Птичка

       Было в нём что-то, заставляющее покрыться патиной бронзу замка, медь замка, серебро и золото замка; даже амальгама зеркала темнела просто от того, что он был. Учебный год плавно двигался к своему окончанию, Гермиона пустой оболочкой слонялась по коридорам, где воздух внезапно сгустился для неё одной.        Она была там. Она открыла комнату, помогла ему, она видела акулий взгляд и слышала, как мимо них проползает змея, а Том говорит спокойно:        — Не бойся, он тебя не тронет.        Она была там, когда Гарри Поттер сражался с ним, боролся, она смотрела на их спины, на чёрные затылки и про себя думала: вы так похожи. Она была там до самого конца, и выхватила дневник из рук Поттера, толкнув его, полубессознательного, за мгновение до их обнаружения.        Том, пылью стоявший возле тела василиска, глядел на неё неотрывно, и она тоже смотрела в его глаза, и белый некогда мир вокруг неё почернел.        — Никому не говори, - сказал он спокойно, будто и не мыслил о том, что она могла бы.        — Не скажу.        Тень сделала шажок вперёд, склонила голову слегка: он смотрел на неё сверху вниз. Будь она старше, опытнее и мудрее, смогла бы заметить что-то хищное в изгибе этой нереальной ухмылки, что-то страшное в этой его посадке головы и профиле в целом, что-то очень опасное в фарфоровой бледности кожи, но Гермиона была всего лишь девочкой, внезапно встретившейся со смертью, которая раньше для неё была страшной и безликой, а сегодня смотрела глазами Тома Реддла, в которых она уже не могла разглядеть собственного отражения.        — Иди, Гермиона, - приказал он. И Гермиона пошла. Пошла навстречу взглядам, ощупывавшим её, сочувствующим ей не меньше, чем Гарри Поттеру; взглядам, где можно было прочесть и жалость, и насмешку, и брезгливость, и испуг. Только одни, ярко-голубые глаза смотрели на неё изучающе, внимательно — профессор Дамблдор — и впервые его присутствие стало для неё каким-то не комфортным.        Внезапно всё стало тесным и каким-то не таким. То, что раньше было важным и блестящим (учёба, книжки, экзамены... снова учёба) — стало тусклым, лишённым смысла, а блеск обрело нечто пугающее, неземное, но влекущее к себе. Она теперь не могла отделаться от его присутствия повсюду, за каждой колонной, в теле каждого призрака, плывущего на неё; она теперь почти не спала, потому что вместо темноты видела чётко очерченный профиль его лица, и не знала, что с этим делать.        Дневник был надёжно упрятан. Гермиона не смела его открыть, снова писать ему какую-то чушь, обсуждать нелепицы. Теперь она совсем не знала, как дальше быть.        Она проснулась во вторник, ощущая будто песок в глазах, а ещё туман в голове, но недостаточно плотный для того, чтобы там не возникло его имя и отблеск белых скул. Зажмурившись, Гермиона сделала глубокий вдох, а потом поднялась с постели, ведя своё тело умываться и завтракать.        Хогвартс уже шумел, чуть более усиленно, чем обычно — вот-вот наступят каникулы, долгожданная передышка для всех сверкала красками, а для Гермионы окрасилась в опасно-красный цвет. Что с ней было, что с ней творилось — она не смогла бы себе ответить, ноги в чёрных школьных туфлях вели её в большой зал, а сознание было далеким и чужим, словно... Она была словно гроздь виноградин в чужой руке.        Смотря под ноги, она совсем потеряла курс и через секунду влетела во что-то мягкое, рыжее и приятно пахнущее.        — Ой! - пуффендуйка Ханна Аббот улыбнулась, обнажая широкий ряд зубов. — Прости, Гермиона!        Больше ничего не сказав, она умчалась дальше, унося с собой запах выпечки и корешки книжек, выглядывающих из сумки, а Гермиона, сбитая с толку чужой, широкой улыбкой, осталась стоять в коридоре. Она увидела всё со стороны, увидела, как многое успело измениться, и Гермиона впервые за всё время почувствовала себя совсем чужой здесь — эти улыбки, книжки и обеды, эта прелесть школьных коридоров вызвала отвращение. Эта глупая Ханна со своей рыжей копной, и что это вообще за факультет — Пуффендуй, зачем он нужен?! Барсуки, или кто они там... Слабые, слащавые, тихие, бесполезные...        Парализованные было шаги возобновились опять, и в пустоте замка она почувствовала другое — старинную нежность, коснувшуюся её; он шёл этими же коридорами и, наверное, чувствовал тоже самое. Обернувшись, она была готова к тому, что увидела — он стоял и смотрел на неё, как и тогда — прямо в глаза, кривовато усмехаясь. Дыхание перехватило, что-то сильно сжалось у неё в груди, что-то благоговейное мелькнуло в её глазах, когда она посмотрела на него тоже. Том Реддл был безмятежен, удивительно точно появившийся в то время, как она теряла хрупкое равновесие, появившийся, чтобы сказать: да, да, ты не одна такая, я тоже такой...        И что это была за магия, что этот коридор оставался пустым, только девочка с косичкой в одном его конце глядела прямо перед собой, в глаза, её выпивавшие без остатка, и внимательный наблюдатель смог бы заметить, как Гермионы Грейнджер становится всё меньше.        Когда он исчез, так же бесшумно, как и явился, Гермиона продолжила свой путь, уже не чувствуя ни голода в желудке, ни жажды, ни радости от предстоящих каникул. Что-то слышно было: внутри неё трещали потолочные балки, ветшая, разламываясь, руша опоры; и неокрепшая душа разбивалась на мрамор, труху и мел, отдаваясь в ласковые, умелые руки — он вылепит из неё новое, другое, сильное и большое, это будет железо и кости, будет острое, а не мягкое, как раньше; будет прочное, будет незыблемое, как скала, как он сам.