Птичка

       Субстанция, не имеющая тела, унизительно паразитирущая чужое — ему было противно от самого себя, и другой бы, наверняка, уже сдался — но только не он. Да, это нельзя было назвать жизнью или даже существованием, это было его жалкое подобие, но жажда, жажда вернуться, отомстить, закончить всё, что планировал была в нём сильнее презрения к самому себе, так что он выгрызал лишнюю секунду, лишнее мгновение, проведённое вот так, вот здесь. Квирелл здорово помогал, хоть и раздражал непомерно; он старался не злиться — берёг силы. Здесь, если очень грубо выражаться, в тюрбане, было заточено то, что осталось от его тела, но там, в дневнике, находилась копия более сильная, и прямо говоря, куда более приятная. Пока он не мог выманить свой образ и предстать в нём перед кем-либо, для этого понадобилось бы слишком много энергии, которой он не располагал. Но быть там, отвечать ей он мог, хоть и слабел от этого быстро и достаточно сильно.        Это было забавно. Девчонка, для него сравнимая с букашкой, быстро посвятила его в незначительные, на первый взгляд, но очень важные дела Хогвартса. Теперь он многое знал гораздо лучше и полнее, чем от Квирелла, и в армии его шпионов, пока состоящей из двух человек, гриффиндорка Гермиона Грейнджер заняла лидирующую позицию. Если бы он владел своей мимикой, несомненно бы скривил губы, от того противно было якшаться с такими, как она, даже для своего блага. Его невообразимо раздражала его слабая, уязвимая позиция, угроза, нависшая над куском его души, непосредственная близость к врагам и полная беспомощность перед ними же.        Раздражался, но не тратил на это энергию. Её нужно было беречь. Квирелл не справился с мальчишкой, весь год разработки плана гиппогрифу под хвост — философский камень, который был ему так нужен, уже в тёплых ладошках Дамблдора. Он хотел бы разрушить и это тело, и этот замок с помощью своего гнева, вибрирующего в нём, готового в последний раз послужить своему хозяину, и он рад бы выпустить его наружу — но пока не время. Ещё не конец. Не конец...

***

       Для Гермионы Грейнджер летние каникулы прошли спокойно. С родителями они ездили во Францию, слушать оперу, общаться с их старыми друзьями и знакомыми, бродить по улицам, наполненным роскошью и красотой в её первозданности.        Гермиона отдыхала душой, любуясь, слушая быструю, мелодичную французскую речь, чувствуя рядом с собой запах маминых волос и близость её молочно-светлого кардигана — всё это давало ей ощущение покоя, наполненности и гармонии, но... Пальцы её скучали по прикосновениям к матовой чёрной коже, к плотности пожелтевших страниц. Она хотела оставить дневник в школе, спрятать ещё лучше, чем он был спрятан, а потом передумала и увезла с собой в Лондон.        Гермиона опасалась: она не была уверена в этой магии, к какому разделу она относится, имеет ли она право делать записи здесь? Наверняка же Том — часть школы, что-то вроде призрака, достояния замка? Как Пивз, как Ник и всё остальное... Мысль, что в своём чемодане она вывезла частичку волшебства, пьянила её, даря ощущения страха и будоражащей радости одновременно. Секрет жёг её изнутри, но дневник дома она не открывала, всё-таки Гермиона оставалась преданной себе и собственным принципам.        Она так же не взяла его с собой в путешествие. Решила отгородиться от всего на это время, эти несколько солнечных недель, но мысль её блуждала, неуспокоенная, тянулась к нему. Она хотела рассказать, поведать; поделиться увиденным и услышанным, спросить его — вдруг когда-то и его взгляд цеплялся за этот пейзаж? Вдруг и он стоял на этом углу, пусть тогда здесь было всё иначе, чёрно-бело, как в старых фильмах. Она старалась не забыть ничего, чтобы потом, снова взяв в руки перо, её истории были полными жизни — пусть он это ощутит.        Мама нежно коснулась её волос, заплетённых в косу, Гермиона подняла на неё взгляд и улыбнулась, прижалась сильнее к маминому боку, зная, что в школе будет очень скучать по ним с папой, но внутри себя делая ещё не до конца осознанный вывод — сейчас она так же тоскует по Тому.        Солнце заливало горизонт своей засыпающей негой, переливалось бликами в винных бокалах, стоявших перед взрослыми, и перед чашкой чая, которую Гермиона грела в ладонях. Она смотрела вдаль, а тонкая завеса разговоров на время скрыла её, упрятала в уют её собственных мыслей — нестройной стайкой птиц они вспорхнули к нему и к их ненастоящему, иллюзорному, тонкому. Гермиона представила его образ, пусть он никогда не сошёлся бы с реальностью, но к этим выдуманным бледным запястьям, выглядывающим из-под рукавов рубашки она относилась серьёзно. Воображение, не встретив сопротивления, лепило его дальше — чёрная смоль волос в аккуратной причёске, фарфоровая бледность тонких черт лица, ровные стрелки бровей над глазами... Какого они могли быть цвета?        Мягко-карими, как папин кофе. И запах от него был бы похожий — тоже слегка кофейный, а ещё пыльно-книжный и тёплый, как шерстяной пиджак на его плечах. Гермиона уже не владела собственными мыслями, но и не смогла бы осознать, что образ рисует не она сама, а нечто, что она в себя впустила — там хозяйничал сам Том Реддл, аккуратно показывая ей картинки, играя с её обонянием, а потом и с взглядом...        Сначала она ощутила, как изнутри наполнилась щекотным теплом, чем-то очень приятным — глаза сами собой нашли его: большого чёрного кота, сидящего прямо и глядевшего на неё. Это не случайность — Гермиона была уверена. Ей почудилось, что кот (или что это было?) улыбается, но лишь на мгновение — через секунду животное рассыпалось стайкой птиц. Никто ничего не увидел, французы скользили мимо, ничего не ведая ни о котах, ни о птицах, ни о двух душах, случайно и непонятно связавшимися воедино.        Одна мало что понимала, а другой был уверен в себе, но магия взяла своё начало от Матери-любви, и пока ни один волшебник не смог бы сразиться с ней в поединке. Она не подчинялась правилам и не играла в игры, не становилась чьим-то оружием и не спасала кого-то по приказу — она сплетала, слепливала; смеялась над статусами, чистотой крови, войнами и возрастом; рождалась там, где было пепелище и умирала в буйстве, если на то была её воля.        Сегодня, на террасе парижского кафе, она проявилась лёгким свечением. Тёмный волшебник, на мгновение забывший о своих целях и принципах, потратил почти все оставшиеся силы, чтобы с крошечным приветом явиться к девочке, которая через минуту-другую снова станет для него пустышкой и пылью. Он и сам себе не отдаст отчёта о произошедшем, но будет знать наверняка: девочка была очень, очень счастлива, и с этой мыслью Тёмный Лорд провалится в забытье.