Ты был в списке людей, заслуживающих доверие. Список был очень короткий. В нём даже не было меня.
Царь горы
В октябре Алмаз заболевает. Тогда же получает неожиданное: «Я так хочу к тебе», — от Мирона. Но при первой цифре в тридцать семь градусов на градуснике в бреду всё равно пишет Жене. Мама рассыпается в переживаниях, звонит и сбито диктует набор лекарств, извиняется, напоминает, что они с Лёшей в законном отпуске на берегах Чёрного моря и не могут сорваться в моменте. Поэтому вместо мамы приезжает Артемий, у которого, как и у Жени с Лёшей, есть дубликат ключей. Алмаз всегда болеет отвратительно. Не то чтобы он считал, что другим приходится проще. Скорее он был, по канону, тем самым типом парня, который думает, что он умирает, когда температура достигает отметки «тридцать семь и семь». Артемий, не давая забыть о том, что всё ещё обижен за тот случай с пьянством и Мироном, всё-таки старается помочь. Пихает Алмазу в рот лекарства, ставит горчичники и кутает в одеяла. Он был хорошим названным отцом, стал хорошим другом, поэтому Алмазу стыдно сразу за несколько вещей: собственные слова и то, что Артемий на второй день процедур по спасению Алмаза тоже начинает швыркать носом. — В моём возрасте вредно болеть, — канючит Арт, укладываясь рядом с Алмазом под одеяло. Он пишет что-то второму бармену «Бо’рам» и тяжко вздыхает сквозь сопли. — В любом возрасте это вредно. — Не в любом возрасте это смертельно. Алмаз фыркает. Талант к преувеличению проблем он закономерно унаследовал от Артемия. Стеная на судьбу, они проводят день. Алмаз дразнится, когда есть силы, подглядывает в телефон временами тихого и задумчивого красноносого Артемия, цепляет там контакт под кодовым названием «мой» и всё-таки отстаёт, сглатывая сопли. Мирон пишет: «Скучаю по тебе, куколка». И на это не хочется закатить глаза. — Я буду прощён, если вы поправитесь? — смешливо уточняет в ответ на спонтанную просьбу приехать. — Мне заехать в булочную? — глупо каламбурит. У него там личная Ласточка «Екатеринбург-Тюмень»? Так часто ездить в гости… Под насмешливым взглядом Артемия Алмаз отвечает: — Ты сначала приедь. — Ждите, мои сладкие. — Фу, общение с тобой его испортило, — кривится Алмаз, когда нажимает «отбой». — Он и так не был образцовым и показательным. «Сладкие»? Это что за покемон? Артемий хрипло хохочет и кашляет вдогонку, а потом закрывается в ванной на час и с кем-то негромко, сипло говорит по телефону. Алмаз его не подслушивает, в сотый раз перечитывая сообщения Мирона. «Я так хочу к тебе». После разблокировки летом Мирон пишет первым. Алмаз принимает позицию обороны и кусается в ответ на очевидную ласку. Мирон терпит каждый укус, приглашая в августе на День города, принимая отказ на своё приглашение. На день города Алмаз всё равно едет, они с Антоном таскаются среди толпы и смеются, сидя в траве Исторического сквера, собирая недовольные взгляды людей, которые не успели занять удобные для просмотра праздничного концерта места. Алмаз ловит себя на том, что ищет в толпе Мирона, но не развивает эту мысль, позволяя Антону отвлечь себя распитием любимого крафтового пива, скрытого бумажным пакетом. В тот день с Мироном они так и не пересекаются, Алмаз уезжает в Тюмень. Уже на вокзале его догоняют грустные смайлики в Telegram. Мирон видел в Instagram Антона: их общие фотки и геолокацию «Екатеринбург — лучший город». Алмазу тоже становится грустно. Он сам отказался от встречи, но почему тогда так мерзко на душе? В сентябре Мирон берёт за привычку звонить Алмазу по вечерам, когда сам возвращается то с работы, то с тренажёрки, то с очередной свиданки «вслепую» — их ему на постоянной основе раз в неделю устраивает отец. Мирон говорит так: «Я не хочу его расстраивать». Алмазу приходится сдержать в себе очевидное: «А меня, значит, хочешь? Расстраивать». Мирону нравится говорить о себе, Алмазу приходится его слушать, потому что когда Мирон молчит, ожидая чужих слов, Алмаз с удивлением осознаёт, что не понимает о чём хочет рассказать, а о чём — нет. Однажды Мирон говорит, что у него не стоит на других парней (проверил в своей тренажёрке). Алмаз советует ему сходить в гей-клуб и сбрасывает звонок первым. Мирон почти сразу пишет в Telegram: «Сходишь со мной?» После этого Алмаз ещё неделю рефлексирует вопрос: «Типа из парней у него встаёт только на меня?» И вроде сам факт достоин радости. Вот только физика и химия лишь на словах школьных учителей похожи. В контексте человека они разные. Хотеть трахнуть и любить — такая же херня. Мы не всегда любим тех, кого хотим. Алмаз вот сентиментально загадывает «хочу влюбиться» и влюбляется. И остаётся в дураках. Он устал трахаться без чувств и быть ненужным по утрам, как зайка под дождём, про которого писала Агния Барто. Пока они с Артемием больные лежат в кровати, тот много болтает и кашляет, а потом вытягивает их руки к потолку, смотрит вверх, говорит: — Тонкие запястья считаются красивыми. Кто-то из-за них влюбляется. Представляешь? Мы с тобой ошибка уравнения. — Арт, ты несёшь чушь. У них температура. Одна на двоих. Артемий засыпает после «Терафлю», и экран его iPhone загорается в полумраке входящим вызовом. «Мой». Алмазу в тот же момент звонит Мирон. Приходит облегчение, что Артемий не использует слово «мой» в отношении Мирона. После облегчения, правда, приходит и досада, что Алмаз в принципе мог так подумать про своего близкого человека. Но он удачно и в этот раз списывает любую чушь в голове на тридцать восемь градусов и спешит к домофону, чтобы его трель никого не разбудила. — Привет, — понимающе шепчет Мирон с порога. Он заглядывает за плечо Алмазу, но без разрешения не заходит. Алмаз вдруг вспоминает, что в квартире у него бардак, а в спальне на самом видном месте стоит раскрашенная голова Жасмин из Bratz, которую ему подарил Артемий в далёком две тысячи седьмом, когда Алмаз в возрасте семнадцати лет заявил ему, что хочет такую же голову, какая есть у Пуговки в сериале «Папины дочки». Может быть, правда, есть смысл в этой шутке про «верните мне мой две тысячи седьмой»? …Надо быть дураком, чтобы полюбить парня двадцати пяти лет, который всё ещё не наигрался в куклы. Который играет в куклы. А ещё разбрасывает грязную посуду и трусы, когда болеет… Но Мирон не влюблён. Потому что Мирон не дурак, он не хочет расстраивать папу. Тогда что Мирон делает здесь и сейчас? — Привет, — отвечает Алмаз и приглашает гостя зайти. Плохая примета долго стоять на пороге? Нет. Просто хочется, чтобы Мирон был сейчас здесь. Даже если грязно и глупо. Даже если безответно. Артемий звучно кашляет в спальне, но не выходит. Мирон разувается, протягивает крафтовые пакеты: один с лекарствами и другие с едой. «МирМарт». Точно. — Я не спрашиваю. Я всё ещё виноват. Бери. Алмаз не хочет быть должным. — Мирон… — Где можно помыть руки?***
Артемий рад компании такого же болтливого типа. Алмазу даже обидно, что объект его влюблённости больше говорит не с ним. Но вместе с тем в груди большой кошкой урчит необъяснимое удовольствие моментом. И Алмаз посылает собственные принципы на все три-четыре буквы-стороны. Мирон не носит маску, говорит, что зараза на заразу не липнет. Помогает убраться и помыть бесконечность чашек из-под чёрного чая с лимоном и мёдом. Даже стирает тёмные круглые следы со светлой столешницы. И в квартире наконец-то пахнет не болезнью, а яблочным Fairy. На второй день Артемий снова начинает песню о том, что он умирает в сорок — слишком рано. Мирон спит на полу потому что у Алмаза не евродвушка, — и в ней нет лишнего дивана — а однушка, Артемий спросонья наступает Мирону на руку и тогда они вдвоём заводят песню про смерть. Алмаз улыбается. У него температура, и он не хочет, чтобы она спадала. На третий день Мирон хитро смотрит на экран iPhone Артемия, когда ему в очередной раз звонит «мой». Алмаз качает головой, наблюдая за чужой рукой, воровато протянутой за трубкой. М-да… Правда, никто Мирона не останавливает, он говорит: — Ало? В комнату ураганом врывается Артемий. Мирон не рассказывает: отвечают ему или нет. Только провожает взбешенного бармена взглядом. Артемий запирается в ванной до вечера. Мирон жалуется, что он хочет в туалет, но его игнорируют, показательно включая воду на полную мощность. Алмаз разрешает справить нужду в раковину на кухне, если Мирон потом отмоет её хлоркой. — Почему он тебе не рассказывает? — У всех есть свои причины, — пожимает плечами Алмаз. Он морщится от едкого запаха хлорки, подмечая как ловко Мирон управляется с губкой и бытовой химией. Повезёт его невесте. Настроение моментально пересекает нулевую отметку — стремится в минус. Градусник лопается от переохлаждения — ртуть травит окружающих серебристым бисером. Мирон вытирает руки грязным вафельным полотенцем. Алмаз уходит, прячется в одеялах пропахших ОРВИ и пóтом. Фу. Артемий выходит из ванной на запах примирительного омлета от Мирона — с помидорками черри. Алмаз тоже плетется следом. Едят в молчании. Утром Мирон уезжает. — У него слово «мир» даже в имени, а правильно мириться он так и не научился, — пытается пошутить Артемий. Он быстро отходит, хоть и любит обижаться по пустякам. Алмаз завидует и смотрит на свои руки. Безымянный палец правой руки ноет по кайме ногтя — случайно дёрнул заусенец. — Ну ты чего поник, мыша? — Не называй меня так, — бурчит как бурчал на это прозвище в детстве. Артемий нежно улыбается. — Почему? Полностью выздоравливают они только ещё через три дня. Как раз из отпуска приезжает Женя, она навещает их сорвавшись сразу с аэропорта. Так у Алмаза становится чисто в квартире, а холодильник заполняется чем-то, кроме полуфабрикатов из сети «МирМарт». Артемий смело пьёт холодное пиво с Лёшей на кухне, а Алмаз обнимает маму, когда они устраиваются перед ноутбуком, чтобы посмотреть новый сезон Битвы экстрасенсов. — Что-то случилось? — мамы же умеют чувствовать детей сердцем. Женя целует сына в лоб и терпеливо ждёт ответа. — Артемий тебе ещё не растрепал? — Ты слишком плохого мнения о нём, — усмехается мама. — Он умеет хранить секреты. — Ага. Свои. — На экране ноутбука кого-то ищут в багажниках десятка машин, Алмаз же ищет подходящие слова. Но разве такие слова есть? — Мама, ты когда-то влюблялась безответно? — Конечно! То ещё удовольствие. Но лучше, чем влюбиться ответно в плохого человека. — Тема родного отца Алмаза у них редкий случай, но если надо, то Женя о нём не молчит. Прошлое не пугает, если перестать его бояться. Хотя каждой весной они всё-таки усердно смотрят по сторонам, боясь найти в толпе знакомые глаза. — Ты в кого-то влюбился? — В натурала, который сказал, что у него кризис ориентации, а потом без предупреждения повёз знакомить со своим отцом, чтобы тот перестал требовать от него жениться на подруге детства. Сейчас он, правда, добился, чтобы это не была его подруга. Но сути не меняет… — Интересно. — Он приезжал к нам с Артемием, пока мы болели. Представляешь? — А влюблённость точно безответная, Алмазик? — мама гладит его по плечу. — Разве к тем, кто нам безразличен, мы приезжаем, когда они болеют? Конечно, Алмаз думал об этом. Мирон с каждой новой выходкой оставляет за собой бесконечность вопросов. Но после того случая с Мироном-старшим Алмаз не хочет верить в чужую бескорыстность. Вдруг, та поездка — не разовая акция? Алмаз не выдержит повторения этого блевотного банкета. — Для него это… прикольно. Наверное? Он часто мне звонит и пишет, а я не понимаю: зачем? Мне кажется теперь, что всё это — жестокая шутка. Алмаз вспоминает несколько прошедших дней, они — калейдоскоп. Возможно, в этой ситуации с пометкой «сюр» виновата повышенная температура. И в том, что так просто было пустить домой, забыть обиду, которую не перебить и тысячью текстовых признаний — искусственной нежностью. Мирон нарушил правила, перейдя из online в offline. Так искусственная нежность, по логике Алмаза, должна стать настоящей. Но всё упирается в вопрос доверия. А эта херня всегда мешает прыгать в омут с головой. Неприятно второй раз соскребать себя с асфальта, ведь прыжок в омут — прыжок с третьей башни-близнеца. Катастрофа. И у каждого свой террорист на борту. Мирон готовил еду (разогревая полуфабрикаты), делал чай и заставлял смывать с себя липкий пот, прикладывал ко лбу холодные тряпки и рисовал йодом на груди hashtag, нежно поглаживая пальцами рёбра. Алмаз тогда был в бреду, смеялся и жаловался на щекотку. Нежность ему точно показалась. А Мирон? Мирон не смеялся, рассматривая стильный макияж Жасмин, даже похвалил — не каждая девочка додумается нарисовать на лбу куклы член, используя glitter. Натурал, который знает, что glitter и клитор — не одно и то же… Самый странный человек на свете. Алмаз? Нет, нет. Кто мы друг другу? Вдох-выдох. В голове слащавые медляки с дискотек пионерских лагерей, где от пионеров — ржавая вывеска с красной звездой на входе. Алмаз влюблён, и это его проблемы, ведь он сам очаровался, позволив себя разочаровать. Ха. Это даже не смешно, но тянет зарыться лбом в мамино плечо, как в детстве. И больше ничего не говорить и ни о чём не думать.***
— А про glitter мне бывшая рассказывала. Я тогда поржал. — Подумал про клитор? — Да-а. — Мирон, у тебя нет друзей? На том конце провода повесилось молчание. Хмык. Алмаз думает: какой идиот будет месяц помнить о том, чтобы пояснить своё знание подобной темы? — Есть, — всё-таки отвечает. — Познакомить? — Тебе так важно напомнить мне о том, что настоящие мужики не могут отличить уретру от вагины? — Чо? — Хуй через плечо. Это детский сад, но Алмаз вдруг смеётся и скидывает звонок. Ноябрь воет снаружи ветрами, дождями, снегами. Вспоминается толстый котик и заметка: «Холодает. Надо человека на зиму искать». Алмаз раньше не искал человеков и только умилялся с котика. А сейчас полез в альбом «Сохранённые фотографии» во «ВКонтакте» и нашел хотя бы и котика. В ленте его Instagram этот котик в плохом качестве смотрелся странно. Но Мирон оценил, поставив первый лайк. Кстати, недавно Мирон Добрынин раскрыл свой закрытый от публичного мира аккаунт. И теперь через раз оставлял комментарии вроде: «Бро, Мистер Мускул бы тебе позавидовал», — и смайлики с большим пальцем, поднятым вверх. На том фото, к слову, Алмаз позировал в зеркало перед тем как зайти в хамам, и его мускулам позавидовал разве что пятилетний мальчик в синих плавках на заднем фоне. — Клиторы, вагины, хуи. Мы будем говорить о высоком? — Мирон споро перезванивает. — Чем выше любовь, тем ниже поцелуи? Они смеются. — Не хочешь в гости? Я купил караоке. — У меня психологическая травма на твои приглашения в Екб. — Ты понравился папе. Я говорил? Он сказал, что кто-то должен был мне врезать, чтобы вправить мозги. — Я думал, что всё, наоборот, стало хуже… — Алмаз. — М-м? — Приезжай. Клещ. Как ещё назвать этого человека? Он же и Генри Кавилл с Урала. Надо будет подарить ему носки из бутика с тематическим merchandise в Ельцин Центре, где на резинке написано: «Уралмаш». Они же пугают Алмаза в равной степени. Уралмаш и Мирон. Не носки… — Хотя бы подумай. Думает Алмаз ровно неделю. Ругается со странным заказчиком и его убогим сайтом (не потому, что его делает Алмаз, конечно) про рыбалку, много говорит с Артемием и Тамарой, размышляющими каждый о своём. «Он заслужил второй шанс, нет?» «Пусть дальше извиняется, я ему не верю». Впрочем, они редко сходятся во мнениях. Тамара приводит в пример хозяина доставки еды, который обещал ей бесплатную пиццу по запросу — взамен на пользование её интернетом… Так вышло, что богатый хахаль, с которым подруга гуляла летом, оказался вахтовиком и, потратив на Тому большую часть своих сбережений, предложил жениться перед его отъездом в Мурманск. Тамара была предложению не рада. Она уже забыла свои сопли по поводу того, что мужчины должны бояться её потерять. Или не забыла? Испытала мужика на ту самую нужду в ней и ушла по-английски, утешив собственное самолюбие. Семейная жизнь её всё ещё пугает — это важно. …Возвращаясь к хозяину доставки, Тома говорила о том, что надо уметь подбирать к людям ключики, а не ходить вокруг да около. Алмаз под конец их разговора совсем запутался, зато Артемий поддерживал диалог, умудряясь понимать Тамару и даже спорить с ней в тему. — С другой стороны, он рассказывал мне по секрету о том, что тоже заболел. Героически не стал тебе жаловаться. Лечился сам. — Святым духом? Или физиопроцедурами? — последнее слово однозначно не то, чем кажется. Алмаз доволен собой. Артемий только выразительно выгибает бровь, переставляя бутылки с виски с места на место, чтобы занять свои беспокойные руки. — Зато пожаловался тебе, — фыркнула Тома, перебивая Алмаза и отставляя стакан с недопитым манговым fresh. — Знаешь, Арт, тебе тоже, после того случая верить, — себе дороже. — А я не для тебя стараюсь. Разговор заканчивает вибрирующий под барной стойкой iPhone Артемия.***
— Оно золотисто-белое. — Ты еблан? Оно чёрно-синее. Антон возмущённо пыхтит и закрывает фотку странного и уродского платья из Tumblr. — Сам еблан. — Позвоню твоей маме и скажу, что она вырастила дальтоника. Дальтоника, Карл! — Я тебя выселю сейчас. Алмаз не успел ответить перед тем, как в ушах взорвался ужасный звук дрели, вгрызающейся в стену с яростью дикого зверя. Это продолжается уже целый день с краткими перерывами. Алмаз не знает, что он тут делает. Но Антон привёз его в новые апартаменты в башне «Исеть», а единственным выходом из неё был звонок Мирону, к которому Алмаз так и не решился поехать с вокзала. Из двух зол выбирай то, что проще. Такие правила. Но никто не говорил, что «проще» — приятно. Здесь тоже есть свои загвоздки. — Высели! — не перекрикивает дрель Алмаз. Какое-то мучение! Апартаменты оказались бетонной коробкой, где только несколько стен стеклянные. Алмаз в очередной раз убедился в наличии у себя боязни высоты, поэтому к стеклянным стенам не подходил близко, а ещё натянул на лицо респиратор, чтобы не дышать строительной пылью. — Пойдём пожрём? Из соседней комнаты вышел хозяин сего торжества. Ужасные звуки ремонта стихли. Игорь не парился за внешность в школе, а сейчас про неё, наверное, и думать забыл, расплываясь на глазах от каждого похода в Burger King. Антон весело кивнул, будто не замечая прыщей, сальных волос и дряблого пуза, оттягивающего футболку с галочкой Nike — единственного атрибута ЗОЖ в жизни этого человека. О трениках с коленками до ушей и говорить ничего не хочется. Алмаз вот никогда не поймёт Антона в плане Игоря. Может быть, оно ему и не надо? — Ты если чем-то недоволен, то звони своему Мирону, ок? — Антон пихается локтем у кассы ближайшего к башне фудкорта. Игорь остался ждать их за столом, вывалив Антону целый список еды, которой Алмазу хватило бы на неделю. Такой список, знаете, свиток комично раскрывающийся в целую дорожку под ногами и с криком: «Указом короля!..» — Нечего мне кислым ебалом заю расстраивать. От ласковых ноток голоса друга захотелось блевать — оно и понятно. Алмаз съел свой неизменный чизбургер, почти не подавившись, и набрал Мирону, отходя в сторону туалетов. — Куколка? Ты приехал? — Да. — Что-то случилось? — Мирон убавил музыку на фоне. — Тебя забрать? — Да. — Я понял. Мы играем в угадайку? Бог любит троицу… — Да, — ответил Алмаз с тихим смешком. — Тебя забрать? Я недалеко от вокзала. Алмаз помолчал, но всё-таки назвал адрес фудкорта. Мирон поклялся, что будет через пять минут и отключился. — Ну что? — спрашивает Антон. — Сейчас приедет. — Фто? — интересуется с набитым ртом Игорь. Из этого же рта смачно летит кусок котлеты. — Друг, — решает за Алмаза Антон и берёт салфетку, чтобы заботливо утереть своему парню рот, а заодно убрать слюнявый кусок котлеты со стола. — Маз поедет к нему ночевать. Игорь безразлично пожимает плечами, мол, понял, принял. Еда важнее. Алмаз закатывает глаза. Антон тяжело и недовольно вздыхает. Пять минут растягиваются в десять — Алмаз фиксирует, пролистывая ленту. На одиннадцатой минуте рядом с ним на пустой стул приземляется Мирон. — Гога! Сто лет не виделись! — Этот мальчик-красавчик даже не поморщился, пожимая жирную (во всех смыслах) ладонь Игоря, продолжающего увлечённо жевать свой двойной воппер. Алмаз едва сдержался, чтобы показательно не протянуть ему влажную салфетку. — С моей стороны не будет наглостью забрать у вас этот драгоценный камушек? — Мирон кивнул на Алмаза. Опять каламбуры с именем… — Не сломай зубы, — смеётся Антон. — Он сегодня не в настроении. Интересно, кому-то нравится, когда про него говорят так, будто его нет? Алмазу не нравится точно. Он встаёт из-за стола, кивает Антону на прощание, подхватывает свой рюкзак и идёт в сторону эскалатора. — Куколка, тише, я только с тренировки, ноги гудят, не успеваю за тобой. — От Мирона ярко пахнет шампунем и гелем для душа — сладкой мятой. Немного отросшие светлые волосы знакомо торчат колючками. Совсем болеть не боится? — Ну что такое? — спрашивает, оценивая чужое выражение лица. — Откуда ты знаешь Игоря? — Алмаз оказывается впереди, эскалатор увеличивает разницу в росте, и с нижней ступени он смотрит на Мирона сильно снизу-вверх, задирая голову. — Давай без подозрений. Договорились? — Математика отношений с Алмазом так проста, что даже Мирон её разгадал? — Он занимается не самыми законными вещами, и я хотел им научиться, но ничего не понял и забил. Давно дело было. А Гога тогда вёл курсы за херову кучу денег. Так и познакомились. А ты подумал опять, что тебя вокруг все наебать хотят? Не ссы в трусы, куколка. Этот прикол даже для меня затянулся. Поэтому клянусь, что это не прикол. Без комментариев. Алмаз отворачивается. В молчании спускаются до подземного паркинга, и абсолютно ничего не предвещает беды, когда и без того скудный свет резко гаснет на всём минусовом этаже. Алмаз себя не контролирует, когда взвизгивает и вцепляется в чужой бомбер с такой силой, что шов у рукава очевидно громко трещит. Тёплая рука Мирона придерживает за спину, успокаивая. — Это всё потому, что ты дуешься на меня, — шепчет у самого уха. Даже в его тихом голосе слышны смешинки. — Дуются шарики, а я просто не доверяю, — неожиданно признаёт очевидное вслух. — Если не доверяешь, то чего тогда так ко мне жмёшься? — Когда Алмаз вопреки страху засобирался оттолкнуть, Мирон удержал его рукой. Он жмётся? Он? Да Алмаз первым бы отскочил прочь и убежал за километр! — Шучу-у! Ты сегодня, правда, не в настроении. — Пусти. — Бу-бу-бу. Друг от друга они всё-таки отходят, а за сим включается и свет. G-Wagen напоминает о плохом, но он не виноват, что его хозяин долбоёб, поэтому Алмаз его прощает. Как-то неловко получается залезть в машину, кинуть рюкзак назад и сильно хлопнуть дверью, извиниться мято, запутаться в ремне безопасности и не заметить странного взгляда со стороны водительского кресла. Мирон приходит на помощь, когда его не просят, и всё это похоже на дешёвый ромком, где главная героиня ловит паничку от близости объекта обожания. Алмаз Мирона не обожает, не является героиней, но ловит паничку от собственного восприятия действительности. Ведь тело не умеет врать — от этого обстоятельства у каждого человека бывают проблемы самоопределения и понимания своих желаний. — Ты чего? — Закончив с ремнём, Мирон пристёгивается сам. G-Wagen мягко урчит своим двигателем, вспыхивают фары, врезаясь в стену. — У тебя вид побитой псины. — Спасибо, — Алмаз усмехается. Мирон подмигивает, мол, так лучше. Хотя бы намёк на улыбку. — Ничего, — отвечает на вопрос. — Нет настроения. — Как нет? А наш поход в гей-клуб? Ты обещал. — Не ожидал, что ты будешь так заинтересован. Мужики не ходят в гей-клубы, потому что там можно смотреть только на других мужиков. И на девушек, которые пришли как раз для того, чтобы на них не смотрели мужики, которые не смотрят на других мужиков. Мирон мягко вырулил, бросил в терминал карточку на парковку и дождался, пока шлагбаум поднимется к потолку, давая зелёный свет. — Сложно как. Это просто прикол, зачем так забивать себе голову? — Останови машину, я выйду. — Куколка, не воспринимай мои приколы на свой счёт, — Мирон легко ответил на тяжёлый взгляд, но заблокировал двери, чтобы наверняка. — Я не смеюсь над тобой. И в тот раз с отцом — я не смеялся. Ты мне нравишься. Я думал, что ты подыграешь мне. — Индюк тоже думал. Знаешь, что с ним стало? — Куриный суп? — Мирон засмеялся, выкручивая руль на Площадь. Здание Администрации уже неярко подсвечивалось фонарями в сумерках. — Со мной каши не сваришь, так папа говорит. О супах даже речи не идёт. Но если тебе это интересно, я готов попробовать. — Суп? — И его тоже. Алмаз недолго смотрит как свет фар от машин проезжающих по встречке рисует тенями на чужом лице. Мирон сейчас кажется очень искренним. И ему очень хочется верить… — Ты танцевать-то сможешь, спортсмен? — Что-нибудь придумаем, — подмигивает этот пижон.***
— Как дела у Артемия? — Спроси у него сам? В рюкзак много не влезет, только по мелочи, но Алмаз залезает в свой почти с головой. Как страус. О чём ему уже ни раз говорит проходящий рядом Мирон. Что ищет? Знать бы самому… — Давай тебе тоже нарисуем стрелки? — Лучшая защита. Алмаз нападает, наблюдая чужой непроницаемый взгляд. Ломайся же, ну. Шутка затянулась. — Давай без крайностей, — возвращает спокойно. Мирон улыбается. Он выбирает свободные светло-голубые джинсы с потёртостями на бёдрах, а к ним чёрный бадлон (ой, вы из Питера?) в обтяжку. — А вот от всяких цацок я бы не отказался. — Из цацок — только я. — Алмаз не успевает себя остановить. Даже не преувеличивает. Glitter на глазах — это не шутки. Это когда глаза сверкают и без секса. — Согласен, но я про твои цéпочки и колечки. Дай потаскаться? Мирону, как известно, всё к лицу. Он тот ещё подлец. Но Алмаз не может сдержать улыбки, когда его любимая цепóчка со вставками жемчуга украшает широкую шею Мирона, а тот даже довольно свистит и соглашается на цепь и большое кольцо на средний палец — какая-то печатка с фразой на латыни: «Amor fati». Люби свою судьбу… — Ещё есть время передумать, — Алмаз осторожно предупреждает, влезая в остроносые броги. Old school, все дела. Сегодняшнее настроение: сексуальная строгость — узкие брюки и прозрачная рубашка на голое тело. Чёрный цвет. И бархатный чокер с крупной жемчужиной на шее. Мирон хмыкает, поправляя причёску у зеркала. Её он уложил самостоятельно, так и не уговорив гостя поработать личным стилистом. — Не люблю проигрывать споры. Да и собрались уже. С хозяином клуба я фоткался. Он, типа, пример того, что можно быть натуралом и при этом владеть гей-клубом. — «Strass», по идее, клуб, где проводят шоу с travestire. Гей-клуб — не совсем законно. А почему ты считаешь, что хозяин натурал? — Мы тусили с ним. Девок клеили, и всё такое… — Знаешь, есть же и те, кто клеит всех. Мирон замер напротив зеркала, а потом как-то нервно хмыкнул. — А что такое travestire? Поправив волосы, Алмаз почувствовал себя хозяином горы, в которого он с Антоном играл в детстве на море. Можно было сказать, что угодно — Мирон бы поверил. Такое появилось чувство. — Увидишь как-нибудь. — Так Олег — би? — вспомнил ещё об одной сенсации этого вечера. Олег, конечно, который хозяин «Strass». — Насколько мне известно, — не потерял загадочности в голосе. Алмазу нравится чужая растерянность в глазах. Не полноценная месть, но больше, чем ничего. Они ведь собираются в среду обитания Алмаза, — в эфире National Geographic — ему по статусу положено быть сейчас уверенным в себе. — Лично известно? Алмаз пожимает плечами, так и не подарив точного ответа. Спрашивающий не заслужил, и всё. Общим решением стала пешая прогулка до клуба. Ещё сверкающий огнями аттракционов парк Маяковского просил не забыть уделить внимание и ему. Алмаз ненарочно выпросил сладкой ваты. Розовое облако сделало их пару комичнее, чем она и без него была. Мирон смеялся, воруя мягкие кусочки сладости. Почему-то ему было всё равно на чужие тяжёлые взгляды. Алмаз же просто старался не замечать постороннего шума. Ему счастливо на душе. Он хотел бы растянуть это мгновение на более долгий срок… — Дразните? «Меньше, чем у нищего копеек, у вас изумрудов безумий». Помните! Погибла Помпея, когда раздразнили Везувий! — Алмаз вздрогнул от неожиданности, когда Мирон посчитал хорошей идеей нескромно и резко, пародируя оригинал, прочитать без запинки «Облако в штанах». — Что? — Мирон подмигнул. — Где ещё читать стихи Маяковского, если не в парке его имени? — Ты знаешь его стихи? — Любимые уроки школьной программы. Потом была флейта, Лилечка и про розы с паровозами, и про громкое «Хорошо!» — было тоже. Алмаз осторожно слушал, открывая чужие новые горизонты, он в очередной раз удивлялся этой удивительной многоликости. — …А знаешь? Мне ещё в школе было так интересно узнать о нём, что я, будучи тем, кто читать любит только состав освежителя воздуха в туалете, изучал его страничку в Википедии. Дома тогда было плохо с интернетом, я попросился за компьютер в библиотеке! Видел бы ты глаза тётки, которая меня вечно за поведение отчитывала! — И что ты узнал? — Он умел любить вопреки. И быть идиотом. — Мирон пихнул Алмаза локтем. — И застрелился после слов про хорошую жизнь, которую жить хорошо. — Такое можно считать чужой жестокой шуткой. Ты веришь, что Маяковский мог сам себя убить? Я не верю. — Оставь это историкам, Мирон. Парк скоро горит своими гирляндами позади. Они идут мимо серых дворов с каноничными панельными домами. По дороге носятся машины, ветер задувает под куртку, Алмаз натягивает ниже капюшон и сжимает в кулаки липкие от сахарной ваты пальцы. Мирон рядом отвлекается на телефон и снова ругается с давно известным Геной. Алмаз смеётся про себя, вспоминая криво нарисованный ролик про Чебурашку и Гену с «косяком»: «Гена, на. Гена на…» Только Мирон громко направляет: — Гена, иди ты! Сам знаешь куда. — А-а! Крокодил в ванной! — Смеяться про себя больше не получается. На экране Samsung тикает время разговора. Гена всё слышит. Мгновение, и Мирон вместе с Геной взрываются общим хохотом.***
«Strass» встречает неоновой радугой на входе, грохотом музыки, охраной, клейким браслетом на запястье. У Алмаза эти браслеты всегда затягивают до упора, а они всё равно болтаются свободно, и Мирон как-то странно говорит: — У тебя такие тонкие руки. Алмаз пожимает плечами. Тонкие и тонкие. Артемий говорил глупости про любовь к костям. — Здесь много девушек, — снова замечает Мирон. — Хочу курить. — Он наклоняется к уху Алмаза, и от его близости становится душно. — Закажем кальян? — А мы можем выйти? Сквозь толпу Алмаз ведёт Мирона на нижний этаж, прихватив за локоть. Когда-то именно там он жаловался на свою судьбу случайной знакомой, имя которой сейчас даже не вспомнит. Сегодня Мирон рядом, но кажется ещё дальше, чем тогда. Зато Алмаз не позволяет себе пьяные сопли. — Я хочу танцевать, — сообщает Алмаз, заскучав рассматривать колечки горького дыма под потолком. Рядом сидит компания студентов, делящихся друг с другом стаканом пива. Пара парней сразу примечают Мирона. Алмаз чувствует себя собачкой из фильма «Блондинка в законе», которую таскают с собой как аксессуар. Мирон же вдруг хватает за руку, тянет ближе, смотрит в глаза и выдыхает дымом в лицо. — Не оставляй меня. — Фу. У бара Мирон громко шутит про дерьмо в бокалах, и бармен выгибает бровь, показательно удаляясь мыть руки. Артемий очень плохой пример вежливости, но он хотя бы сидит в своём «Пи’рам» и имеет право говорить, что хочет, без страха обидеть кого-то постороннего. — Что-то будете? Пол склеивает себя с подошвой обуви. Алмаз перегибается через стойку, чтобы заказать «Белый Русский». Мирон берёт Jim Beam. Как просто. — Я танцевать, — сообщает Алмаз, делая последний глоток и возвращая стакан на стойку. Толпа крепко обнимает со всех сторон. Мирон остаётся рядом с баром. Алмаз больше не хочет думать, что ему страшно допустить возможность скорой эвакуации оплота натуральности из обители содома. Мысли весело пузырятся в голове, заведённые повышенным градусом. Кто-то хватает его за руки и кружит, обнимает за талию, с кем-то получается столкнуться спинами, а с кем-то бёдрами. Очевидная выпуклость в штанах стоящего позади человека возбуждает, но крепкий захват рук на животе почти сразу сбивает спесь. В шею прилетает слюнявый поцелуй, и Алмаз вздрагивает, морщась в отвращении, пытается вырваться, но силы сравнивать глупо — мускулы чужих рук бугрятся под загорелой кожей, густо покрытой тёмной растительностью. Обычно Алмаз успевает вовремя отвадить особо активных поклонников, но в этот раз просчитывается или расслабляется… А тем временем, его снова хватают за руку и больно тянут на себя. Один захват меняется другим — пахнущим до боли знакомо. На сцене вьётся пара симпатичных мальчиков в стрингах и коротких топах, прикрывающих разве что соски. Алмаз смотрит на них через плечо Мирона. Один — рыжий — с рельефным торсом и руками резко нагибается задом к толпе, зал рукоплещет, а второй — с чёрной гривой до плеч — опускает голову в танце, демонстрируя вершину острого кадыка. — Помнишь, мы говорили про девушек, которые ходят сюда, чтобы на них не смотрели мужики? Вот мы сейчас как эти девушки, только наоборот. — Мирон склоняется и говорит на ухо, щекоча кожу дыханием. Его ладонь крепко лежит на спине Алмаза и греет точно между крыльев лопаток. — Забей. — И всё заканчивается, когда Алмаз разрывает их объятия, чтобы вернуться к бару и просить повторить. Мирон остаётся в толпе до третьего стакана Белого. Алмаз говорит, что не допустит пьяных соплей, но когда видит как к Мирону целенаправленно вышагивает на высоченных каблуках рыжий танцор, понимает, что без соплей не обойдётся. Потому что Мирон рыжему улыбается, а рыжий сначала скромно шагает ближе, вьётся змеёй и, резко поднимаясь, открывает рот мокро впечатываясь в чужие сомкнутые губы. Когда-то Алмаз бы позавидовал Мирону, потому что получить симпатию танцоров — всегда какое-то негласное соревнование между посетителями клубов. Но сейчас Алмаз завидует танцору, и от подобного осознания взвыть бы от обиды на весь мир. И на самого себя. Сам ведь ласты навострил с танцпола. А лучше бы их там и склеил… Поцелуй выходит кратковременным. Мирон скоро ориентируется в происходящем, осторожно отстраняя от себя рыжего и бесстыжего, похожего чем-то на Йена Галлагера в приступе биполярного расстройства и ярого недотраха. Тот обиженно дует губы, Алмаз даже умиляется, поражаясь тому, что его испорченное зрение позволяет разглядеть подобные мелочи. — Понравилось? — спрашивает Алмаз, когда Мирон подходит к барной стойке. — Не могу понять, — отстранённо отвечает Мирон, отпивая из нового стакана виски. — Сладко. Со вкусом bubble gum. А ты жевал сейчас bubble gum? Алмаз теряется в мыслях. Почему бы им не поцеловаться? Он смотрит на мокрые и слегка покрасневшие губы Мирона. Почему? Но дважды два равно пяти, потому что Алмаз отворачивается и заказывает водку. Херовая математика. Они скоропостижно напиваются. Мирон иногда говорит с барменом или людьми подходящими заказать выпивку. Алмаз же отмалчивается, впервые не находя в происходящем вокруг никакого веселья. Ему грустно. Так же грустно он идёт в сторону туалетов отлить избыток жидкости в мочевом пузыре. Знаете, во многих ночных клубах есть прикол с туалетными кабинками, которые не закрываются, но в «Strass» этот прикол перерос в изломанные с мясом двери. Алмаз вот никогда не пользуется писсуарами, предпочитая сохранять границы личного пространства, поэтому в клубе всегда ходит в туалет не один, чтобы ему держали дверь. Но в этот раз привычку подменяет гордость, и всё летит к ебеням… Стоит расслабиться, слушая симфонию битов музыки и характерного журчания, как сзади подбираются неприятности, обретая физическую форму мужика с которым Алмаз уже тёрся сегодня задом, но не имел возможности оценить анфас. И сейчас не заимеет подобного шанса… Пьяная голова медленно распознаёт необходимость двигаться, а прежняя необходимость облегчиться сменяется паникой. Снова жмутся сзади, трогая уже за голый зад и влезая пальцами туда, куда не положено влезать законопослушному гражданину РФ. Алмаз слабо сопротивляется, но он слишком много на себя взял (выпил) и теперь барахтается как рыба на крючке — почти бесполезно. Гордость всё портит? Он громко всхлипывает, чувствуя влагу в глазах, слёзы приходят без расшаркиваний под порогом, с ноги выбивая дверь. — Эй, зачем плакать, мальчик, а? — с певучим акцентом ближнего зарубежья. Алмаз не из тех, кто смотрит на таких с пренебрежительным: «Понаехали». Он и сам наполовину часть одного известного ига. Нечем ему пренебрегать, но сейчас просто не нравится нарушение личного пространства. И всё! А плакать… Плакать — это по любви… Будто насмехаясь над чужим горем, DJ врубает Тимати с его баклажановой Ладой, и Алмаз воет уже в голос, пугая приставучего мужика ещё больше. Тот говорит что-то на своём, отпускает и уходит в неизвестность. Алмаз собирает себя последним усилием воли, чтобы совершить, конечно, не Прыжок веры в Assassin's Creed, но просто шаг. Всего лишь шаг для человечества и целый шаг для Алмаза Сафина. Но этот шаг даётся, на самом деле, дорогой ценой. Мирон появляется заместо приставучего поклонника у занятой Алмазом кабинки и смотрит грустно. От резкого поворота главной королевы драмы этого вечера его кроссовки смачно пачкаются рвотой (с подачи той же королевы), а дальше Алмаз уже ничего не помнит.***
Его жизнь идеально можно описать концепцией: пиздец — склейка — осознание пиздеца… Голова трещит по швам, когда Алмаз приходит в себя. Канонично полные метафорического песка глаза не хотят открываться, даже щёлочки даются с трудом, а на левом верхнем веке ощутимо растёт ячмень. Съездил в гости. Опять. На них с Мироном проклятье? Или что? Почему именно так заканчиваются их встречи… Пахнет дурно и сладко — дымом кальяна осевшим на сальных волосах, кислым отголоском желчи под носом и крепким таким мускусом. Другими словами — пахнет мужиком без примеси и попойкой прошедшей ночи. Алмаз надеется, что не множит собой этот запах вдвое… Он осознаёт себя всё ещё нетрезвым и грязным. А потом осознаёт ещё и то, что не один. Это осознание бьёт внезапно и больно. Поперёк живота лежит тяжёлая рука, мешающая дышать. Мирон сопит в ухо. И почему-то Алмаз не хочет видеть рядом кого-то, кто не Мирон. Почему? Почему? Почему? По-чему? По голове будто бьют тяжёлым молотом, путая её и наковальню — в промежуток между раз-два-три. Алмаз (горит) морщится, трётся лицом в подушку как кот. Его бы за хвост от этой подушки оттащить как кота. Коты ведь всегда выбирают ковёр лучшим местом для опорожнения желудка через рот. Так. Опустим туалетные шутки. Тем более, что нет хвоста и усов. А документов?.. Со спины жмутся крепче. И сейчас бы почувствовать попой чужой стояк, но нет. Это даже обидно. Попа упирается в каменный пресс, пусть оба высокие, но разница в росте есть, и Мирон намного длиньше, мощнее и крепче, кроме того, лежит ниже, упираясь лбом в загривок. Алмаз чувствует себя беззащитно маленьким рядом с ним. Все эти мысли приходят по порядку. Про стояк ещё непонятно, трусы ниже, а Алмаз уже расстроился и забыл о том, что расстроился, и думает о том, чтобы всё-таки не срыгнуть остатки вчерашнего пира на подушку. Опять расстраивается. — Ещё пять минут, ма, — хрипло, в самую ушную раковину, с мурашками от загривка до дёрнувшихся пяток. Мирон с его низким урчащим голосом. Ещё один не-кот без с колючей светлой щетиной, больно царапающей нежную кожу. «Ма» — это про семью или очередное странное сокращение имени Алмаза? Великорослая детина с богатырской фамилией умудряется ещё сильнее сжать свои руки. Нравятся игры с удушением? Алмаз принимается вертеться, будто уж на сковородке. Ему ведь тоже жарко! Мирон ещё что-то бубнит недовольно, пока Алмаз всё-таки выворачивается и сильно кусает его за плечо. Сон как рукой сняло с обоих. Волшебный кусь! — Ты чего?! — возмущается сонная тетеря, глупо хлопая красными и припухшими очами. Очей очарование… — Ты так спишь, что пушками не поднять. А если бы задушил? Чего прилип ко мне во сне?! — Алмаз тараторит. Нападай первым — такая тактика. Оттолкнувшись они разбегаются по сторонам широкого матраса, смотрят друг на друга дико. Алмаз тяжело дышит, пытаясь не забивать голову чужим бугристым и раскатистым разворотом плеч со следом укуса на золотистой коже. Он видел его на фотках, и пресс, и руки (без укуса)! Что же всё как в первый раз… Укус — это личное. Следы зубов. Опять что-то про животных или каннибализм. Пора прекращать смотреть такие сериалы. — Куколка, ты чего? — А ты? Достал! Опять ведёшь себя так просто. Что было… вчера? — Уже в горле противно булькает. Организм подводит, зато ноги внезапно крепкие — несут дальше от подушек и ковров. Мирон сидит рядом, слушая не самую приятную симфонию звуков. И держит волосы, пока Алмазу выворачивает пустой желудок. Точно, проклятье. Руки эти большие и тёплые — на голове, придерживая волосы, на плече, поглаживая для спокойствия. Слёзы текут рекой из-за целого космоса причин. Когда становится легче, то они всё сидят перед фаянсовым другом и молчат. Алмаз жмурится, не хочет смотреть в чужие глаза. Что он там увидит? Но ведь Мирон пришёл сам. И волосы держал, отмахиваясь от слабых протестов — сам. — Мама рассказывала, что влюбилась в папу, когда тот за ней после пьянки присматривал, — сообщил Мирон без предупреждения, как выстрелил в безоружного оленя из ружья. — Я тебе намекаю, а ты никак не поймёшь, — процитировал, Алмаз даже спьяну смог пропеть про себя. Хорошо, что без продолжения и без «появился друго-ой». Там была бы «друга-ая». — Давай забудем. Отвези меня на вокзал. — Куда собрался? Куколка, ты себя видел? Алмаз закрыл лицо руками. Хотелось залезть под душ и вывернуться наизнанку. Слёзы, сопли, слюни — можно представить со стороны кошмар опухшего лица и красных глаз. Спазмы отпустили, живот не беспокоит. На сцену вышло сердце, и Алмаз не хочет слушать этот несмешной Stand Up. — Видел. Поэтому отвези. На вокзал. — Чтобы тебя туда не пустили? — Чтобы я уехал домой. В плечо врезалось другое плечо — крепкое и горячее, вздутое тренированными мышцами. Стало стыдно и горячо, но не в том смысле, в котором так хочется. — А я тебя не отпущу. — А я напишу заявление. — А у меня друг мент. Если продолжать, то можно обнаружить себя в детской песочнице за спором у кого больше получился кулич из песка. Стоит остановиться на моменте измерения длины детородного органа… Поэтому они засмеялись. Мирон положил на плечо Алмаза руку, притянул ближе. Алмаз ткнулся носом в чужую шею, где ещё остался след дорогу-ущего парфюма. — Ты снова надо мной шутишь? Рука на плече легонько сжалась. — Когда я над тобой шутил? — Мирон! Резко двигаться противопоказано, а слабо барахтаться — ещё смешнее. Алмаз кусается снова, и Мирон отпускает сам. — Ты за одно утро второй раз зубы распускаешь! — Так иди к другу менту, снимать побои! Мирон уходит из ванной, хлопнув дверью.***
— Нам надо поговорить, — сообщает Мирон, когда Алмаз заходит в кухню посвежевшим после душа, будто заново родившимся. И говорить хочется, и молчать. Злиться не хочется, и Алмаз говорит: — Ты следующий в душ. Мирон, поджав губы, послушно идёт в сторону нужной двери, где на просвет кудрявыми облаками вытекает наружу белёсый пар с запахом мяты. Алмаз включает закипать чайник, роется в чужой посуде, простые чашки из IKEA ничего не говорят об их хозяине. Зато грязная из-за множественного использования турка говорит больше, как и кофе в мудрёной блестящей упаковке, где от русских букв нет и следа. Как пафосно, как подходяще Мирону. Алмаз открывает Safari и задаёт вопрос: «Как варить кофе в турке?» И занимается повторением изложенных действий вплоть до возвращения Мирона. Чайник остаётся остывать забытым. — Ты выглядишь здесь к месту, — говорит Мирон, замерев в дверном проёме. — Так обиделся, что смотришь на меня как на предмет мебели? — Усмехнувшись, Алмаз разливает получившийся напиток по кружкам и ставит их на стол. — Предмет мебели не хочется обнимать. И целовать. — У каждого своя фантазия. Горечь кофе бодрит. Грешным делом к этому бы не привыкнуть. К Мирону с мокрыми светлыми колючками на голове, к турке, к этой кухне, к лёгкому запаху корицы — к этому. — Скажи честно, Куколка. Что тебя так сильно обидело? — Ты серьёзно? Мирон, ты притащил меня к своему отцу, даже не предупредил. Может быть, для тебя это забавно и прикольно, но для меня — нет. Для многих других — нет. В тот момент я чувствовал, что меня бросили куда-то в клетку с тиграми. Одного. Хотя ты стоял рядом, я был один. — Я бы не позволил отцу что-то сделать тебе. — Почему я должен доверять тебе? Тогда ты был чужим мне. Я тебя знал на словах, не представляя чего ждать, к чему быть готовым, а ещё я был… — Алмаз вовремя прикусил язык. «Был влюблён», — некорректная информация. Потому что предложение не стоит в прошедшем времени. Мирон отвёл взгляд. Иногда слова не нужны. — Можно тебя поцеловать? — Мирон! — Что? Я хочу. А ты? — Сам сказал, что нам нужно поговорить. Так говори. Только теперь будь со мной честен. Тяжело вздохнув, Добрынин выдержал паузу, большим глотком практически допил кофе и всё-таки выполнил чужую просьбу: — Ты был. А я есть. — Начал непонятно, тут же поправившись: — Влюблён в тебя. И тогда тоже. Почти. Ну. Что-то чувствовал. — «Что-то»? Твой кризис? — Нет у меня кризиса. Только боязнь снова стать изгоем из-за чувств, которые я не могу контролировать. — Мирон, я не просил тебя делать coming out. Твоя честность нужна мне. Зачем другие? — Давай не будем сейчас. — А когда? Мирон вскинулся. Он сейчас выглядит серьёзным, и ему верится. На самом деле, больная голова почти прошла, а с ней отпустили и многие неприятные мысли прошлых часов, дней, недель, месяцев. Алмаз сам поражается собственной смене настроений. Но ему важно — думать, что безразличных людей не обнимают так сильно во сне, и не держат им волосы, чтобы те не запачкались рвотой. «Мама так влюбилась в папу». Сын своего отца — Мирон Миронович… — Не сейчас. Куколка, пожалуйста. Можно тебя поцеловать? — Ты очень странный. Пока Мирон осторожно минует стол, опускается у Алмаза в ногах, оказываясь на одном уровне, заглядывая в глаза, его сравнивают с котом. Таким домашним, осторожным и большим, с широкой мордой и длинными усами. Этот не-кот смотрит внимательно, рисуя пунктир от глаз, соскальзывая с носа, цепляясь в губы. Алмазу кажется, что он чувствует поцелуй заочно. И это странно. Как там было? Холодает? Человека на зиму искать?.. Прошлым вечером, как у любого гуманитария, не сходились подсчёты и дважды два. А сейчас всё кажется правильным и честным, нужным, и смыть бы след рыжего танцора с чужого рта — своим следом, который прошен и нужен. Получен ли? Алмаз отдаст его даром… — Артемий сказал, что ты так паришься из-за меня, потому что я — не все. Потому что я важнее других. Это правда? — Спроси у Артемия. Мирон достигает носом носа, как айсберг настиг однажды борт Титаника. Эти воды Алмазу страшны, но не холодны. Вода кипит и булькает. Глаза напротив затягивают в водоворот. — Хочу знать твой ответ. Алмаз подаётся вперёд первым. Не целует — лишь касается губами губ. Легко-легко. Мирон отвечает, положив руки на чужие колени, облегчённо выдыхает, вжимаясь крепче. Алмаз не сопротивляется, когда ласка обрастает новой глубиной, как лёгкие давит, будто он погружается на дно Марианской впадины. Мирон проходится кончиком языка по цепочке зубов, не раз его сегодня тяпнувших. Алмаз шире открывает рот, играясь, будто птенец ждёт с распахнутым клювиком. Мирон касается шеи, ведёт пальцами за ворот домашней футболки, поднимается, зарываясь в волосы, притесняясь ближе, обхватывает Алмаза собой. Это правильно, и мокрая встреча языков — это правильно. Зачем стесняться? Даже мальчики с головой куклы Bratz дома достойны поцелуев. Вот бы собрать это мгновение в горсти, потому что почему-то так впервые. Захватывает почти как поездка в звёздное небо на борту чёрного G-Wagen, поглощающего собой свет. Хотелось бы рассказать об этом чувстве маме, которая каждый раз теперь обеспокоенно спрашивает про Мирона. Алмаз стонет в поцелуй, Мирон ловит его, усаживая на свои колени, опускаясь на пол, потому что стул кажется ненадёжной взлётной полосой. А колени? Мирон тёплый, большой, Алмаз снова чувствует себя крошечным и защищённым. Мир жесток, жестоко небо. Но Мирон обещает крепость своих объятий, силу, которая подвластна почему-то именно этому уральскому парню, а вовсе не та, которая у Генри Кавилла и его выдуманного Superman. Пора взлетать? Отрывая шасси сомнений от земли, отправляясь в широты космоса за пределами стратосферы… Запомните: любовь достойна её романтизации, ведь она редка. Пусть назовут ванильной и сопливой бредней с привкусом бульварного романа (Рома-рома-романа). Но любовь впору заносить на красные страницы — вместе с вымирающей природой. Влюблённость стоит там рядом — первым примечанием к любви. Рискните эти слова оспорить. Алмаз не спорит, отдаваясь в чужие руки, пусть и рискует — без риска слишком скучно жить. А может быть, именно эти башни близнецы останутся стоять — по теории квантового бессмертия? Законы мироздания слишком многогранны. Зато человеческая жизнь слишком коротка, что вселенная никогда не успеет её осознать. И мы — меньше точки в масштабах мира. Ещё меньше — проблемы, которым мы вынуждены придавать значение и чувства. А пока вселенная растёт, погоняя бесконечность бесконечностью, и с любовью повторяет сама себя, два человека на утренней кухне в мутном свете первых солнечных лучей не могут оторвать друг от друга рук и губ. Они тоже порождают бесконечность. Именно эту бесконечность люди бесхитростно называют любовью.***
Уже днём на вокзале Мирон будет смотреть нежно, незаметно касаться чужого запястья пальцами и говорить на ухо: — Грустно, будто ты уезжаешь от меня на всех поездах сразу. Ненавижу вокзалы. — Говоришь так, как если бы мы больше не встретились. — С тобой всегда жди беды. Можешь сто раз передумать. А я буду тут стоять и прощаться с каждой строчкой в расписании прибытия и отбытия. Алмаз не хочет признавать свои слёзки на колёсках, поэтому отворачивается. Екатеринбург провожает моросью со снегом. Мирон смотрит вслед блестящей Ласточке, не уходя до последнего, его куртка мокнет, а нос и уши краснеют. Алмаз касается своих губ кончиками пальцев и успевает написать сообщение в Telegram до того, как пропадёт сеть. «Я так хочу к тебе». Мирон отвечает подмигивающим смайликом.