то же ряду - за то, что посадил голос и его сейчас трудно слушать. Почему так вышло? О, он целый день молился. Бардоши извинялся за то, что часто бывал грубым. За то, что убил камнем голубя. Когда? В семь лет – но ведь Там то всё помнят, у них свой счёт времени – и на каждого ведётся список. Он не всё ещё перечислил, не всё помнит – простите. Но он будет вспоминать, потому что нужно непременно покаяться за всё – и тогда, может быть, ему ещё удастся встретится когда-нибудь с бабушкой… Когда медики усилиями трёх дюжих санитаров, руководимых специально приглашённым слесарем, сумели всё же снять дверь, то обнаружили Ференца Бардоши сидящим с телефоном в одной руке и вырванной из карманной Библии страничкой в другой. У него были огромные мешки под воспалённым глазами. Кто-то из врачей отметил этот факт вслух – и прежде совершенно не обращавший на них внимания Бардоши внезапно ответил, что он плакал – это зря. И ещё не спал – это правильно, нет времени. Ему нужно заботиться о вечности. Когда его забирали и грузили в машину, он извинялся перед водителем и несколькими собравшимися во дворе зеваками за беспокойство… Я слышал всё это: прокручивающееся в умах у разных людей – и обсуждаемое вслух. Конечно, судачили об этом много – происшествие с Бардоши обещало стать главной новостью месяца, да, пожалуй, и года для тех, кто прежде работал под его началом, в том числе порой довольно солидное время. Его не особенно любили, некоторые – так вообще почти не скрывали злорадства. Впрочем, кое-кто Бардоши жалел, особенно женщины. Все много обсуждали, отчего это могло с ним сделаться? Сходились на том, что судьба – вещь непредсказуемая и сложная. Почти все при этом думали: лишь бы пронесло, только бы не столкнуться с подобным в собственной жизни – у близких, или, не дай бог, у себя самого. А я всё стоял, повторяя, шепча одними губами: - Он… сошёл… с ума… Бардоши обезумел! Он – в жёлтом доме. И это – моих рук дело. Ференц Бардоши был абсолютно вменяем до той ночи, когда услышал впервые мой голос в телефонной трубке. До моей мести. Такой, о которой я и сам не мог помыслить. Оказавшейся гораздо, неизмеримо более страшной, чем просто посадить в тюрьму, покалечить, или даже убить. Всадить человеку пулю: в ногу, в руку, промеж глаз – всё это может сделать кто угодно. А я совершил нечто другое. Я уничтожил самую суть Ференца Бардоши. Я разрушил его до основания! Одними только словами – я пальцем его не коснулся! Мало того, я даже никогда, ни единого раза не видел его в лицо! Да. Лицо, которое теперь – пустая оболочка, фальшивка, иллюзия. Без пуль, без ножей, без яда я уничтожил человека. Я медленно шёл по улице, но мне казалось, что она проносится у меня под ногами. Что здания пляшут, а тучи и вовсе сливаются в одну стремительно взвихряющуюся в небе серую полосу. Я шёл – и мне казалось, что это не мои ноги двигаются, а сама земля то льнёт льстиво к моим стопам, то отшатывается от них в испуге. Как раб перед полновластным господином. Мне казалось, что я – всемогущий. Что я взломал что-то в самой ткани мира – и теперь обрёл абсолютную власть. Что я способен приказывать ветру, камням, траве – и они повинуются мне. Что у меня из пальцев может ударить молния. Что мой голос, если захочу, достигнет отсюда границ Италии и потрясёт склоны Альп. Что… Меня распирала немыслимая, бешеная, запредельная гордыня, поскольку я твёрдо знал – мне по силам то, что кроме меня способен сделать только Господь. А если его на самом деле нет? Тогда - лишь я один! Я! И это… Это здесь я обращаю то чувство в законченные фразы, а в тот момент оно всё было одной мыслью, возбуждением, ощущением. Что всё – можно, всё – по силам, всё – в руках. В этом, наверно, было больше химии, чем чего-то ещё: новость, которую я узнал, так поразила меня, что кровь буквально забурлила от впрыснутых в неё ферментов, гормонов – и в совокупности они дали это состояние странного экстаза. Или, просто это теперь мне хочется так думать? Отрезвление наступило довольно быстро – и по до смешного символичному поводу. Я, погруженный в свои грёзы, едва не врезался в быстро идущего навстречу прохожего. В последний момент отклонился влево, но движение моё было слишком резким, так что, всплеснув в последнюю секунду в воздухе руками, я упал лицом вперёд, едва успев подставить левую руку. Уже вставая, отряхиваясь, я понял, что порвал рукав. Тупая, ноющая боль поселилась в локте. Хорош же повелитель вселенной! Я несколько раз согнул и разогнул руку – боль усилилась. И с нею по капле, но всё сильней, всё быстрей ко мне начал возвращаться незамутнённый рассудок. Я вновь вспомнил Бардоши. Поразительным образом минуту назад я почти позабыл о нём. Я вообразил себе снова то, что услышал, представил себе его в твёрдых руках медбратьев, в машине, в палате, прикрученным к койке. Представил себе, что он и там, вероятно, будет просить прощения и ждать, когда ангел вновь заговорит с ним. И мне стало страшно. Как когда-то давно – в момент отплытия из Шанхая на «Королеве океанов». Я снова до озноба боялся самого себя. Мало того, что я лишил человека разума. Теоретически это можно сделать и не обладая моими силами – непрестанным запугиванием, или какими-нибудь запредельными пытками. Главное даже не это, а то, что по большому счёту всё произошло случайно. Ведь не на это я рассчитывал, не такого добивался! Я всего лишь хотел спровоцировать его признание! И… не рассчитал сил. Всего то. Всего то!? Нет, дорогой Мао! Нет! Ты, похоже, жалеть себя вздумал? Ты ведь даже на самом деле не из мести – её можно было организовать куда проще, не из жажды справедливости, а просто так, по прихоти, ради куража сотворил такое преступление, которое страшнее всего, совершенного Бардоши. А после ещё и почти позабыл об этом – так, просматривал газетные передовицы с вялым любопытством! Кто я вообще? Что? Я — человек? Нет. Конечно же, нет! Человек не может быть таким – и не способен творить подобных вещей с другими людьми. Я – ураган. Смерч. Стихийное бедствие, походя сминающее тех, кто попался ему на пути. Вот где возможны случайности такого масштаба. У меня больше общего с миром стихий, чем с человеческим обществом. Всякий раз, когда я пытаюсь думать и действовать так, как было бы естественно для людей, всё оканчивается тем, что они гнутся по моей воле, как трава под ветром, а порой и ломаются, словно высохшие ветки. С треском, хрустом – окончательно. Я… Подумать только, несколько дней назад – там, у пруда, я думал, что могу быть с ними: почти вровень, практически такой же. С осторожностью, с опаской – но всё же. И одновременно в те же самые часы живое свидетельство того, что это – невозможно и не станет возможным никогда, сидело, как я его оставил — брошенной марионеткой с телефонной трубкой, или ползло по полу, чтобы выдрать лист из Библии. Ты обречён быть один. Причём в любом случае. Если ты возненавидишь людей, а ещё вернее – начнёшь их презирать: слабых, лживых и главное – обыкновенных, банальных, ничтожных перед твоею скрытой мощью, то будешь один. Пускай даже ты действительно уподобишься высшим, потусторонним, сверхъестественным сущностям, пусть заставишь сильных мира сего в ужасе целовать твои ботинки. А если ты пожалеешь людей, будешь искренне пытаться, как бы далеки они порой тебе порой ни казались, сопереживать им, то из этого самого сочувствия, не станешь больше пользовать своей силой против них – даже худших. Потому что твоя неосторожность, неспособность просчитать всех возможных последствия – это неловкость великана, пляшущего на битком забитой площади. И тоже будешь один. Из тебя не выйдет Робина Гуда. Поскольку ты, чтобы сохранить свой секрет – даже из самых благих побуждений, будешь делать такое, что если вдруг когда-нибудь тайна всё же окажется раскрыта, те, кому ты помогал, первыми и больше всех станут тебя бояться. И не обманывай себя. Тебе нужны не просто какие-то абстрактные добрые дела, а конкретные люди, которые будут знать о том, что есть на свете Мао – и он им друг. Чтобы хоть для кого-то ты перестал быть бледной угрожающей тенью на самом краю человеческого мира – так близко от него, что одна нога уже занесена над пропастью. Ты представился Ференцу голосом Бога. А ты вообще веришь в него сам? А, Мао? И, если нет, потому что иначе не осмелился бы на подобное кощунство, то во что веришь? Ты силён – но ты смертен. Когда-то настанет такой момент, когда тебя не станет, ты умрёшь. Что будет после? Что потом? Что тебя ждёт, если ад есть? Быть может, именно то, что ты так хорошо описал Бардоши? Что ждет, если нет ничего? Тогда остаётся память, остаются поступки, остаются наследники. Но ты… У тебя не будет ни наследников, ни памяти, а поступки твои таковы, что тебе же при жизни холодно при мысли о них! Здесь, в Будапеште, ты увидел собственный портрет – и он оказался тебе отвратителен. Ты увидел паука – и со всех ног бросился от него к добру, к свету… Ага! На всех шести ногах! Всё осталось прежним. Только обстоятельства чуть поменялись, а ты – нет. И можно спорить с самим собой, но факт останется. Ференц Бардоши сейчас в сумасшедшем доме. Он безумец. Его таким сделал ты. Но, может это всё же не навсегда? Может это - не подлинное безумие, а аффект, протяжённая истерика? Может быть, его ещё вылечат? Может быть… Я стал надеяться на это с силой отчаяния. На то, что Бардоши оправится, придёт в себя. И вновь – не из настоящей жалости, а из своего, эгоистического. Потому что решил: если его можно спасти, то, может быть, не обречён ещё и я сам. В этом не было логики – скорее голая, страстная надежда. Или есть ещё способ, путь, какой-то вариант для меня жить в обществе. Или его нет – и, что бы я ни пытался делать, даже для общего блага, не будет никогда. В этот момент нужно было остудить голову, нужно было хоть немного успокоиться – но я был слишком взвинчен, слишком нетерпелив. Увидеть его! Немедленно! Я хотел посмотреть на дело своих рук. Понять масштаб. Увидеть, есть ли там ещё личность – или уже только развалины. Я хотел получить ответы на вопросы, которые уже устал задавать себе и миру. Я хотел спасения, или, хотя бы, определённости. Говорят, что когда приговорённых по многу раз выводят на казнь, а после отправляют обратно в камеры, то иные из них начинают сами просить и даже умолять, чтобы всё свершилось быстрее. И всё равно я тогда… Это из-за проклятой машины, моего недавнего выигрыша! Если б её не было, то, наверное, я оказался бы вынужден повременить, и, соответственно, ещё поразмыслить. Вместо этого я бросился к себе, забыв про всякую конспирацию позвонил в приют, около которого был только что, и спросил: куда, в какую конкретно клинику поместили Ференца Бардоши. Дом для душевнобольных имени святого Иосифа? Хорошо. Адрес? Так, записываю… И вот я уже мчусь на автомобиле – лихорадочно на ходу придумывая способ и предлог для того, чтобы попасть в палату. Родственник? Коллега? Очевидно, что не похож. Тогда… Жертвователь? Ведь это правда… Но достаточно ли этого, чтобы пройти? Просто подкупить врачей? Подозрительно, но… Нет, пожалуй, можно придумать всё же что-то более… Когда я быстро перемещаюсь по улице, моё чтение звучит по-особенному. Не так, как если идёшь медленно – и не так, как доносятся обыкновенные слова и фразы, заглушаемые дорожным шумом. Это обрывки, довольно короткие, бессвязные – но вполне чёткие и громкие. Нельзя понять, о чём думает человек – лишь, если вдруг повезёт и этот первый попавшийся отрывок окажется основной сутью. Сумасшедший дом, к которому я ехал, находился внутри достаточно обширной парковой зоны. Вероятно это было сделано специально, чтобы отделить его от городских улиц, спрятать в тени ветвей. В этом парке почти не было людей, так что я полностью сконцентрировался на самом себе, своих планах относительно Бардоши, на том, как до него добраться… В какую-то секунду пришло несколько отрывков, которые показались мне странными – но я не обратил особенного внимания. А потом стало поздно. Машина проехала ещё не меньше сотни метров. И я услышал! Всех их. Всех безумцев разом. Это было похоже… Очень трудно подобрать слова, выразить. Потому что на самом деле это не было похоже ни на что... В Средневековье, в конце XIV века, как отражение в искусстве всего самого страшного, что приносила с собой Чёрная смерть – чума, появились картинки со странным, необычным сюжетом. Пляска смерти – данс макабр. Вихрящаяся круговерть самых разных образов: крестьянин, рыцарь, дама, прачка, король, сам римский Папа, разбойник, учёный, пухлый пекарь и тощий монах – совершенно непохожие, но соединённые воедино в немыслимом хороводе, где каждый держится за руку не только со своим соседом, но и с самою Смертью, улыбающейся белыми зубами голого черепа – и ведущей их всех в ритме бодрой плясовой в одном направлении. В могилу. На иных полотнах всё выглядит уже не как реальные люди в танце, а как единый вихрь странных масок. Лики вроде бы похожи на человеческие, но на всех уже стоит гибельная печать. Они суть – уже не живые, а разные олицетворения, гримасы великой погибели. Вот что обрушилось на меня тогда. Сотни голосов. Всё разное – но вместе трубит и вопиет об одном. Безумие. Оно стучалось, настойчиво и яростно, в мой разум. С визгом и писком, с немыслимыми бредовыми идеями и образами, с испугом, с самоуничижением – и манией величия, с хохотом, со стоном, с пустым безразличием – и с лихорадочным желанием действовать, безумие рвалось в меня самого. Я и не представлял себе прежде, что оно может быть столь разнообразно. Над мыслями одного сумасшедшего я, возможно, посмеялся бы. Как над курьёзом. Мысли десятка заставили бы меня захотеть поскорее уйти. А здесь… Они мешались между собой, переплетались воедино. Они гремели во мне, ведь для некоторых из пациентов жёлтого дома эти мысли стали единственным смыслом их существования, переживались ими с силой отчаяния – и потому были для меня особенно громкими. Чужие эмоции толпились в моей голове. Чужие страсти топтались у меня под черепом. Я будто ослеп. Оглох. Я утратил способность воспринимать реальный мир – наверное, потому, что мозг мой был столь затоплен всем обрушившимся на него пенящимся валом, что сам отключил все другие свои каналы обработки информации, дабы хоть как-то сладить, как-нибудь вынести… это. Я не мог завершено, полноценно помыслить ни одной мысли, довести до конца ни единого суждения. Я даже собственный страх не мог полностью осознать. Было другое. То, что хуже обыкновенного страха. Паралич. Но не тела. А… самого себя, своего Я. В это время машина продолжала ехать вперёд. Вал нарастал. Это было как… маленький домик, который невероятным чудом устоял перед невероятных размеров и силы селевым потоком, но тот вышиб двери, вынес окна, течёт насквозь – и всё, что прежде наполняло комнаты, утонуло, сломалось, погрязло под слоем жидкой грязи, ушло на дно. Страх не приходил, потому что у меня было дело – я ловил. Я отчаянно пытался схватиться за хвост смысла, потянуть его, как нить Ариадны – и выбраться, вытащить самого себя за волосы, словно барон Мюнхгуазен из трясины. А его, этого смысла, не было. Моё сознание раз за разом хваталось за пустоту. Все логические связи, любые последовательности оказывались ложными. Я был в эпицентре хаоса первозданного… Ещё совсем недавно я назвал себя самозвано посланником Господа. Лжец? Глупец! Слабак! Говорят, Он создал из хаоса весь мир – а я был бессилен сотворить хоть крохотный островок стабильности, спокойствия, порядка, на которое мой потерпевший кораблекрушение ум мог бы вскарабкаться, чтобы окончательно не захлебнуться. Я не смог. И, под улюлюканье и исступленный смех, я стал падать. Это… Нет, мне и теперь не подобрать лучшей аналогии. Я утратил все связи с реальностью, любые подпорки, которые она могла мне дать. Однажды я почти поверил, что весь мир – плод моей фантазии. И вновь самонадеянная, исполненная гордыни глупость. Теперь действительно было так: только мой разум существует – один в море безумия. Без опоры. И, постепенно, он начал терять её и в себе самом. Я перемешивался, ломался, дробился. Я уже не знал, кто я, не вспомнил бы ничего из собственного прошлого. Моя сущность, моё Я разрывалось на клочки тысячами демонов. Впрочем, нет, это неправильный образ. Это не было больно. Это… Я был собственным отражением в большом зеркале, падающим вниз в глубокий-глубокий колодец, в который превратился вихрь-круговерть. Стенки его были твёрдыми – и в своём падении я бился о них, трескался, раскалывался, на всё более маленькие осколки, в каждом из которых всё меньше читался оригинал, первоначальный образ. И нечто среднее между мыслью и чувством: когда колодец кончится, осколки будут такими крошечными, что меня в них уже не останется. Будет или только чёрное безумие, где все голоса навеки останутся во мне, заглушив ту ничтожную малость, до которой сократится моя прежняя личность. Или небытие. И вот тогда пришёл страх. Абсолютный. Я даже не знаю когда бы, от чего бы ещё живое существо могло испытывать такой. Я исчезал, растворялся при жизни. А дальше, видимо, было вот что. Я пишу «видимо», потому что уже никогда доподлинно не смогу этого узнать. Дикий ужас что-то впрыснул в мою кровь – нечто, заставившее судорожно дёрнуться мускулы. Едва ли так уж сильно – но достаточно, чтобы руки мои, всё ещё лежавшие на руле, немного повернули его. Машину повело. Она свернула с дороги, ушла в кювет, продралась через кусты на полном ходу. И завалилась на бок. Меня сильно ударило тогда, осыпало до кровавых царапин осколками стекла. Я едва не лишился левого глаза – осколок я потом вытащил из края нижнего века. Но эта маленькая автокатастрофа спасла мне жизнь. Реальность вступила в свои права. Самое просто и надёжное. Физиология. Ферменты. Адреналин. Требование не разума – организма: жить, жить, жить! Существовать! Я цеплялся за жизнь пальцами, буквально скрёб ими по земле, выкапывал себя из перевернувшегося автомобиля, вышибал всем корпусом дверь. Раз! Ррраз!!! ЕЩЁ РАЗ!!! Поддалась! Они все всё ещё были во мне – но я был другим. Менее восприимчивым. Больше зверем, чем разумным существом. Я и бежал оттуда, спасаясь, на четвереньках. У меня болела нога – сильно, я едва мог наступать на неё. Так клянусь – я бы тогда, пожалуй, попытался отгрызть её, как попавшая в капкан лисица, если бы понял, что не смогу с нею двигаться дальше! Я ползал под какими-то колючими кустами, лез и лез вперёд, периодически глотая воздух широко открытым ртом, как вытащенная из воды, запутавшаяся в сетях ловца, рыба. Новая волна страха едва не вбила меня в землю – физически, как кувалдой, когда я задал себе вопрос: а туда ли, в ту ли сторону я бегу? Не приближаюсь ли я, наоборот, к тому, от чего стремлюсь скрыться? Так куда!? Где направление!!? Но… нет. Всё верно! Я только в эту своеобразную паузу вспомнил о том, что лучше будет встать, и дальше бежал уже в вертикальном положении. Двадцать метров! Пятьдесят! Сотня! За сколько я тогда пробежал эту стометровку? Не знаю. Вдруг установил мировой рекорд? Но… оно стало тише. Да! Тише!!! Быстрее! Быстрее!!! ЕЩЁ БЫСТРЕЕ!!! И… Я выжил. Выжил – и остался собой. Хотя, видимо, всё же не совсем. Сейчас, когда я пишу эти строки, с того дня прошло уже два с лишним месяца – и они ещё не совсем оставили меня. Они… Строго говоря, это просто воспоминания. Очень яркие – но это и естественно после такого события. Самого страшного за всю мою жизнь. Да. Даже более страшного, чем когда я в самый первый раз в детстве познакомился с… издержками своих возможностей. Нет ничего удивительного и в том, что эти воспоминания повторяются, опять приходят ко мне. Есть и этому объяснение. Посттравматический синдром в том и заключается, что пострадавший от ужасного снова и снова возвращается внутренне к тому, что повергло его в шок. Но… Это всё равно ощущается так, будто несколько безумцев поселилось у меня внутри – и временами во мне просыпаются. Всхрапывают. Бормочут. Беседуют – сами с собой. Между собой. Не замечая хозяина. Впрочем… А хозяин ли я теперь своей голове? Кажется, их «визиты» всё-таки становятся реже – или может, просто я привыкаю? Здесь, в этом громадном особняке, похожем на дворец давно умершего короля, в котором его сын и наследник не пожелал обосновываться, самое место для призраков. Мои интеллигентно решили не выть и не шастать по лестницам, а посещать меня напрямую… Один в этом здании – я чувствую себя словно бы тоже присыпанным жизненной пылью, как покрыта её серым слоем здешняя мебель. Я бежал из Будапешта в тот же самый роковой день. Не сразу, конечно. Сперва была странная, минут в десять, или около того, пауза. Я был в прострации. Каком-то онемении. Я был одной огромной болячкой-ссадиной. Их у меня и правда было много: на руках, на ногах, на лбу – в дополнение к порезам. А главное – внутри. Как побитая собака старается не шевелиться, так и я дополз до такого места в парке, где уже не было Того, что едва меня не сломало, как щепку, но и голоса города ещё редко доносились до моего сознания. Я привалился к древесному стволу и просто дышал. Медленно. Полными вдохами и выдохами. Мне хотелось закрыть глаза, но где-то внутри будто блок на это стоял: нужна привязка к реальности – всеми органами чувств. Всеми фибрами. Осязание – толстая, шершавая древесная кора. Обоняние – я чувствовал все запахи в каждом вдохе. Зрение тоже было необходимо. Во мне то поднималась, как пузырьки в шампанском, эйфория от того, что я всё же выбрался, то вспыхивали углями отголоски страха. Только через некоторое время я смог сообразить – авария не могла оставаться незамеченной. Машину найдут – и будут искать водителя. И не важно, совершенно не имеет значения, зачем! Чтобы оказать помощь. Чтобы задать вопросы. Чтобы потребовать объяснений и возмещения ущерба. В любом случае они поведут меня ближе к зданию сумасшедшего дома. Опять Туда. И я побежал! Отчаянно. Я побежал ещё до того, как додумал эту мысль до конца. Я не останавливался долго – почти полдороги до дома. Только тогда мне пришло в голову, что я мог бы сесть на общественный транспорт, а бегущий человек сам по себе если не вызывает подозрение, то откладывается в памяти. Меня ведь будут искать! Я чувствовал себя затравленным, окружаемым. Возможно, это были не только мои мысли, но и чья-то паранойя, мания преследования, её эхо у меня внутри? Может быть. Но я твёрдо знал только одно – нужно любым способом избежать возвращения на то место. Не важно, кто и почему пожелает, чтобы я оказался там – медики, полиция. Если я вновь попаду туда – мне конец. И я продолжил бег. Теперь уже фигурально. Я заперся в доме, лихорадочно прикидывая, как быстро смогут меня разыскать по той проклятой машине. По всему выходило, что довольно скоро. Я то начинал, сметая вещи с полок, собираться в дорогу, то останавливался прямо посреди какого-то дела – и пытался всё ещё раз хорошенько обдумать. В итоге, когда я оказался на вокзале, то понял, что почти всё позабыл. И… плюнул на это. Время! Вот что главное! Время! И куда, куда же мне ехать? Назад. В Италию. Там есть место, где можно остановиться, переждать. Чего? Теперь мне сложно это выразить, но тогда… На самом деле я всё ещё был не в себе. Меня перетряхнуло, как бутылку с газированной водой, которую резко взболтали и открутили пробку. Я фонтанировал каким-то давно забытыми воспоминаниями, странными, перемешанными – и плохо помнил, что делал вчера. Я никак не мог сосчитать, сколько же у меня денег. Уже в поезде (то факт, что я всё же туда попал – это форменное чудо), я то проваливался в сон, то вновь заставлял себя вскочить, открыть глаза. Неясное, смутное ощущение погони хватало меня за плечи, оставляя на них липкие следы холодного пота. А ещё мне пришлось бросить собаку. На неё нужны были какие-то бумаги, и их требовалось оформлять не на самом вокзале, а где-то ещё… Я оставил его, своего Кутю, прямо на перроне. Теперь, здесь – стыжусь, но тогда я, наверное, что и кого угодно бросил бы точно так же позади, только бы продолжить бегство. И… нет, он не помчался за поездом в глупой, но благородной надежде. Впрочем…. За таким хозяином я тоже бы не побежал. А вообще – это, похоже, просто неизбежность: то, что я всегда остаюсь один. Если бы кто-нибудь увидел меня сейчас, то решил бы, что попал в легенду, в историю о вампирах. Но едва ли хоть кто-то вообще заметил, что замок вновь стал обитаем. Еды я купил достаточно, прежде чем въехать. Винный погреб остался в полной сохранности. Сколько я здесь вообще? Неделю? Кажется, да – но вдруг я ошибаюсь? Может я просто забыл о скольких то днях – потому что они были точной копией предыдущих? Как быстро можно потерять счёт времени… Время – оно для тех, кто чем-то занят. Кто движется. Для того, что покоится, времени нет. Только сейчас, когда я взял в руки этот карандаш – может быть оно пойдёт. Тихо... Здесь нет голосов – ни обычных, ни тех, что слышны только мне. Людям незачем приближаться к моему порогу. Здесь даже мышиного писка нет: без еды за время моего долгого отсутствия и эти живучие грызуны оказались вынуждены уйти. Что уж говорить о человеческой речи? Так, что я, видимо, скоро начну болтать сам с собой – просто чтобы слышать свой голос, удостовериться, что мои связки не покрылись таким же слоем паутины, как струны внутри несчастного рояля в главном зале. Хм, первый признак ненормальности. Хотя… а что тогда ты, Дневник, как не попытка – только через посредничество бумаги, поговорить с самим собой? И что же ты хочешь сказать себе, Мао? Что в первую очередь важно для тебя сейчас? Что волнует твою душу? Одиночество. Пошло! И глупо. Но… это правда! Мало того. Это окончательно. Все мои потуги, попытки найти точку соприкосновения с миром людей, приводили только к одному – к провалу. К катастрофе. Для меня – или других. Я невообразим для них. Само моё существование… Неет, это мы проходили – этот бред величия. Бред! Бред!!! А на самом деле ты – паук! Который забился в пыльный чулан и вообще всю жизнь живёт под полом, таится – и никому, никогда не расскажет о себе правды! Ты... Меня штормит. Бросает из крайности в крайность. Я, может быть, даже и хотел бы рассказать, но… Если бы прямо сейчас ты попытался признаться – отправился в ближайшую деревушку, объявил там, что можешь читать мысли, пожаловался на то, что с тобой случилось за последнее время, то тебя, дорогой Мао, тут же приняли бы под руки и доставили – до того как ты успел бы что-нибудь толком продемонстрировать и доказать — в самое жуткое для тебя место. Сумасшедший дом. И, что самое смешное, очень быстро убедились бы, что поступили правильно – потому что там за какой-нибудь час ты и в самом деле полностью лишишься рассудка. Ты спятишь. Этот путь закрыт. Навсегда. Никто тебе не поможет, не поверит и не поймёт. За всю твою жизнь только один единственный человек мог, был способен… Она. Человек ли Она вообще? Или фея? Волшебница? Там, в Будапеште, когда всё это произошло – меня словно перетряхнуло, взболтало, как напиток в стакане. Что-то осело вниз – и я с трудом могу припомнить некоторые вещи из тех, что происходили со мной ещё совсем недавно. Если бы не Дневник, то я вполне мог бы и вовсе легко ошибиться. Выдумать, за отказывающуюся должным образом служить память, какой-нибудь отрывок собственной жизни. Наверное, со временем, конечно, вспомнил бы… А может и нет. Занятно… Выходит можно фальсифицировать самого себя? Но, многое, напротив, поднялось откуда-то из глубины. Почти стёршиеся воспоминания, которые, чтобы придать им хоть немного яркости и жизненности, нужно было буквально насильно прокручивать, протаскивать в голове, теперь расцветают огромными и пышными букетами. Пестрокрылые бабочки, которых ты гонишь – а они вновь, в самом деле, точно мотыльки на свет, приходят, возвращаются на прежнее место в уме. Её я никогда не забывал – просто не смог бы. Но теперь этот образ: волосы с их удивительным отливом, лицо, сияющие колдовским светом глаза, просто стоит перед моим мысленным взором. Постоянно. Хотя… Дело не только в памяти. Меня будто вывернули наизнанку, а потом вернули на место — да только не совсем, не вполне так, как было. Собранный вроде бы из того же – но уже несколько по-иному… Я снова, например, умею рисовать. Нет, не то чтобы я когда-нибудь вовсе утрачивал этот навык и изображал людей в виде овалов на тонких и кривых ножках. Но так, как когда-то в детстве, я не мог писать уже очень давно. А сейчас… Я занимаю свои часы тем, что пишу всё подряд – без цели и особенного смысла. Мебель. Фрагменты комнат. Хотя, нет. Цель есть на самом деле. Я решил, что хочу… написать Её. Пока всё так ясно, так точно воскресло у меня в голове. Её портрет. А здесь нельзя сделать плохо, и потому нужна тренировка, практика. Я никогда больше с тех давних пор не видел Её. И никогда не увижу. Что с Ней? Где Она? Воображение моё, обращаясь к Ней, пытаясь протянуть как руку мысль, всегда изображает Её точно такой же, как тогда. Я никак не могу помыслить Её старой, или хотя бы просто переменившейся. За годы моего детства в Её облике остались прежними все черты. Может быть, Она и сейчас такая же? Она – не из людей. Даже в большей мере, чем я сам. Она – вне обычных законов. Сколько Ей вообще было, когда мы впервые встретились? Двадцать лет? Тридцать? Конечно, нет! И внешность здесь могла бы обмануть только профана. Больше. Насколько? Так ли это важно? Я и сам себя чувствую стариком. Глубоким, дряхлым. Только старик окончательно понимает истинный смысл слов «навсегда» и «никогда» — и смиряется с ним. На второй день здесь я сидел в кресле у камина (пустого, холодного, только серо-чёрные следы от золы и пепла) и думал. О том, что делать, как дальше жить. И… попытался припомнить: а когда вообще я был действительно счастлив? Когда мне хорошо жилось на этом свете? Я перебирал, вертел так и эдак, отбрасывал, как фотографии, эпизоды собственной биографии. И в итоге отыскал лишь один период, единственный этап… Маленький особняк небесно-голубого цвета, скромный сад, ручей и Она. Только тогда, с Ней... Это было – счастье! Искристое, всем открытое, для каждого щедрое – как солнце. Кем Она была для меня? Матерью? Возлюбленной? Всем! И даже ещё больше, если так бывает. А потом Она ушла. Почему!!? Что я сделал не так!? Могущественная госпожа, чего хотела ты, чего ждала от мальчишки с коробкой из под лапши? Чем я тебя прогневил? Какое потаённое желание Твоё не смог исполнить – и Ты решила уйти? Чего бы ни сделал я, ни отдал, ни продал, ни отрезал от себя – только бы вернуть… всё это. Но так не бывает в жизни. Только в сказках. А на твою долю и так выпало слишком много сверхъестественного. Моё сердце наполнилось такой жгучей тоской, что в первый раз за всю свою жизнь – считая даже те давние, далёкие времена, когда я был едва не самым слабым из тех, кто обитал у Старика, и всякий мог вздуть меня и надо мной посмеяться, я подумал о самоубийстве. Тогда я был похож на маленький сорняк: простой, непритязательный – и живучий. Радующийся уже только одному этому – что дышит и видит новый день. Чего же тебе не хватает теперь? Надежды. Веры, что нечто может измениться к лучшему. Если нечего ждать, то зачем тогда? С какой целью? Выпить чего-нибудь – не нужно крови и дешёвой драмы – и уснуть. Мир не заметит моей пропажи. Пауки живут и умирают невидимые глазу – под полом, паркетом и плинтусом. Я не стану причиной чьего бы то ни было несчастья, да и сам не буду колоться об этот мир, как о шипастый куст. И, может быть, в последний момент я увижу в своём сне Её глаза… Это было почти заманчиво, но… Я испугался. И здесь меня ведёт самое паршивое, что есть в человеке! Я задавал себе вечный человеческий вопрос: что же потом? Если ничего, то я не знаю, плохо это, или хорошо: ничто — такая штука, о которой вообще сложно судить определённо. А если нет? Если Бог, если рай и ад? Не важно, в каком из множества ходящих по земле вариантов, изводов, деноминаций – может быть никто так и не додумался до того, какой же на самом деле Всевышний, но всё равно, кем бы ни был он, с какой стороны ни смотри – я грешен. Сильно. Я убийца, обманщик, шантажист, шулер, неудавшийся полуманьяк. Я даже умудрился довести человека до безумия. Можно, видимо, добавить и ещё и что-нибудь. А хорошего я что сделал? Что дал миру? Денег в приют, которые, как оказалось, до него почти и не дошли? Вот значит как, вздумал милость неба купить? А потом что ты сделал!? То то же! Когда я умру, что будет меня там ждать? Вдруг то же, что и здесь? Или хуже? Тогда что? Ты задал задачку Ференцу Бардоши – такую, которой он и не вынес в итоге, лишившую его рассудка: что сделать, чтобы оправдаться? Чего будет достаточно? Не знаешь. Знал бы – не думал бы о суициде. Всё останется, как и сейчас. Стоит ли тогда торопить события… Была мысль – самая страшная, бесовская червоточина: а может всё же сдаться? Прыгнуть в безумие. Не противиться, не бояться. Да, будет очень страшно, чудовищно – и ты сойдёшь с ума. Но потом… Может, быть сумасшедшим не плохо? Вдруг это – весело? Ты раз за разом подходишь к этой черте, отскакиваешь от неё, считая, что там – обрыв, пропасть. А может сделать шаг? И гори всё огнём, лети в тартарары! Безумная жизнь пытающегося остаться разумным Мао кончится – и начнётся жизнь безумного Мао, которая там, за чертой, может видеться ему более осмысленной? Нет. Нет-нет-нет! Риск слишком велик – он даже больше, чем в случае с ядом. Нет! Ты можешь такое, что кто-то должен тебя контролировать – и сейчас, да и вообще всегда, им можешь быть только ты сам. Мысль об острове пришла не вдруг. Это был давнишний образ. Я – Робинзон, у которого в руках есть какие-то следы общечеловеческого мира: инструменты, монеты, в конце концов, знания других людей. Но сам он от них отрезан. У меня – так же. Я – такой же. Только на большой земле. А ещё я – живой ящик Пандоры. С той разницей, что он не может сам себя открыть, а я могу. И когда-нибудь: от отчаяния, скуки, или когда вновь уверую в своё величие – и, значит, право на всё, я опять распахну его, как уже не раз открывал. Тогда все — берегись! Интересно, что вообще мне по силам? Я – идеальный шпион. Я могу узнать что угодно: тайны, секреты – всё для меня на ладони. Наверное, пожелай того, я мог бы спровоцировать такую всеобщую войну, которая свела бы в могилу половину рода людского, а другую заставила проклинать тот день, когда они родились на свет. Или, к примеру, я мог бы изображать пророка, основать новую религию по своему вкусу и замыслу. И никакому патеру, имаму, ламе нипочём не взять надо мной верх, потому что на его стороне будет сколь угодно заумная теологическая болтовня – а на моей зримое, реальное Чудо. Или… Довольно, Мао. Какой смысл доказывать очевидную истину? Ты силён. Да. Ты отличаешься. Попробуй лучше отыскать ответ на другую задачу: как, где, в каких условиях об этом можно бы было позабыть – хоть на день? На минуту? Природа – вот, видимо, та единственная сфера, где я не отличаюсь от прочих. Для неба, земли, рек, морей, гор я ничем не лучше и не хуже прочих двуногих существ. Я обычный с точки зрения вороны, кота, или рыбы в пруду. И я не буду здесь первым. Кроме тех, кого судьба забросила на необитаемый остров, были и другие: отшельники – все те, кто в разные эпохи по тем или иным причинам сам, сознательно уходил от людей. Они смиряли свои страсти, карали себя за грехи – всё это для меня знакомо и близко. Ни один монстр сам себя не посадит на цепь – а если так, то значит, во мне есть другая сторона – и она сильнее. Не счастье, не величие, не память – но, может быть, у меня есть шанс на покой и мудрость? Я проявлю умеренность. Не стану взваливать на себя сразу чересчур многое, выбрасываться на голый берег действительным Робинзоном. Старый маяк, заброшенный домик рыбака – вот что мне подойдёт. И какой-нибудь местный житель, который за скромную награду будет готов раз в месяц, или около того, привозить то, что я попрошу. Немного овощей, хлеба, какие-нибудь рыболовные снасти, или инструменты, если старые испортятся. Может быть книги. Привозить – и оставлять. А потом отчаливать от острова, оставляя тебя вновь наедине с приливами и отливами, рассветами и закатами. И, конечно, с самим собой. Где это будет? В сущности, всё равно. Здесь, в Италии? Нет, этот народ слишком любопытен. Греция? Скандинавия? Да, это, пожалуй, подойдёт – холодные спокойные воды, на которые приятно смотреть, но не вызывающие при этом соблазна пересечь их. А вообще — мало ли островов на свете! Продать всю эту напитавшуюся тьмой плесневеющую роскошь – денег должно хватить. Да, выкупить островок целиком – это будет надежнее. Чтобы ни любопытных, ни каких-нибудь неуёмных представителей закона и порядка. Никого. Только я один. Один в клетке? На цепи? Нет. Наедине с миром…